Женя прозвала его «Брокгауз и Эфрон». Эти знания — по истории, археологии и истории литературы древних — даже не дилетантские.

— Когда вы все это успели изучить, Александр Викентьевич! — удивляется Илья, который часто обращается к нему за справками и советами.

— Судьба, Илья Львович, избавила меня от всяких забот о хлебе насущном — что же мне оставалось делать? То, что молодежь, да и не одна молодежь, называет «жизнью», меня никогда не занимало. У меня хорошая память, хорошие способности, науки даются мне легко — надо же как-нибудь проводить время здесь, на земле.

Сергей Иванович перед ним сильно заискивает, и меня ужасно забавляет, как с ним он сбавляет свой авторитетный тон.

Но есть вещи, о которых Латчинов никогда не говорит, и мы о них узнали случайно: это широкая благотворительность, умная, тайная, действительная помощь бедным и учащейся молодежи.

Когда нужно, он пускает в ход все свои связи, ездит, хлопочет, просит, даже кланяется, и все это с видом изящного спокойствия.

Мы все его любим. Говорим мы с ним о самых интимных делах, а между тем он сам ни разу не сказал нам ни одного слова о своей жизни, ни о своих чувствах. Мы узнали только, что он вдовец, что жена его давно умерла. Я даже видела в его петербургской квартире ее портрет, Неужели эта женщина с тонкими губами и надменным выражением на лице английского типа своей смертью нанесла ему такую тяжелую рану, что и через десять лет после ее смерти он не может быть счастлив?

А что его что-то гнетет, гложет — это я замечала много раз. Иначе отчего же иногда на лице его отражается такая скорбь?

Я ему благодарна, я ему обязана вечной благодарностью! В самые трудные минуты он поддержал меня своей нравственной силой, своим тактом и даже своей лаской.

Я ему обязана, что не разбила голову о стену, когда у меня отняли моего ребенка!..

Этот несносный поезд ползет, как черепаха!


Если я виновата перед Старком, то он мне отплатил.

О, как жестоко отплатил!

Все эти четыре года он продолжает, иногда бессознательно, мучить меня, но то, что я испытала в течение нескольких дней после рождения моего Лулу, — это не сравнится ни с чем.

Я умоляла, чтобы ребенка взяли скорей, сейчас же после его рождения, иначе мне казалась невозможной разлука с ним, а Старк заставил меня кормить моего крошку.

Я могла видеть ребенка только в эти минуты, а как только он засыпал, Старк уносил его.

Пока я кормила, Старк сидел около, не сказав мне за все это время ни единого слова.

Похудевший, с темной тенью под огромными горящими глазами, он казался мне и страшным, и чужим.

Он был так же красив, но какой-то другой красотой.

Я кормила моего ребенка со страхом. Не убиваю ли я его этим молоком?

Я молила, просила, но Латчинов, который все время старался нас обоих успокоить, ничего не мог поделать со Старком.

— Она должна кормить свое дитя. Он должен знать, что мать выкормила его, — упрямо твердил тот.

Наконец с помощью доктора, настращавшего Старка, что ребенок может заболеть, Латчинову удалось избавить меня от этих пыток.

Дня через четыре приехала кормилица, и Старк увез ребенка.

Латчинов! Да, только Латчинов мог не потерять головы с нами обоими.

Эту ужасную ночь он просидел у моей постели, и единственный раз я видела на его лице нежность и сострадание.

О, как я была жалка, как я была жалка в эту ночь!

Однако как медленно идет поезд!


Но все это прошло, прошло! Я завтра увижу своего маленького сынишку! Мое сокровище! То, что я люблю более всего на свете!

— Дитя такой любви, как наша, должно быть прекрасно, — сказал когда-то Старк.

Нет, мое дитя прекраснее этой любви.

Поразительно, до смешного похожий на отца, Лулу красивее его. Моей черты ни единой, только цвет глаз! Не форма, а цвет. Они огромны, как у отца, но зеленовато-синие.

Эти глаза в тени длинных, черных, загнутых кверху ресниц — нечто такое прекрасное!

А что за чудное создание этот ребенок! Какой ум, какая удивительная доброта! Милая, милая крошка!

Как бежит время, ему уже четыре года, это маленький человечек, и я боюсь, что будет дальше. Ведь вот он вырастет, и поразит же его, отчего мама, его обожаемая мама, — о, как я благодарна Старку, что он внушил ему эту любовь, — не живет с ним постоянно?

Перестанет же он верить в существование больных дедушки и бабушки, которые держат его маму вдали от него.

Для посторонних, для знакомых Старка я крестная мать Лулу, кажется, даже сестра или подруга его умершей матери. Ребенок называет меня мамой, потому что от него скрывают смерть матери.

Как глупо! Но я делаю это для Ильи.

Меня поразило даже, как он болезненно боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил истины.

Но о ней никто и не догадывается в Петербурге, а здесь… здесь это секрет полишинеля… Старк ничего не умеет скрывать, ему трудно удержаться, чтобы не язвить меня…

Однако — экспресс! Бесконечные остановки.


С Катей я встретилась здесь два года тому назад.

