«Это все, что мне удалось найти, – объяснила Катрин. – Надо было, наверно, пойти к флористу, но…» Не успела она закончить фразу, как я разрыдалась, тронутая такой предупредительностью и добротой.

– Это самые прекрасные цветы, которые я видела в своей жизни, – прорыдала я в порыве нежности, столь же искренней, сколь и смешной.

– Вряд ли, – вздохнула Катрин. – Но я рада, что они тебе нравятся.

Она обняла меня и поцеловала в макушку. Я услышала, как Никола за моей спиной поставил на пол клетки с котами, которые отчаянно мяукали, и открыл дверцы. Ти-Гус и Ти-Мусс осторожно вышли, озираясь с растерянным видом. Увидев, наконец, друг друга, они сошлись, обнюхались и дружно юркнули под кровать.

– Я поставил лоток на кухне, – сказал Никола, и я зарыдала еще пуще.

– Ты так и будешь плакать всякий раз, когда кто-то тебя пожалеет?

– М-м-мммда-ааааа…

Катрин и Никола переглянулись чуть испуганно, и я уже собралась возмущенно запротестовать, как вдруг из прихожей донеслись два голоса.

– Пап! Кэт!

– Привет…

Ной, маленькое белокурое торнадо восьми с половиной лет от роду, как две капли воды похожий на своего отца, вошел в гостиную вместе с Эмилио, соседом Катрин и Никола – личностью, в высшей степени абсурдной, и неофициальной нянькой Ноя.

«Привет, мой волчонок…» – Никола раскинул руки, и Ной запрыгнул на него, уцепился, как обезьянка, обхватив руками шею, а ногами талию. «Алло, Жен! Мы с Эмилио ходили сегодня на биржу труда!»

Никола поднял бровь и повернулся к Эмилио, одетому в свою неизменную футболку с изображением Че Гевары в перуанском берете.

– Ты не можешь получить статус безработного, Эмилио, ты не канадский резидент.

– Все люди имеют равные права! – отозвался Эмилио с густым кубинским акцентом.

– Надо быть резидентом, чтобы иметь право на статус безработного, дружище. – Отец поставил Ноя на пол. – Тебе бы помогло, если бы ты уже легально работал в стране.

– Я работал!

– Легально.

– Законы – это тюремная решетка! – выкрикнул Ной, направляясь к своему лего. Эмилио был неутомимым пропагандистом. Он проповедовал наивный и утопический коммунизм, существовавший только в его голове. Это было чудно́е собрание штампов, идеалов и надежд, которые он слепил вместе, для пущей достоверности ссылаясь на источники и цитируя (всегда неточно) Че Гевару. Он мог быть убедительным… для детей, да еще для определенного типа женщин зрелого возраста: мы регулярно видели выходящими из его квартир представительниц этой породы, которые буквально таяли от желания перед испанским акцентом и большими черными глазами кубинца, годившегося им в сыновья.

– В моей стране никого бы не оставили без гроша.

Мы с Катрин посмотрели на Никола. Неужели начнется? У него была скверная привычка затевать с Эмилио бурные споры, из которых он неизменно выходил побежденным, ибо последний жил в мире идей, где логика не имела никакого веса.

– Ты здесь нелегально, – сказал Никола.

– Моя родина – весь мир.

Катрин рядом со мной не удержалась от смеха. Ну вот, Никола в очередной раз съедят с потрохами.

– Если ты запросишь статус безработного… – он тщательно подыскивал слова. – Я хочу сказать, не в твоих интересах привлекать к себе внимание правительства, понимаешь?

– Я правительства не боюсь!

На этот раз засмеялась даже я.

– Хочешь пива, Эмиль? – спросила Катрин, явно желавшая, чтобы спектакль продолжался.

– Не могу, querida[15], надо бежать. Меня ждут на съемочной площадке.

– Что?

– Я вчера в баре познакомился с одной кинопродюсершей, и она сказала, что я идеально подойду для небольшой роли в pelicula[16], который она снимает. Она мне заплатит, так что я пошел!

У Катрин, которая всю жизнь мечтала, чтобы ее ждали на съемочной площадке, отвисла челюсть. На этот раз засмеялся Никола, от души хлопая Эмилио по спине:

– Славно, дружище. Только не подписывай контракт, о’кей? Бери наличными!

– Я коммунист, но не дурак, hombre[17].

Кубинец широко улыбнулся Никола и хлопнул его по плечу.

– Adiós, Ной! Señoras…

Они с Ноем дали друг дружке пять только им двоим известным способом, и Эмилио вышел.

– Он это сказал, чтобы позлить меня? – спросила Катрин, едва за ним закрылась дверь. – Это вы его подучили так сказать?

– Нет… – Никола все еще смеялся.

– Черт, не может быть! Он ведь даже не актер!

– Ну… в каком-то смысле…

– Кто эта продюсерша? Кто, кто?!!

Не утерпев, она пулей вылетела из квартиры вдогонку Эмилио. Никола повернулся ко мне:

– Вау…

– Ты еще легко отделался.

– Нет, ты постигаешь его логику?

– «Моя родина – весь мир», – повторила я, подражая акценту Эмилио. – С этим не поспоришь, Нико.

