Ни он с другой женщиной, ни вы с другим мужчиной этой страсти не испытали бы никогда. Вы счастливая женщина, друг мой.

Я сидела, слушала Латчинова и… я чувствовала, что в его словах есть какая-то правда.

— Только лесбиянкой я бы быть не могла — нет, никогда! — восклицаю я.

— И счастье ваше, что вы не узнали этого секрета. Это при ваших взглядах было бы большим для вас горем. Вас бы потянуло на это, как пьяницу на вино. Вы бы боролись с собой, с своей нравственной чистоплотностью, падали бы и приходили в отчаяние…

Ваше счастье, что вы не догадались, — и встретили Старка. Я повторяю, что вы счастливая женщина.

— Ну, Александр Викентьевич, значит, по вашей теории выходит, что Старк тоже не догадался и он мог быть счастлив с бароном Z.

— Нет, Татьяна Александровна, тут есть один оттенок. Женщины любят именно женщину, а мужчины… мне неловко объяснять вам это, но барон Z, не мог возбудить в Старке ничего, кроме отвращения и насмешки.

Я молчала.

— Итак, вот моя теория. Много на свете людей, переменивших свой пол. Одни знают это, другие и не подозревают.

Верна ли моя теория или ложна, не знаю, но, приняв ее, вы не будете ломать голову сами над собой.

Он с минуту помолчал и потом начал снова улыбаясь:

— Я вас, может быть, удивлю сейчас, но я чувствую себя ужасно скверно и сознаю, что это начало конца. Я недавно обратился к доктору и потребовал правду о моем здоровье. Эскулап решил, что если сделать операцию немедленно, то я проживу долго, если нет, то я имею в своем распоряжении полгода, год — самое большее.

— Александр Викентьевич! Вы согласились на операцию?!

— Нет, мой друг. Я на нее не соглашусь. Доктор обещает мне кончину без особых мучений и я ни за что не откажусь от удовольствия покончить поскорей со всей этой кутерьмой, называемой жизнью.

Я хочу говорить, умолять, но голос мой мне не повинуется. Я только беру его тонкие руки в красивых кольцах и с тоской сжимаю их.

Он смотрит на меня с таким выражением, которое я видела на его лице один только раз — в памятную ночь, когда Старк увез от меня ребенка.

В эту ночь он удерживал меня на постели и говорил: «Бедный друг, пожалейте их; кто знает, может быть, вы им всем нужнее, чем вы думаете. Если бы не они, я бы не стал вас удерживать. У меня сейчас нет ни яду, ни револьвера, но я помог бы вам дойти туда, к скале над морем. Но я знаю, что ваша жизнь нужна другим», — Останьтесь жить, хоть для нас, ведь вы всегда жили для других! — наконец могу я выговорить.

— Друг мой, я так устал, так мне хочется, наконец, покоя. Не зовите меня к жизни. Я хотел умереть еще тогда в Риме.

Я поднимаю голову и со скорбным удивлением смотрю ему в лицо.

Лицо его сохраняет свое выражение грусти и нежности, и его рука ласково гладит меня по голове.

— Помните вы день, когда Старк позировал вам в последний раз, когда он был так весел? Я киваю головой.

— Так вот, в этот самый день я, придя домой, хотел покончить с собой.

— Но почему, почему? — говорю я с тоской. Он задумчиво гладит меня по голове.

— Милый друг мой. Право, я никого из моих друзей не любил так, как вас, сам не знаю почему. Вам одной мне хочется сказать то, что я думал не говорить никому, никогда.

А что мне хочется говорить, я приписываю моей болезни, моей слабости.

Дни мои сочтены, и мне не хочется ничего земного уносить «туда». Мне почему-то кажется, что «там» есть что-то. Конечно, не рай, не ад, но мне представляется невозможным, чтобы моя мысль, память и воображение могли исчезнуть вместе с моим телом.

Это кажется мне ужасно глупым, именно глупым.

Вы видите, Тата, — позвольте мне называть вас так — я делаюсь болтлив, как все дряхлые и умирающие, но я не могу, я не хочу уносить с собой то, что было и радостью, и мукой для меня…

Я безумно любил Старка, Тата, и в тысячу раз больше, чем вы.


— Я вижу, что вы поражены, но я решил все рассказать вам.

Вы не знали «секрета», я его знал с детства, и я хотел «сознательно быть чистым», в этом было мое мучение.

Ребенком в моих наивных влюбленностях я тоже, как и вы, стремился к объекту одного со мною пола. Но вы переменили пол, а я всегда оставался мужчиной.

Когда меня отдали в одно из привилегированных учебных заведений и я увидел разврат между мальчиками моего возраста, я пришел в ужас и отшатнулся от них.

У меня были умные, хорошие родители. Они своим воспитанием дали мне хорошие задатки — и я отшатнулся от разврата моих сверстников.

Но ужаснулся я гораздо позже: тогда, когда я вырос и возмужал. Ужаснулся, когда я увидел, что женская красота ничего не говорит моим чувствам. Ими всецело владело прекрасное тело юноши.

Я стал насильно стараться ухаживать за женщинами, заводить интриги, жил с ними и покупал их на один день.

Я боялся самого себя, я стыдился себя. Это было самое ужасное время моей жизни.

