Марина Агекян - Эгоист

— Осторожно!

Он вздохнул, бледнея на глазах.

— Всё хорошо!

Ничего не было хорошо. Шарлотта забрала у него пустой стакан и передала Хопкинсу.

— У вас дома есть слуги, которые смогут позаботиться о вас?

Уильям покачал головой.

— Да.

Какой несносный человек. Врет и даже не краснеет!

С тревожным сердцем она посмотрела на Хопкинса.

— Помогите мне отвести его к карете.

Хопкинс с готовностью кивнул, избавился от подноса и подхватил Уильяма с одной стороны, пока то же самое пыталась сделать Шарлотта с другой стороны, но ей пришлось отойти, чтобы не растревожить его рану.

Когда они добрались до входной двери, там уже в нетерпении стоял Адамс. И только тогда Шарлотта поняла, что родные не вернулись до сих пор только потому, что она так и не отправила обратно их экипаж. Но сейчас не это волновало ее.

— Адамс, отвезите лорда Холбрука домой и пока сами не устроите его светлость и не убедитесь, что ему ничего не нужно, не возвращайтесь, вы меня слышали?

Кучер с готовностью кивнул и забрал раненого из рук дворецкого, который вероятно испытал облегчение, избавившись от большой проблемы.

Шарлотта ощутила настоящий холод, когда взглянула на бледное, изможденное, до смерти знакомое лицо, искаженное от боли и усталости. Она не была готова отпустить его так скоро. Так…

Уильям вдруг вскинул голову и посмотрел ей прямо в глаза. У нее замерло сердце, как замирало всякий раз, когда она ощущала на себе его взгляд.

— Спасибо, — молвил он тем своим глубоко-вибрирующим голосом, от которого завибрировало ее собственное сердце.

Шарлотта подошла к нему и, с трудом проглотив комок в горле, тихо попросила:

— Береги себя.

Он устало закрыл глаза и… Вскоре вышел из дома и скрылся в экипаже, а затем и вовсе исчез из ее жизни, будто никогда и не существовал.

Шарлотта зябко обхватила себя за плечи и опустила голову, чувствуя, как жгут глаза.

Пришла и прошла самая невероятная ночь в ее жизни, которая перевернула в ней всё вверх-дном, но ей придется сделать вид, что этой ночи никогда не существовало.

Взглянув на Хопкинса, который всё это время стоял рядом с ней, она тихо велела:

— Приберитесь в гостиной. И прошу вас, не говорите об этом никому. Лорду Холбруку действительно может угрожать опасность.

Шарлотта закрыла дверь, повернулась к лестнице, ведущей на второй этаж, и застыла, не представляя, как пойдёт к себе, как приляжет, а утром встанет и… будет до конца жизни делать вид, будто ничего этого не было.

Не было Уильяма… Не было его поцелуя… Не было его дыхания. И его боли.

Боже, как она теперь будет жить, когда на одну ночь он принадлежал ей? Пусть и не так долго.

Выздоровление шло мучительно медленно. Так медленно, что Уильям ненавидел свое плечо, владевшую им слабость, даже солнечные лучи, которые озорно прыгали вокруг, будто дразня его и говоря: вот мы умеем прыгать и бегать, а ты не можешь, инвалид!

Рана пульсировала, обжигала. Уильям плохо помнил, как вернулся домой и лег в кровать. В голове царил туман, в котором невозможно было разобраться или найти что-то реальное. Он чувствовал себя таким смертельно уставшим, что мечтал только о том, как бы поскорее лечь и уснуть. Глубоко ночью его пробудила рана, на которую он случайно надавил, когда повернулся правым боком. Перевязка хоть и была крепкой и надежной, но рана болела и ужасно ныла. Он с трудом смог уснуть, захмелев от боли.

Наутро следующего дня боль притупилась, рана только ныла, но всё равно было невыносимо поворачиваться, двигаться. Он пролежал в постели до самого вечера и выпил только один стакан чая, который принес ему единственный слуга в дома: экономка, уборщица и повар в одном лице. Уильям не держал большой штат, потому что так было удобнее избегать ненужных сплетен. Он достаточно выставлял свою жизнь напоказ, а то, что происходило тут, предпочитал держать в строжайшем секрете. И не потому, что привозил сюда женщин. Он давно уже никого не привозил сюда, предпочитая выезжать к женщинам, либо просто содержать их в тех квартирах, которые будут далеки от него. Он не хотел, чтобы хоть кто-то совал нос в его холостяцкую, отгороженную от общества жизнь.

Постепенно ему становилось лучше, но слабость давила на него так сильно, что он так и не смог подняться с постели.

Какая-то паршивая, простая рана, пуля прошла даже навылет, а он! Черт, это состояние убивало его. Уильям ненавидел беспомощность, к которой был приговорен на неопределенный срок. Он всегда был деятельным, активным человеком. Ранним утром он любил посещать боксерский клуб мистера Джексона, потом катался на коне. Днем запирался у себя дома и, пока общество гадало, куда он пропадал, а тем более, с какой из женщин, Уильям просиживал часами за своим письменным столом. Но вот вечера… Они полностью были посвящены наслаждениям и… И тому, что ему уже порядком надоело.

