— Ну конечно, Сьюзен! Я найму на это время кого-нибудь другого.

— Если вы никого не найдете, я не поеду. Бог с ней, с Матильдой и ее ногой. Никакие ноги не стоят того, чтобы вы волновались, а наш дорогой малыш плакал.

— Нет-нет, Сьюзен, вы должны немедленно ехать к своей сестре. Я найду девушку в рыбацкой деревне. Перебьемся как-нибудь несколько недель.

— Энн, а можно, я на это время перееду к тебе? — попросила Лесли. — Мне так хочется! Ты просто сделаешь мне одолжение, если согласишься. Мне так одиноко в моем огромном пустом доме! Делать там совсем нечего, а по ночам не только одиноко, но и страшно, хотя я запираюсь на все засовы. Два дня тому назад в окрестностях видели бродягу.

Энн с восторгом согласилась, и на следующий день Лесли вселилась в ее дом. Мисс Корнелия заявила, что это не иначе как промысл Божий.

— Мне, конечно, жаль Матильду, — сказала она Энн, когда они остались одни, — но раз уж ей суждено было сломать ногу, то лучшего времени она выбрать не могла. Когда ко мне приедет Оуэн Форд, Лесли будет жить у вас, и у этих старых сплетниц из Глена не будет повода трепать языками. А если бы она жила одна и Оуэн ее навещал, они такого наплели бы! И так уж злобствуют: почему, дескать, Лесли не носит траур? Я тут одной сказала: «А по ком ей носить траур? Если по Джорджу Мору, то он не умер, а скорее воскрес; а если по Дику Мору, то я не вижу смысла надевать траур по человеку, который умер тринадцать лет тому назад. И слава Богу, что умер — кроме горя Лесли от него ничего не видела!» А тут еще Луиза Болдуин: как это Лесли не поняла, что живет вовсе не со своим мужем? Ну, я ее хорошенько отчитала. «А ты, говорю, поняла? Ты жила с Диком бок о бок всю жизнь, да и подозрительности в тебе в десять раз больше, чем в Лесли». Но разве сплетникам заткнешь рты? Так что все получилось наилучшим образом.

Оуэн появился у Блайтов в августовский вечер, когда Лесли и Энн играли с маленьким Джимом. Писатель остановился в дверях, не замеченный двумя женщинами, и жадно глядел на открывшуюся ему очаровательную картину. Лесли сидела на полу, держа малыша на коленях, и с восторгом ловила его пухлые ручонки и целовала их.

— Ох ты, моя обожаемая крошка, — проговорила она.

— Ну, плавда, холосенький лебеноцек, — ворковала Энн, перевешиваясь через подлокотник кресла. — Какие плелестные лапочки — так и хочеца их скусить. Таких пальциков нет ни у кого в целом свете, ах ты мое сокловисе.

Во время беременности Энн серьезно изучала научные труды о том, как надо воспитывать детей, и прониклась доверием к книге «Сэр Оракл об уходе за младенцами и их воспитании». Сэр Оракл умолял родителей никогда не сюсюкать со своими детьми. С малышами с момента их рождения надо говорить на правильном английском языке. «Как может ребенок научиться говорить правильно, — вопрошал сэр Оракл, — если мать приучает его восприимчивый мозг к глупейшим искажениям нашего благородного языка? Как может ребенок, которого каждый день называют „моя ласплекласная клоска“, достичь понимания своей личности, возможностей и судьбы?»

Сэр Оракл убедил Энн, и она сообщила Джильберту, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будет сюсюкать со своими детьми. Джильберт с ней согласился, и они заключили по этому вопросу договор, который Энн бессовестно нарушила, как только маленький Джим оказался у нее на руках: «Ах ты моя обозаемая клосечка!» И продолжала нарушать впредь. На поддразнивания Джильберта она отвечала тоном, исполненным бесконечного презрения к сэру Ораклу:

— У него просто никогда не было собственных детей, Джильберт. Я в этом убеждена, а то он не написал бы такого вздора. Мать просто не может не сюсюкать над младенцем, и так оно и должно быть. Надо не иметь в себе ничего человеческого, чтобы разговаривать с этими крошечными пухленькими существами так же, как мы разговариваем с подросшими детьми. Младенцам необходимо, чтобы их любили, чтобы их тискали и над ними сюсюкали, и у нашего малыша все это будет, хлани Господь его длагоценное селдецко.

