ХХХI. ПРИСТАНИЩЕ

Вечер. Габи с сыном на руках бродит по одиноким улочкам. В конце концов, ноги ее вынесли к «Дому под красным фонарем», в отдаленном, глухом квартале Парижа. Дом толерантности – «la maison de tolerance», ее некогда пристанище, словно специально, для нее сплел сеть из событий и действий, что она, как бы по инерции, попала в плен. Подойдя к нему вплотную, ее словно ударило током, ведь внутренний устав и уклад жизни «дома толерантности», как не назови, был жесток, суров, во многом плачевным для многих девушек. Казалось, что все притягивает к этому, злому, лобному месту. Она, вновь, опять стоит на пороге, обивая его с мыслью, что не дает ей покоя: Что делать? Габи ответа не знала. С ребенком на руках, ей, просто, некуда было идти.

Мадам Розетт в пеньюаре со свечой в руках, встретила Габи с малышом на руках на пороге своей обители с явным недоумением, от нахлынувшей сентиментальности, даже прослезилась, взяв малыша из рук Габи, стала с ним сюсюкаться, отдав свечу Габи. Малыш, только, что проснувшись, с испугом смотрел на неизвестную тетю, не зная плакать ему или нет. Нахмурив брови, поджав губы, смотрел в ожидании, стараясь понять, что от него хотят. Но Мадам Розетт улыбалась ему искренне, и это сняло камень с души малыша, он ей улыбнулся и заагукал, мило, наивно улыбаясь. Это растрогало Мадам Розетт, на ходу, вслух, она спросила, – Тебя, какой ветер принес? Что-то случилось? Габи тяжело вздохнув, ответила, скорее, прошептала, – Ушла. Он не мой мужчина! Я не его женщина! Он мне изменяет. Даже, за золотой не осталась бы с ним. Мадам Розетт с иронией произнесла, – Да, уж! А, вот, я бы, да за деньги любой каприз! Она остановилась, внимательно осмотрев с ног до головы Габи, что стояла за ней, добавила, – Все ваши капризы! Жизнь не кусала еще, тебя, девка! Локти потом кусать станешь, да, уж поздно будет. Так с Месье Гюго не поступал никто, с кем он жил до твоего появления. Жалоб и нареканий не было. Небось, страшно, теперь вот…

Она кивнула на малыша, что улыбался ее ласковым глазам, не понимая условий жизни. Жизнь Вам, если, вы будете капризничать, будет казаться страшнее ада. Пеклом! Зло произнесла, – Да, сейчас ему любая пальцем поманит, и все…

Тебя из памяти вон и новая любовь по десятому кругу пойдет. Он, же чувствами живет. Он, еще, дай Бог, каждому! Виртуоз! Каждая в нашем доме скажет, признается вслух, что он им нравится – красивый, статный, сильный, и пусть их заставляет делать, то, в чем стыдно признаться. Любая женщина этого желала бы, даже бесплатно.

Они подошли к комнате девушек. Мадам Розетт с малышом без стука вошла первой, ногой открыв дверь. Она была, как всегда приоткрыта, чтобы вездесущая мадам, могла контролировать своих подопечных. Комната была узкая, три кровати стояли у окна буквой «П». Свет приглушен, отблеск света от яркой луны и белых вязаных штор.

В комнате находились две девушки. Изабелл и Нора. Сидя на своих кроватях, прикрывшись покрывалом, они заговорщицки обсуждали свои сеансы с мужчинами. Мадам Розетт, их напугала своим нежелательным визитом. Боясь ее окрика, они быстро легли, притворившись спящими, боясь, что та привела нового не прошеного клиента. Сегодня они и так еле стояли на ногах. Сеансов было несколько подряд, как у одной, так и у другой. Они невольно замерли. Вопрос мелькал у каждой в голове, – Кто из них первая пойдет в объятья позднего гостя? В центре комнаты стояли Мадам Розетт в легком вечернем пеньюаре с ребенком на руках, рядом с ней Габи со свечой в руке. Мадам Розетт, ласково, по-матерински, обратилась к Габи, – Ну, что, ж, Ластонька моя, вот ты и дома! Габи вся сжалась, руки дрожали от страха, свет от свечи колыхался, чем привлек внимание девушек. Они с интересом всматривались в силуэты, в лица вошедших. Мадам делая вид, что не видит, продолжала, – Тебе повезло, что я добрая, принимаю тебя, как дочь! Констатируя, – Жизнь – поле, по какому порой, подчас бродит босая душа. Оголишь душу, ее тут, же обидят. Мужчинам верить, только себе в убыток. Они! Все сволочи! Их надо держать в кулаке, как золотой, откроешь кулак и все, считай, что – голая и босая! Она вздохнула, – Эх, вы, девки! Учить и учить мне, еще вас! Обернувшись к Габи, произнесла, – Иди, же девчонка, отдыхай с сыном, а завтра, будешь за мое гостеприимство, уж, как заведено в моем доме, отрабатывать. Она сжала свой кулак, держа малыша в одной руке, – Мои золотые никому даром не отдам, слишком большой ценой зарабатываются. Да, утром! Зайди ко мне, поговорим! Она вздохнула, изображая сердобольность на лице, отдав ребенка Габи, тут, же направляясь к двери, добавила, – Так что, ты иди, пока, есть время, воркуй с подружками! Не оборачиваясь, уже в дверях, крикнула, – И смотрите у меня, чтобы свечи не жгли почем зря. Луна на дворе. Она вышла со свечой в руке, оставив за собой шлейф, сотканный из страха.