Он чувствовал себя не только уставшим, но и каким-то бесполезным, не зная, чем занять себя, а этого Уильям ненавидел больше всего, ненавидел состояние, когда не был способен ни на что. Будто уже и собственная жизнь не принадлежала ему. Будто он был достоин только того, чтобы его списать со счетов.

«Не дождешься!» — гневно подумал он, взглянув на полоток, как обычно делал, когда обращался к отцу.

Будь всё неладно!

Наутро после четвертого дня к нему явилась его мать. Высокая, худощавая женщина с темно-каштановыми волосами и такими же, как почти у всех детей карими глазами, Доротея была в ужасе, когда обнаружила сына, прикованного в постели.

— О Господи, Уилл! Почему ты не написал мне? Как ты мог так поступить с нами!

Осуждение в голосе матери больно ранило его. Уильям поморщился, ругаясь на экономку, которая впустила Доротею, но потом рассудил, что простая служанка не могла отказать властной графине, какой была его мать.

Собственно говоря, он даже понятия не имел, что мать явится сюда. Обычно он сам наносил им визиты, и вдруг изумленно понял, что сегодня как раз пятница, день, когда он должен был поехать в Холбрук-хаус, чтобы провести с семьей запланированное время. С тех пор, как он стал жить здесь, Уильям никогда не пренебрегал общением с родными, за исключением отца, с которым не желал сталкиваться. Что в прочем приходилось делать, когда он вывозил в свет Лидию, затем после траура по кончине графа, спустя два года стал вывозить с матерью Терезу, которой пришлось пропустить два первых сезона. И вот теперь была очередь Эстер. Он проследил за тем, чтобы Терезе досталась достойная партия, и испытал несказанное облегчение, когда в начале этого сезона молодой, подающие большие надежды виконт Марчем обратил внимание на слегка застенчивую, ранимую Терезу. Да, серьезный и степенный лорд Марчем сможет обеспечить ее и позаботиться о ней. Тем более, он испытывал глубокие чувства к Терезе, которая отвечала ему тем же.

Дело оставалось за Эстер, и хоть Уильям снова места себе не находил, волнуясь за сестру и пытаясь отогнать от нее охотников за приданым, сейчас, лежа в кровати, он ничем ей не поможет.

Черт побери, нужно было позаботиться и об Эстер, и на несколько лет он сможет со спокойной совестью опустить голову на подушку и не думать больше ни о чем. Когда же придет время Коры, Анны и Софи, он наберется достаточно сил, чтобы устроить и их будущее, а потом…

— Уильям, — послышался звонкий голос матери. — Ты почему молчишь? Почему не написал, что болеешь?

Уильям был в халате и ночной рубашке, которые скрывали его раненую руку, опущенную на подушку, поэтому ему не пришлось дать объяснений по этому поводу.

- Не хотел тревожить вас, — буркнул он, отвернув от матери свое лицо, и спешно стал собрать разбросанные по всей кровати исписанные листы, которые привез сегодня утром поверенный.

Еще одна неприятность, в которую он вляпался, потому что поверенный, строгий, холодный и сухой, как рыба, мужчина, присел перед ним и прямо заявил: еще одна такая выходка, и семья останется без главы семейства, а титул перейдет к дальнему и ненавистному родственнику, который поспешит выгнать из дома не только его мать, но и всех сестер. Если он не ценил свою жизнь, ему следовало подумать хотя бы о родных, которые всецело зависели от него.

Уильям тяжело вздохнул. Будто он сам не знал об этом!

— Не хотел тревожить? — с еще большим осуждением начала мать, сверля его острым взглядом. — Ты в своем уме! Что с тобой произошло? Что с плечом?

Господи, как можно было что-то скрыть от зорких глаз матери!

— Вывих! — недовольно выдал Уильям то, что приготовил для ответа родным.

И только один человек знал правду, вернее несколько, но та ночь была погружена в такой туман, что Уильям с трудом мог точно что-то вспомнить.

Вспоминать то, что казалось… просто невозможным.

Шарлотта… Это действительно была Шарлотта? Та самая робкая и застенчивая девочка, которая дружила с его сестрой? Которая бросилась к нему и помогла в самый критический момент, хотя будь на месте нее кто-то другой, несомненно, его оставили бы там на тротуаре истекать кровью?

Боже правый, могло ли это быть правдой?

— Да? — раздался над ухом голос матери.

Уильям вздрогнул и посмотрел на нее, слабо помня, о чем они говорили. Потому что все эти проклятые четыре дня пытался вспомнить, что на самом деле произошло той ночью.

Поэтому не заметил, как мать подошла и присела на краю кровати возле него.

— Да, — буркнул он в ответ, надеясь, что это удовлетворит ее.

Графиня Холбрук изумленно уставилась на него.

— Пытаешься сказать, что снова напился, куролесил, где-то упал и вывихнул плечо?

Уильям скрипнул зубами, потому что… впервые приписанные ему общеизвестные и нелицеприятные ярлыки, которыми он был проштампован, показались ему отвратительными. Как будто он ни на что другое не был годен.