— Но ты перегибаешь палку, Энн, — возразил Джильберт, который, будучи всего лишь отцом, еще не полностью уверился в неправоте сэра Оракла. — Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь разговаривал с ребенком так, как это делаешь ты.

— Ну и пусть не слышал. Иди-ка ты по своим делам, Джильберт. Не я ли вырастила три пары двойняшек, когда сама была ребенком? А вы с сэром Ораклом — просто бездушные теоретики. Нет, ты посмотри на него, Джильберт! Он мне улыбается! Он знает, о чем мы говорим. И он совелсенно согласен с мамочкой, плавда, мой обозаемый птенчик?

И маленького Джима любили и тискали, и над ним сюсюкали, и все это шло ему только на пользу. Лесли обожала его не меньше Энн. Когда все дела в доме были переделаны, а Джильберта не было поблизости, они устраивали над ребенком прямо-таки оргии поклонения. За одной из них их и застал Оуэн Форд.

Первой его увидела Лесли. В вечернем полумраке Энн заметила, как побледнело ее красивое лицо, даже губы стали белыми.

Оуэн ринулся к ней, протягивая руки, не замечая Энн.

— Лесли, — впервые он называл ее по имени, а не миссис Мор. Но рука, которую подала ему Лесли, была холодна как лед. Весь вечер Лесли почти не участвовала в разговоре, хотя Энн, Джильберт и Оуэн не умолкали ни на минуту. Еще до ухода гостя она извинилась и ушла к себе в комнату. Оуэн сразу поскучнел и вскоре тоже ушел.

Джильберт посмотрел на Энн.

— Что ты затеяла, Энн? Что-то происходит, чего я не понимаю. Весь вечер в доме была напряженная атмосфера. Лесли сидит, как воплощение трагедии, Оуэн шутит и смеется, а сам не спускает глаз с Лесли, ты в каком-то возбуждении. Признавайся — что ты скрываешь от своего обманутого мужа?

— Что за чушь ты несешь, Джильберт! — ответила Энн. — Но Лесли вела себя нелепо. Вот я сейчас поднимусь и поговорю с ней.

Миссис Мор сидела, сцепив руки, у открытого окна, отчего комнату заполнил рокот прибоя. Увидев Энн, она устремила на нее негодующий взгляд.

— Энн, — миссис Мор укоризненно покачала головой, — ты знала, что сюда должен приехать Оуэн Форд?

— Знала, — вызывающе ответила Энн.

— Но почему же ты меня не предупредила?! — страстно вскричала Лесли. — Я бы уехала, я не стала бы его здесь дожидаться. Ты должна была мне сказать. Как тебе не стыдно, Энн!

Губы Лесли дрожали. Но Энн бессердечно рассмеялась. Потом наклонилась и поцеловала искаженное гневом лицо.

— Лесли, ты просто глупышка. Ты что, считаешь, что Оуэн Форд примчалася с тихоокеанского побережья на атлантическое для того, чтобы повидать меня? Или он проникся страстным чувством к мисс Корнелии? Сними с себя свою трагическую маску, дорогая моя подруга, спрячь ее куда-нибудь подальше, больше она тебе не понадобится. Я не ведунья, но могу предсказать, что горькая полоса в твоей жизни кончилась и тебя ждут радости и надежды — но, наверно, также и огорчения — счастливой женщины. Помнишь то знамение — тень Венеры? Вот что оно предвещало, Лесли. Этот год принес тебе великий дар — любовь к Оуэну Форду. А теперь ложись в постель и как следует выспись.


Лесли выполнила первое приказание Энн — легла в постель, но спала она в эту ночь мало. Вряд ли она осмеливалась мечтать — ведь жизнь так жестоко до сих пор с ней обходилась, ей пришлось пройти столь тяжкий путь, что она не осмеливалась шепнуть о своих надеждах даже собственному сердцу. Но Лесли смотрела на огонь маяка, рассекавшего короткую летнюю ночь, и ее глаза постепенно смягчились. И когда Оуэн на следующий день предложил ей погулять по берегу, она без возражений пошла с ним.