— Он умер, — прошептал, бледнея, Ричард Федорович.

Но отец Алексей сказал, покачав головой:

— Это не агония, а сон, ниспосланный Господом раскаявшемуся грешнику. Говорю вам, этот человек еще не приготовился к смерти, а потому должен жить, чтобы искупить грех и очистить свою душу.

Монах не ошибся. После нескольких часов глубокого сна силы больного возобновились из какого-то неизвестного источника. Улучшение в его состоянии было так очевидно, что смущенный доктор заявил, что если такое состояние продержится, то выздоровление возможно, а через три дня объявил его вне опасности.

С этого дня Иван Федорович стал быстро выздоравливать. Но если телу его возвращалось здоровье, то душа оставалась больна.

Хотя Иван Федорович сидел уже в кресле, тем не менее, он не хотел никого видеть и строго запретил принимать Доробковичей и некоторых других друзей, приезжавших навестить его.

Отец Алексей аккуратно навещал больного и один умел вывести его из молчаливости, которой тот не нарушал даже при Ричарде Федоровиче, об Ольге он ни разу не спросил.

Однажды, после обеда, монах сидел у Ивана Федоровича. Последний был в страшно раздражительном состоянии, которое вылилось, наконец, в горьких упреках тем, кто спас ему жизнь.

— Я стрелял в себя, чтобы умереть! Неужели я сделал бы это, если бы мог выносить эту жизнь, в которой меня удерживают силой?

Отец Алексей покачал головой.

— Другими словами, вы намерены повторить попытку самоубийства? Неужели вы серьезно думаете, что со смертью все кончается, что мыслящий принцип, оживляющий нас, превратится в горсточку праха? Или вы считаете себя достойным появиться перед Высшим Судьей?

— Жизнь мне ненавистна!.. Я не могу жить!.. А что будет потом — мне все равно.

— Потом явятся страдания и угрызения еще более тяжелые, чем теперь. Если вы уж так хотите умереть, то зачем непременно умирать телесно? Попытайтесь умереть для порока и наслаждений, которым вы с таким жаром отдались. Умрите для светской жизни и для пустых увлечений, которыми вы наслаждались до пресыщения! Создайте себе новую жизнь в таких условиях, при каких вы могли бы жить!

— Я вас не понимаю, отец Алексей! Не от меня зависит создать такие условия. Мне все надоело.

— О! Без сомнения, вам надоело все, что дает развращенный свет, в котором вы жили; но имеете ли вы понятие о том мире и той гармонии, какие дают сосредоточение и молчание, молитвы в одиночестве, забвение самого себя и строгая дисциплина души и тела? Посмотрите на меня: я кажусь одних лет с вами, а между тем, мне уже около шестидесяти, и я тридцать лет прожил на Афонской горе. Вот что значит чистая жизнь, освобожденная от страстей!

— Вы хотите, чтобы я сделался монахом? — пробормотал Иван Федорович.

— Да сохрани меня Господь требовать это! Хорошим монахом можно сделаться только по призванию; худых же у нас и без того много. Я хотел только привести вам пример.

Видя, что глаза Ивана Федоровича сделались влажны, а губы дрожат, монах снял с себя старый почерневший деревянный крест и вложил его в руку выздоравливающего.

— Этот крест завещал мне один старец-анахорет Афонской горы, который в течение пятидесяти лет молился, держа его в руке. В нем сосредоточена странная и благотворная сила, и, я никогда не расстаюсь с ним. Но вам я его оставлю до завтра. Пусть душа старца Иринея поддержит вас и поможет вам найти путь к Господу!

Монах, не дожидаясь ответа, встал и вышел из комнаты.

Оставшись один, Иван Федорович почти с суеверным чувством смотрел на маленький крест.

В долгие годы своей рассеянной жизни, весь поглощенный удовольствиями и любовными приключениями, он окончательно забыл Бога, и религия для него была наружной формальностью. В течение нескольких минут он тщетно старался припомнить какую-нибудь молитву и вдруг, почти бессознательно, с его губ полились чудные слова молитвы Господней: «Отче Наш, иже еси на небесах».

Но по мере того, как с уст его лилась молитва, выражавшая все нужды и все обязанности человека, в нем все росла потребность вознестись душой и достигнуть тогда Источника Небесного милосердия, о котором говорил монах.

Нетвердыми шагами он подошел к двери и запер ее на задвижку. Потом, став перед образом Спасителя, висевшем в углу, и прижав к груди крест анахорета, он опустился на колени и стал молиться. Первый раз в жизни он смирился в глубине души, осудил себя и молил Создателя о милосердии, преклоняясь пред поразившей его Правосудной рукой.

Когда на следующий день пришел отец Алексей, Иван Федорович обнял его и попросил, чтобы он ежедневно уделял ему час для наставительных бесед.

— Я выхожу в отставку и хочу серьезно заняться религиозными вопросами. Когда же я немного успокоюсь, то решу свое будущее.

Вечером приехал Ричард Федорович и был глубоко обрадован серьезным спокойствием брата и нежностью, с какою тот принял его. Он сообщил ему, что скоро уезжает с семейством в Крым с целью лечения.