Старк купил в Нельи маленькую виллу, и Лат-чинов поселился на лето у него, Когда я приехала, на другой день явилась к Латчинову Катя. Она приезжает аккуратно два раза в неделю к нему для исполнения своих секретарских обязанностей.

Со Старком они встречались у Латчинова, и симпатия Кати к Старку превратилась в дружбу.

Когда Катя приехала, мне невозможно было не видеться с ней.

Латчинов просил у меня извинения, что он не позаботился устроить так, чтобы мы не встречались у Старка.

— Можете представить, — говорил он, и я первый раз видела его в таком смущении, — я совершенно упустил из виду, что Екатерина Львовна сестра вашего супруга.

И Катя узнала все.

Ребенок упал и ушибся. Мы его утешили и совершенно забыли об этом.

Старк вернулся на дачу, по обыкновению в семь часов, из своей конторы.

При первом взгляде он сейчас же заметил маленькую ссадину на остреньком подбородке Лулу и, конечно, всполошился.

Он ядовито заметил, что, вероятно, дамы увлеклись разговорами о туалетах, и с беспокойством стал спрашивать ребенка, как он себя чувствует.

— Полноте сокрушаться, — хотела я пошутить, — охота обращать внимание на такие пустяки. Это может испугать только такого необыкновенного отца, как вы.

— Это вы — необыкновенная мать! — крикнул он со злостью. — Вам было бы все равно, если бы ваш сын убился насмерть!

Я взглядываю на личико Лулу — оно изображает ужас, глаза полны слез. Он не может слышать ссоры, брани и требует, чтобы все поцеловались. Я беру его на руки и говорю:

— Не плачь, дитя мое, папа шутит, папа сердится на камень, который ушиб тебя.

Ребенок успокаивается и смотрит на меня доверчивыми глазами, а я говорю Старку по-русски, так как Лулу еще плохо понимает этот язык:

— Перестаньте вы придираться ко мне при ребенке! Или вы желаете, чтобы он разлюбил меня?

— Теперь он мал, а когда вырастет, он сам поймет, что он для своей матери только хорошенькая игрушка.

— Если вам угодно будет, — говорю я с негодованием, — в другой раз разыгрывать драму мне в назидание, то потрудитесь нанять театрального ребенка, если вам необходим ребенок для моего извода.

Он хочет что-то отвечать, но Катя встает удивленная, растерянная.

Мы оба так обозлились, что забыли о ее присутствии.

— Катя, — говорю я, — простите, что Эдгар Карлович сделал вас свидетельницей семейной сцены, — и ухожу с ребенком в другую комнату.

Я тогда до того взбесилась, что у меня дрожали руки, когда я расставляла игрушки на полу. Я старалась смеяться и шутить, чтобы развлечь ребенка, но его не обманешь, он тревожно взглядывал на меня и спросил;

— А ты тоже сердишься на камень, мамочка? Его уже тогда трудно было обмануть, а что будет дальше?

Это была не первая сцена со Старком. Когда ребенок был совсем крошкой, я, приезжая его навестить, жила в отеле, проводила с ним весь день до прихода Старка, а затем уходила. Но ребенок стал понимать, он привязывался ко мне и плакал, когда я уходила. Я стала оставаться на весь день.

Старк старался сидеть у себя в кабинете, но Лулу требовал нас обоих вместе.

Наконец в прошлом году я первый раз остановилась в доме Старка, Да, чем больше понимал ребенок, тем более я приходила в отчаяние.

Мальчик чуток и нервен ужасно. Да и как ему не быть нервным. В каком состоянии я носила его! А Старк как нарочно в моем присутствии нервничает, злится. Мне иногда кажется, что он ревнует ребенка ко мне, а иногда я бываю уверена, что это месть, Мы очень редко разговариваем со Старком наедине и только о делах, но и эти разговоры кончаются всегда ссорой. При других он очень корректен и вежлив со мной, но от намеков и шпилек удержаться не может. То же самое и в письмах: нет-нет и сделает больно.

Он мне пишет только о ребенке, другого в его письмах нет, но…

«Вчера в вагоне против меня села пара — муж и жена, с ними был их ребенок. Мать целовала его и мне было тяжело и завидно. Ребенок потянулся к моей палке… „Господин, верно, не любит детей?“ — спросила молодая женщина, видя, что я отодвинуся в угол. Мне стало жаль, что я обидел бедняжку. „Нет, сударыня, мне завидно смотреть, как вы ласкаете своего ребенка, У «моего“ нет матери «.

Ну, зачем? Зачем это писать?

Ну, я согласна, он мне мстит, но зачем он мучает ребенка?

Латчинов раз решительно сказал мне:

— Татьяна Александровна, скажите Старку, что нельзя при ребенке вечно жаловаться, что жизнь его разбита и что, если он умрет, ребенок будет одинок и заброшен. Запретите ему эти вечерние молитвы! Ребенок-протестант и отец его без религии молятся перед православным образом — неизвестной богине.

Даже та любовь, которую он внушил ребенку ко мне, — какая-то больная любовь. Я какой-то идеал, фея, слетающая откуда-то, У Лулу ко мне нервная страсть, и в первые дни по моем приезде он не отходит от меня, жмется ко мне. Идя спать, каждый вечер спрашивает: «Ты не уедешь завтра?».