Никола тихонько засмеялся и погладил меня по руке, одновременно тронутый (я передразнила Эмилио, почти пошутила – это был прогресс, достойный коматозника, наконец-то пошевелившего мизинцем, когда произнесли его имя) и преисполненный сочувствия. Мой подбородок тотчас же задрожал, в глазах защипало. Ну просто собака Павлова! Доброта – лампочка загорелась – слезы. Никола поспешно убрал руку, будто обжегся.

– Ладно, ладно, извини…

– Не-ее! Это ты меня извини! Это я невыносима! Это я навязалась вам с моими котами, моими соплями, да еще и… ЛОТОК НА КУХНЕ!

Готово дело. Я вошла в фазу несчастной любви под названием: «Я систематически поношу себя». Не самую, надо сказать, приятную для окружающих.

– Держись. Хочешь вина? Мы поужинаем, когда вернется Кэт, но, может быть, пока стаканчик вина?

– У-уууй-я-ааааа… как ты можешь жалеть такую, как я-аааа…

Никола сбежал на кухню. Я осталась на диване, всхлипывая без особого убеждения и ища в себе силы, чтобы достать из-под кровати одного из котов.

– Тебе плохо, потому что Флориан ушел?

Ной смотрел на меня своими большими голубыми глазами.

– Да, – шмыгнула я носом.

– Папе было очень плохо, когда Жюли ушла.

Он уже не говорил «мама» или даже «моя мать» о той, которая все же приходилась ему матерью. Она бросила их пять лет назад, когда Ною едва исполнилось три, чтобы, по ее словам, помогать развивающимся странам в Южной Америке. Я встретила ее через несколько месяцев в Монреале, но так и не сказала об этом Никола, который был убит уходом этой женщины, столь же эгоцентричной, сколь и эксцентричной. Он продал свой бар, который так любил, и стал музыкальным критиком, чтобы иметь возможность работать дома и уделять больше времени мальчику, которого обожал и собирался воспитать один.

– Ты это помнишь? – спросила я Ноя.

– Откуда мне помнить, мне было три года! – в подтексте слышалось: вот дура. – Это Катрин мне сказала.

А, Катрин. Язык без привязи, но самые благие намерения.

– Людям всегда плохо, когда кто-то уходит? – Он задал вопрос, не глядя на меня, сосредоточенный на пиратском корабле, который строил из лего.

– Часто, – ответила я. – Особенно если это кто-то, кого мы любим.

– Тебе-то, кажется, в самом деле плохо.

– Да… Мне очень жаль. Тебе мало радости видеть в своем доме взрослую дуру, которая ревет коровой.

– Мне не мешает.

В его тоне было столько искренности, что я разревелась еще пуще. Тем временем вернулся Никола с двумя стаканами вина. Долго же он их наливал, сумела я подумать. Избегает меня? Прячется? Моя новоявленная паранойя была безбрежным океаном, далеко еще не исследованным.

– Что случилось? – спросил он при виде моих слез. – Ной! Ты пожалел Женевьеву?

В его тоне был явный упрек, как будто он сказал: «Ты обидел ее в мое отсутствие?» Это было абсурдно и, надо признать, пожалуй, смешно.

– А что? – спросил Ной, уже ничего не понимавший. Объяснит ли ему Никола потом, что вопреки всему, чему его до сих пор учили, нельзя слишком жалеть взрослую дуру, которая ревет коровой в его доме. Он собирался что-то сказать, когда вошла Катрин.

– Вы не поверите!

В волосах у нее был снег, тапочки насквозь промокли.

– Ты выходила в тапочках? – спросил Никола.

– Ну надо же было мне его догнать! Времени не было надевать сапоги, он ведь раскатывает на велосипеде, зимой-то, черт бы его драл! Короче, знаете что?

Никакой реакции. Даже Ною было известно, что «знаете что?» Катрин ответа не требуют.

– Баба, которую он встретил, – это баба с «Фильм Солей Нуар»!

Опять никакой реакции. Хоть бы кто-нибудь знал, что это за зверь – «Фильм Солей Нуар»? Я – нет.

– «Фильм Солей Нуар»! Это они выпустили «Большую оттепель»!

Гробовое молчание. «Большая оттепель» кому-нибудь что-нибудь говорила? Очевидно, нет.

– Никто не понимает, о чем ты говоришь, Катрин, – фыркнул Ной, отчего его отец расхохотался, а я тихонько прыснула.

– Я пробовалась на главную роль! – выкрикнула Катрин так обиженно, что я прыснула еще раз. Она дала Никола подзатыльник. – Ты же помогал мне репетировать!

– Это роль девушки, которая выгуливает собак и скучает?

– Нет!

– Той, что бродит по Плато[18] в поисках своей идентичности?

– Черт, ты это нарочно?

Катрин пробовалась на столько ролей, что трудновато было все упомнить. Получала она роли редко, и не лучшие. А между тем она была хорошей актрисой. Я видела ее на сцене в трех пьесах, где она блистала и даже была замечена. Но больше – ничего. Мы все были уверены, что предложения так и посыплются после этих постановок, но их не было. Крошечная ролька в телесериале, дурацкая реклама хлопьев быстрого приготовления – и ничего серьезного.

Катрин сама говорила, когда ей случалось немного выпить: «Ничего, достойного меня». Несколько претенциозно, конечно, но она была права. Кукольные личики девушек куда менее талантливых то и дело мелькали на экранах, а Катрин прозябала в безвестности. Ее агентша всегда звонила ей с одними и теми же извинениями от режиссеров и продюсеров: слишком полная, слишком смуглая, слишком типичная.