Может быть, мой талант художницы?.. Фу, как болит висок… Но мой художественный талант ничего не сделает. Очевидно, им нравятся только тенденциозные сюжеты: умирающая мать, важная барыня, из коляски подающая милостыню оборванной женщине с желто-зелеными детьми. В таких случаях дети всегда верверонез, светлая охра и цинковые белила. Исполнения, изящества колорита они не поймут. Наверное, и мать и дочки говорят фразами из толстых умеренно-либеральных журналов о педагогике, о труде и все в назидательном тоне. Нет! Я, кажется, начинаю их ненавидеть, Не поеду я к ним! Останусь в Москве и вернусь назад. Вот у меня бок болит, висок дергает все сильнее и сильнее. Лучше бы я поехала в Рим. Хотя там летом пропадешь от жары, но ведь меня посылают на юг! В Риме у меня прохладная, чудная мастерская. Я осенью все равно поеду туда кончать мою большую картину, начатую в прошлом году, Поехала бы теперь — и юг бы был, и кончила бы картину, и осенью бы никуда не уехала от Илюши!

— Красивы ли твои сестры? — спросила я раз его. — По карточкам захолустного фотографа трудно судить.

— Ты знаешь, — отвечал он мне, — я их так люблю, что они для меня лучше всех. Кроме тебя, — поправился он.

Ну, значит, уроды! А я так люблю все красивое, изящное.

Я живу будничной жизнью, но у меня есть мое искусство. В нем нет будней, в нем все блеск, все праздник! Оно мне и там поможет, буду писать этюды моря и цветущих деревьев… А «они» будут заглядывать в полотно и говорить;

— Что это вы все пейзажи да цветочки рисуете?

Тогда я им напишу порку в волостном правлении, этюд трех тулупов и пары валенок! Ведь у них… Фу, я опять злюсь! Зачем я несправедлива? «Они», может быть, умные, милые, добрые… Как дергает висок… не надо думать… ай, как больно, как больно!

— Madame souffre[2]?

Я вздрагиваю. Мой спутник опустил Бодлера и, слегка наклонившись, смотрит на меня.

Господи, да что у него за глаза, какой красивый разрез! В этих глазах что-то вроде детского удивления. Так часто смотрят умные дети на старших, когда не понимают их.

— Невралгия, — говорю я сквозь зубы. И вдруг меня охватывает нервная дрожь. Вот они нервы! Да хорошо, если нервы, а если это лихорадка, рецидив? Опять долгая болезнь. Нет, уж лучше умереть. Я ложусь, отворачиваюсь к стене и меня трясет мелкой, противной дрожью.

Зачем я уехала от Ильи? Я вернусь, вернусь! Пусть это глупость, ребячество, но ведь я больна, совсем больна у меня все болит — и бок, и голова, и эта дрожь, дрожь.

Мысли путаются, я быстро сажусь и хватаюсь за голову; на мне шляпа, я забыла ее снять, она мне мешает, я хочу сорвать ее, но шпильки зацепились за волосы.

— Позвольте мне вам помочь.

Я чувствую руку в шведской перчатке на моей руке. Он отцепляет мою шляпу и кладет на сетку, меня трясет все сильнее и сильнее, мне хочется крикнуть, расплакаться. Слабость, разлука с Ильей, неприятная перспектива подлаживаться к тем людям… вот, вот сейчас разрыдаюсь. И чего этот господин тут! Если бы его не было, одна бы я скорей успокоилась. Его присутствие в эту минуту прямо мучительно. Этот запах духов и хорошей сигары вдруг бросился мне в голову… Момент — и я бы оттолкнула его, но он заговорил:

— Вы совсем больны. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Я делаю над собой страшные усилия, я вся сжалась в комок, зубы мои стучат.

— Вам надо выпить воды. Не правда ли? Я сейчас скажу кондуктору.

— Да, да, — едва могу я выговорить и еще больше сжимаюсь, точно все вокруг меня рушится, Я борюсь сама с собой, чтобы не допустить себя до нервного припадка. Справилась-таки!

Я поднимаю голову. Передо мной проводник со стаканом воды, Я жадно пью.

— Вот гадость-то, теплая, вонючая! — восклицаю я, и вдруг мне делается смешно, глядя на оторопелого проводника.

— Ради Бога, простите, — обращаюсь я к моему спутнику, — я вас побеспокоила.

— О, это пустяки, — улыбается он. — Вы, кажется, отравили барыню своей водой. Нет ли у вас сельтерской? Нет? На станции принесите, пожалуйста.

По-русски он говорит совершенно правильно с едва заметным акцентом, и это выходит у него ужасно мило.

— Как вы хорошо говорите по-русски! — замечаю я.

— О, мой отец англичанин, но мать русская, — Неужели, а я приняла вас за француза, даже за парижанина.

— Мои родители всегда жили во Франции, и я воспитывался в Париже. Лучше ли вам?

— Совсем хорошо, — смеюсь я. — Только мне стыдно, что я побеспокоила вас. Я только что оправилась от тяжелого воспаления легких, и теперь нервы ужасно шалят.

Я останавливаюсь и опять начинаю злиться. Чего я разболталась? Очень нужно заводить знакомство с первым встречным.

— Не закрыть ли окно? — заботливо спрашивает он.

— О нет, спасибо. Жарко.

— Ну, так пересядьте на мое место, — встает он решительно. — Тут не дует. Устраивайтесь поудобнее.