Я принимал этих женщин, как отвратительное лекарство, которым я надеялся вылечиться от моей болезни, от моего позора, Я испытывал то, что должен испытывать нормальный человек, если бы его заставили силой предаваться какой-нибудь извращенности.

Но это не помогало.

Я решил служить, работать… Но служба и работа продуктивны только тогда, когда ими удовлетворяется жажда денег или честолюбие. У меня не было последнего, а первых было слишком много.

Я бросился на науки и на искусство. Но науки доставались мне слишком легко, а искусство… оно говорило о любви и подчас мучило, Я попробовал физический труд. Прожил два года в толстовской колонии, треть моего состояния отдал окрестным крестьянам. Я старался войти во все это душой, но тело говорило все сильнее и сильнее…

В это время родители мои стали настаивать на моей женитьбе. Они даже нашли мне невесту.

У отца умер товарищ, князь Уколов. Князь умер совершенно разоренный, запутавшись в долгах. Дочь его, княжна Варвара, осталась положительно на улице, и моя мать приняла ее к себе в дом.

Я отказался наотрез от этого брака. Мог ли я в угоду матери и отцу изломать жизнь восемнадцатилетней, чистой девушки?

Но эта девушка сама явилась ко мне в кабинет, куда я ушел после бурной сцены с матерью, и сказала: «Я слышала ваш разговор, я подслушивала. Вы меня не любите, я вас тоже не люблю. Вы боитесь разбить мою жизнь, а я считаю, что вы меня осчастливите. Я не особенно красива и я бедна — кто женится на мне? Бедняк? А я хочу богатства и свободы.

Ваши родители желают продолжения их рода. Прекрасно, постараемся подарить им наследников. Двоих, я думаю, довольно: в случае если один умрет, другой останется. Если это будут девочки, можно будет при замужестве присоединить к их фамилии вашу; это даже очень красиво — двойная фамилия.

А затем — не будем стеснять один другого».

Я с удивлением смотрел на эту тоненькую девочку, такую чистую и невинную на вид.

Я ей это высказал.

— Вы не ошибаетесь, — спокойно заметила она, — я совершенно чиста и невинна, но я не глупа. Я знаю, что мне надо подумать о своем будущем. Мне всегда хотелось быть богатой.

Тогда я ей сказал, что вообще не люблю женщин.

— Ах, вы, верно…? — и она произнесла греческое слово, так мало ко мне подходящее в прямом смысле, с неподражаемым хладнокровием, — Но это ничего, детей вы все же можете иметь, я это знаю.

Она подала мне мысль: а что если я буду иметь детей и в них смысл жизни?

Я согласился.

Но и эта надежда не сбылась.

Женя моя слишком набросилась на светские удовольствия, родила преждевременно мертвого ребенка, и доктора сказали, что надежда иметь детей потеряна навсегда.

Когда я пришел навестить мою жену после родов, она мне сказала:

— Я очень виновата перед вами, Александр: я не берегла себя, и это похоже на то, что я «вовлекла вас в невыгодную сделку». Нельзя ли это поправить? Не можете ли вы прижить ребенка с другой женщиной, я имитирую беременность и роды…

— Это уж уголовное преступление, — ответил я ей, — ваша добросовестность заводит вас слишком далеко. Помиримся с обстоятельствами.

Мы прожили с ней под одной крышей много лет, сходясь за обедом, принимая гостей. Ездили вместе в театр и в гости. Мы даже с удовольствием беседовали по вечерам. Она была сухая, но не глупая женщина, ее злой ум мне нравился. Нас даже считали дружной парой.

Были ли у нее увлечения? Не знаю. В свете ничего о ней не говорили.

Мне приходилось в обществе встречаться с людьми, пробуждавшими во мне внезапное чувство любви, но что я должен был делать?

Если бы я открыл перед женщиной свою страсть к ней, и она не захотела отвечать на эту страсть, то все же мое безумное объяснение она вспоминала бы с улыбкой снисхождения, а, может быть, и с довольным вздохом.

А юноша? Порядочный юноша! Он бежал бы от меня с отвращением и ужасом, в лучшем случае со смехом… с тем смехом, которым смеялся Старк при воспоминании о бароне.

Тата, Тата, счастливы вы, что вы себя не поняли, что случай свел вас со Старком. Судьба исправила «ошибку» природы, она не захотела лишить вас счастья изведать разделенную страсть!

Латчинов задумался, потом продолжал:

— После неудачных родов моей жены я махнул рукой и поехал путешествовать. И тут первый раз я пошел к тем созданиям, которые носят название «chattes»[22].

Но оказалось, что они мне еще противнее женщин. Я хотел любить Ганимеда, Антиная, а я видел перед собой какие-то карикатуры на женщин, тех женщин, от которых я бежал.

Меня возмущала эта имитация, эти женские платья, парики, когда я искал именно божественного юношу!

И, кроме того, я вовсе не хотел того, что эти создания мне предлагали. Я хотел преклоняться перед красотой тела, перед гордым лицом молодого полубога. Я хотел расточать до самозабвения ласки моему кумиру и ждать от него только поцелуя и ласки. Я хотел дружбы, более сладкой, чем любовь, и поэзии в этом моем поклонении…