— Вероятно Ольга и Ксения больны? — тихо спросил Иван Федорович.

— Ты угадал: Ольга была очень больна, но теперь она на пути к выздоровлению. Мы надеемся, что она окончательно поправится в новой среде, где ничто не будет напоминать ей о прошлом.

— Когда она будет в силах вынести все это, скажи ей, что ее отец умоляет ее простить его и просит молиться за него.

— Я уверен, что она уже простила и молится за тебя, так как у нее ангельская душа, а ты и так достаточно наказан за невольное преступление. Могу сообщить тебе еще одну новость: презренную женщину, похитившую твою дочь, разбил паралич, когда она узнала, что ее преступление открыто, и у нее отнялись руки и ноги. Да, Божественное правосудие приходит иногда поздно, но никогда ни одна вина не остается ненаказанной!

Эпилог

В прекрасное утро конца сентября мы застаем Ксению Александровну со всем семейством на террасе чудной виллы близ Ялты на морском берегу.

Прошло три года со времени вышеописанных событий, и эти годы оставили видимый след на наружности Ксении Александровны. Волосы ее побелели и точно серебряным ореолом окружают все еще молодое и красивое лицо, хотя на него и лег оттенок покорной меланхолии. Леон и Лили играют на ступеньках террасы с Борисом.

Борису уже двадцать лет; за исключением светлых волос, он живой портрет Ивана Федоровича.

Глаза Ксении Александровны с любовью покоятся на этой группе, и на ее губах появляется улыбка всякий раз, как до нее доносится серебристый детский смех. Но еще чаще взгляд ее обращается в глубину террасы, где у балюстрады сидит на каменной скамейке Ольга. Молодая девушка устремила печальный и задумчивый взгляд на дорогу, которая тянется по берегу моря в город. Около нее стоял Ричард Федорович и тоже смотрел в бинокль на дорогу.

Ольга тоже очень изменилась. Она выросла, но нежный румянец ее сменился болезненной бледностью. Рука ее, лежавшая на белом платье, была так тонка и прозрачна, что, казалось, сквозь ее можно было видеть.

Сначала Ольга, по-видимому, оправилась от тяжелой болезни и даже нашла душевный покой в окружавшей ее атмосфере любви и нежности. Она боготворила мать и Ричарда Федоровича, которого называла отцом. Леон и Лили были ее радостью. Когда она играла с ними, к ней возвращались ее прежняя веселость и смех. Борис сделался ее самым верным товарищем. А между тем, это нравственное и физическое здоровье молодой девушки было только кажущимся. Через год сделалось ясно, что в глубине ее души остался червь, подтачивавший ее. Ни жизнь в Крыму, ни две зимы, проведенные в Италии не могли остановить медленного, но беспрестанного угасания молодого организма, жизненный сок которого, казалось, иссяк.

На боязливые вопросы матери Ольга неизменно отвечала, что у нее ничего не болит и что она чувствует себя хорошо. Доктора тоже не находили в ней никакой болезни. А между тем, Ольга все худела и становилась прозрачнее. Глаза ее необыкновенно увеличились и начали принимать зловещий лихорадочный блеск. Было ясно, что если не произойдет какая-нибудь неожиданная реакция, то это постоянное угасание жизненных сил должно неизбежно привести к роковому концу.

За исключением родных, Ольга никого не хотела видеть. Никакие убеждения не могли заставить ее решиться съездить в театр или показаться в свете. Она совершенно перестала петь и не дотрагивалась до пианино. Зато она с жаром занялась живописью под руководством Ричарда Федоровича, который прекрасно рисовал.

И Ксения Александровна, и Ричард Федорович избегали называть при Ольге Ивана Федоровича, но с интересом и удивлением следили за странным переворотом, происшедшим в его душе. Их как громом поразило, когда вернувшись из Неаполя, они узнали, что Иван Федорович хочет поступить в монастырь на Афонской горе, подворье которого находилось в Петербурге.

Ричард Федорович поехал к брату с целью отговорить его от такого решения, которое считал поспешным, неосторожным и слишком тяжелым для него, но Иван Федорович был непоколебим и после двухлетнего послушания произнес монашеский обет.

Когда его друга, отца Алексея, отозвали из Петербурга, Иван Федорович, сделавшийся отцом Иринеем, решил сопровождать его на Афон. Прежде чем сесть в Одессе на пароход, он выразил желание съездить в Ялту, чтобы проститься с родными.

Этих-то двух путников и ждали к завтраку с вполне понятным волнением.

— Одолжи мне на минуту бинокль, папа, — неожиданно сказала Ольга.

— Охотно, дитя мое! Только еще ничего не видно, — ответил Ричард Федорович.

Молодая девушка взяла бинокль и облокотилась на балюстраду, но через несколько минут быстро опустила руку. Лицо ее то бледнело, то краснело, когда она произнесла нерешительным голосом:

— Они едут! Через пять минут ландо будет здесь. Позвольте мне, мама, уйти в свою комнату. Я не могу завтракать с вами, так как не в силах справиться со своими нервами.