Я благодарю, и мы меняемся местами. Я вынимаю газету. У меня есть интересная книга, но она в чемодане, на сетке и мне не хочется доставать ее. Сосед, наверное, станет помогать, а мои нервы еще шалят, и каждое его движение действует на меня болезненно.

«Сиди ты смирно», — думаю я и закрываюсь газетой.

Он не берется за своего Бодлера, а достает из кармана портсигар, встает и хочет идти к двери.

— Пожалуйста, курите здесь, — говорю я поспешно, — вы мне не помешаете, окно открыто, да и я сама иногда курю.

Он колеблется.

— Дайте мне папироску, — прошу я. — Я тоже буду курить.

— После воспаления легких! — восклицает он. Мне делается ужасно забавно смотреть на его удивление.

— Ну, пожалуйста, — прошу я совсем по-детски, протягивая руку.

— Но это вредно.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать — вы знаете эту пословицу?

— Да, но есть еще одна русская пословица: береженого Бог бережет, — отвечает он смеясь и протягивает мне портсигар.

Когда он улыбается, его глаза немного прищуриваются.

«А ведь у него в лице есть что-то удивительно привлекательное и помимо красоты», — думаю я и смотрю в его глаза.

Вдруг его длинные ресницы сразу опускаются под моим взглядом. Он зажигает для меня спичку, и мы опять беремся — он за книгу, я за газету.

После дрожи мне делается ужасно жарко, лицо мое горит и голова слегка кружится.

Станция. Я выглядываю в окно и замираю от восторга. Группа на платформе, Толстый полицейский чин, важно расставивший ноги, а по бокам две кланяющиеся фигуры в длинных сибирках. У полицейского чина медно-красное лицо, усы щеткой, он важен. Первая сибирка — худая, испитая, злобная, кланяется, изгибаясь с умильной улыбкой, Левая — добродушная, вспотевшая от усердия, то топчется на месте, то почтительно замирает.

Жанр! Да еще какой жанр, даже слишком типично! Господи, и у меня нет камеры!

— Могу я взять ваш кодак? — я таким взволнованным голосом обращаюсь к соседу, что он в испуге роняет книгу.

Я умоляюще смотрю на него.

— Конечно. Но, к несчастью, пленка кончилась — я сейчас поищу и заложу новую.

— Нет, нет, опоздаем!

Я хватаю альбом и лихорадочно набрасываю группу карандашом. Сразу все мысли улетают, я только тороплюсь. Второй звонок! Еще, еще минуточку. Третий… Поезд трогается, но я в восторге. Исправник и две сибирки вырваны, похищены, они мои! О, как славно — успела-таки!

— Oh, madame, вы настоящая артистка, — слышу я голос, и к альбому, который я держу в руках, наклоняется лицо моего спутника. Я его вижу в профиль… и вдруг мне безумно, мучительно хочется поцеловать эту гладко выбритую щеку — я даже отшатываюсь с испугом.

— Вы художница? — спрашивает он, продолжая смотреть на рисунок.

— Это мое metier, monsieur[3], — говорю я смеясь, поспешно отхожу, оставив альбом у него в руках.

Он просит его посмотреть. Я киваю головой. Он рассматривает внимательно альбом, а я достала чемодан и роюсь в нем, ища бром. Противное лекарство — у меня всегда от него прыщи — но проклятые нервы развозились до невозможности.

— Это, верно, ваш муж? Он вас провожал, — спрашивает мой спутник, показывая мне набросок, сделанный мной на одной лекции о каких-то письменах Юкатана, которую Илья читал, а я не слушала и рисовала его милое, дорогое лицо.

— Да, это мой муж.

— Какой красивый мужчина. Мне вдруг делается досадно, «Красивый мужчина», и только-то!

— Да, — говорю я, — он не только красив, но он очень умен, а это ведь гораздо дороже в мужчине, — О, конечно! — отвечает он, и губы его слегка трогает сдержанная улыбка.

Я опять пристально смотрю на его лицо и думаю: если написать его лицо, какой контраст во всех чертах.

Вздернутый, тупой нос — легкомыслие, насмешливость, Тупой подбородок — энергия, сила воли. Рот нежный, женский — слабость, мягкость характера… Вот сочетайте все это, прибавьте эти глаза, наивные и грустные, и верьте физиономистике после этого.

— У вас удивительный талант. Вы счастливая женщина, сударыня, — говорит он мне, с поклоном возвращая альбом.

— Вы очень любезны. Я не знаю, каков мой талант, но что я счастливая женщина — это верно. Он почтительно склоняет голову.

— Приветствую счастливого человека! Это такая редкость.

Я опять злюсь, мне все мои слова кажутся ужасно глупыми — я бросаю альбом на сиденье и берусь за газету.

Я силюсь понять, что я читаю. Поминутно меняю положение. Мне душно и жарко. Мысли путаются, Нет, не нужно было уезжать при такой слабости. Не надо было слушаться доктора и ехать из Петербурга, не надо было слушаться своего сердца и ехать к Илюшиной семье.

Ну, не буду думать. Как приеду, засяду за работу, засяду за этюды, напишу для Ильи семейный портрет — то-то обрадуется! Напишу ему и исправника акварелью — он любит веселый жанр.

— У тебя, Танюша, есть качество, редко встречающееся в женщине, — юмор, — говорит мне часто Илья, Он смеется, что у меня много мужского в характере.