Габи присела на свою кровать, положив на большую подушку сына. Привыкая к темноте, к своему, уже позабытому, вычеркнутому из памяти пристанищу. Изабелл и Нора, выпрыгнув из-под покрывал, пристроились рядом с ней, на ее кровати. Нора обнимала Габи, боясь ранить, осторожно спросила, – Ты, что соскучилась? Изабелл с усмешкой вспрыснула в кулак. Нора, зло, посмотрев на нее, рявкнула, – Дура! Не видишь, что человеку плохо. Только сейчас Габи поняла, что она сделала большую ошибку, придя в это, далеко, не ангельское заведение. Ее лицо стало темнее ночи, глаза горели, губы дрожали, еле разжав их, она прошептала, – Да, мне плохо. Я здесь не по доброй воле. Она, вырвавшись из объятий Норы, вскочив, сказала, – Я ненадолго пришла! Все – равно, скоро уйду. Я вольная птица! Мне здесь с сыном не место! Посмотрев на девушек, искренне добавила, – И Вам бы отсюда бежать надо, пропадете здесь. Нора с Изабелл, переглянувшись друг на друга, не на шутку напугались. Правда им показалась, тем откровением, что они прятали за семью замками, каждая, в своей душе. Габи от усталости прилегла рядом с сыном, что-то шепча непонятное. Девушки переглянувшись, разошлись по своим местам.

ХХХII. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ФРАНЦИЯ

Еще не забыта июльская революция в этом, каком-то трагическом для французов 1830 году. Смена власти, как смена платья, произошла, сезонно, не давая массе понять, что, же происходит на их глазах. Свержение Карла Х и восхождение на престол Луи – Филиппа Первого, не вызвала особых изменений в государственном строе Франции. За что, дралась прослойка парижских рабочих, ремесленников и передовая часть мелкой буржуазии, не на жизнь, а на смерть в уличных столкновениях, восстаниях, так никто из них не понял. Смена власти, не более того, что лишний раз показала, что Бурбонство в крови, той, же буржуазной монархии. Хотя, все, же следует отметить, что этот период перемен, стал переломным моментом в истории Франции. Последняя, победная точка над дворянством, что повлекла за собой ускорение темпа промышленной революции, начался бешеный рост непримиримых противоречий капиталистического общества. Капитализм внес то, отчего нельзя было откреститься – жестокость, жадность, жажда наживы. Вот новый дух нового времени. Развитие промышленности сопровождалось систематическим разорением значительной части мануфактурного сектора, ремесленники теряли последние доходы, рабочие места. Простой люд находился под гнетом и в зависимости, не только экономической, но и политической, буржуазия брала вверх над всем.

Париж в эти дни – тихим, нельзя было назвать. Местами он гудел, как разоренный улей. Шла открытая и тайная борьба, велись подготовки к восстаниям. Улицы были наполнены шпиками. Каждый идущий навстречу по улице, видел в человеке напротив, определенно, лишь врага. Никто никому не доверял. Повсюду шли негласные полицейские преследования, в основном, рабочих и ремесленников, что продолжали отстаивать права, кои они так и не получили в июльской революции. Их просто не брали в счет, они являлись рупором революции на баррикадах.

При июльской монархии, рядом с властью, встала не вся буржуазная прослойка французского общества, одна фракция, монополисты – финансовая аристократия. Сам король французов Луи – Филипп Орлеанский, пришел к власти, как ставленник крупных банкиров, и выступал их гарантом в этой сложившейся исторической ситуации.

Грабительская хозяйственная политика правительства Луи – Филиппа, доводила народ до нищеты. Рост цен на продукты, дал, словно, кнут по спинам рабочего и ремесленного класса. Народ был озлоблен, так как не мог найти выход из создавшейся ситуации. Он был в смятении, на грани срыва, к этому подводило все, что было новшеством правительства – резкое увеличение налогов, что придавило своим гнетом беднейшую прослойку общества, дробление земельной собственности, что привело к разорению крестьян. Экономический – политический ком, просто накрыл с головой, поверивший в июльскую революцию народ. Никто из них не мог ответить на свой вопрос, – За что, же тогда, мы боролись? Произошел раскол политических деятелей, что казалось, еще недавно шли рядом со своим народом. Произошло отчуждение демократии от либерализма. И налицо, буржуазные либералы, как кость в горле у народа, стали кликой, опорой режиму финансовой олигархии. Мелкая буржуазия, как мотылек над костром, мечется, боясь сделать шаг в сторону от народа и от власти, проявляет в моменты восстаний, стачек – непоследовательность, колеблясь, уходит в сторону, предавая рабочих и ремесленников. А как красноречивы они были на уличных потасовках, выдвигая требования, так ожидаемые основной массой рабочих и крестьян. Париж гудел вместе с ними, с лучшей частью мелкобуржуазной демократии. Выдвигались лозунги – Улучшение трудящихся и эксплуатируемой массы, дальнейшая борьба против буржуазного господства. Шла ожесточенная борьба лагеря оппозиции против рьяных сил дворянско-клерикальной реакции. Париж гудел, как никогда. Газета «Насьональ» пестрела в выбросах негатива Тьера и Минье, других политических деятелей, те обвиняли врагов ультрароялистов, ставя им в вину отсутствие видения прогресса. Либералов, же тоже не обошли вниманием, ставя им в вину – трусость и бездействие в дни баррикадных действий в июле, именно они разыграли карт-бланш, сыграв позорную роль, преобладающего голоса масс, поставив на престол Луи – Филиппа. Пресса просто раздирала их направо и налево, зомбируя парижан и провинцию. Народ жил не теми ценностями, лишь теми, что приобрели на ходу безвластия и власти, что явно не заботилась о них. Народ был темен, сер, убог, жил в полнейшем хаосе, в котором не мог разобраться. Каждый выживал, как мог. В Париже действовали законы жизни – «Не ты, так тебя!»