Кэролли Эриксон - Дворцовые тайны. Соперница королевы

Да, я очень стара, как вам, без сомнения, скажут мои праправнуки, но с годами я не утратила гордости и, не побоюсь этого слова, некоторого тщеславия. Я желаю, чтобы мой голос был услышан, пусть он стал скрипучим, дрожащим и не годным для исполнения псалмов и рождественских гимнов. Оставляю пение детям, чьи ангельские голоса в преддверии Рождества доносятся до меня из церкви Святого Петра, пролетая через тихое кладбище, когда я пишу эти строки.

Я сижу за старым дубовым письменным столом моего отца, среди реликвий прошлого. Эти вещи дарят мне покой и уют, как теплые кирпичи, на которые я ставлю свои старые ноги холодными зимами. Передо мной портреты моих детей — все они уже давно умерли, картина, изображающая последний корабль Фрэнка под названием «Божий Дар», засушенный букет из роз и маргариток, которые прошлой весной принесла мне одна из моих правнучек или праправнучек. Наверное, та, что приходится дочкой одной из дочерей Дороти. Та, что взяла у меня мои золотисто-рыжие волосы цвета последних осенних листьев. Та, что из хорошеньких.

Должна признаться, я не помню, как их всех зовут. Слишком много мальчиков и девочек вокруг меня рождались, росли, влюблялись, — а потом болели и умирали. Я — как самое старое дерево в лесу. Самый замшелый камень на церковном кладбище. И скоро упокоюсь под таким камнем.

В дальнем углу отцовского стола стоит чучело фазана, блестя ярко-красными и золотистыми перьями — воспоминание о страстном охотнике Уолтере. А вот старые очки Роберта, которые мне так дороги. И медальон с прядью волос Роба. Нежный светлый локон, срезанный с его головы, когда он был еще ребенком. Ах, Роб, Роб, мое дитя Вечерней Звезды…

Но вернемся в настоящее. Сейчас, когда я проживаю девяносто четвертый год своей жизни, я решила закончить мою историю, — ту повесть, которую я начала писать уже давно и заполняла по мере моих скромных сил своими воспоминаниями и мыслями. Я хотела описать всю мою жизнь, но когда дошла до страшного дня тридцать три года тому назад, когда казнили Роба, то больше не смогла написать ни строчки — до сего дня.

Но сегодня мой правнук Джарвис[183] взял на себя смелость напомнить мне, что время не бесконечно. Впрочем, когда тебе почти девяносто четыре, в последнем начинаешь сомневаться. Он намекнул, что хорошо бы дописать пару заключительных страниц моей истории. «И постарайтесь покороче, бабушка», — с улыбкой сказал он, ободряюще похлопав меня по плечу.

Должна заметить, что Джарвис, при всем своем снисходительном отношении ко мне и к огромной стопке листов, составляющих мою повесть, — не слишком хороший поэт, хоть и мнит себя таковым. Стихи его банальны и лишены новизны. Они отдают затхлостью, как и его дыхание. Ненавижу мужчин, которые покровительственно относятся к женщинам. Я не пишу стихов, но если бы писала, то постаралась бы, по крайней мере, быть оригинальной.

Джарвис попытался написать мою эпитафию — конечно же, в стихах. Он необыкновенно гордится этими жалкими строками. Молю Бога, что когда мой час настанет и я упокоюсь в могиле, пусть у моих потомков достанет хорошего вкуса не высекать их на моем надгробном камне. Разве может скверная поэзия передать мою жизнь? Эту ускользающую, неуловимую, волшебную чреду часов и дней, которая не прервется до тех пор, покуда я вожу этим пером по бумаге.

На улице слышны крики и бряцание оружия. Оказывается, в нашем графстве ищут подозрительных лиц, на дорогах расставлены посты. Что ж, надо написать про это. И еще про то, что по всей стране неспокойно. При дворе опять зреют заговоры, плетутся интриги. Как же он далеко — королевский двор. То место, где железной рукой правила когда-то Ее Величество королева Глориана, а я столько лет была ее отражением, ее прислужницей — и соперницей. Нынче у власти трус и ничтожество — король Карл Нерешительный, тот, кто не отбрасывает длинной тени[184].

Шум достиг церковного двора. Они ищут злодеев — врагов короны. Отступников и изменников. Но в моих старых ушах гораздо явственнее звучат надменные голоса злодеев прошедшей эпохи — золотого века Елизаветы. И среди тех, кто бросил вызов королеве, как ни грустно признавать, — мой собственный сын. Но об этом — ни слова больше.

Никаких реликвий в память о королеве Елизавете на письменном столе моего отца нет. Кто-то скажет (и Джарвис радостно ухватится за эту метафору), что я сама — живая реликвия ее правления, напоминание о ее жизни. Я знала ее, как мало кто знал, хотя она ненавидела меня великой ненавистью. Если есть рай и если она в раю (да простят мне это богохульство), то и там она меня ненавидит. Ибо кое-что в этом мире остается неизменным во все времена — любовь порождает ненависть, и зависть, и ревность, и всепоглощающую жажду мести. К счастью, от любви еще рождаются обожаемые дети, а потом внуки, правнуки, ну и так далее… Тешу себя надеждой, что в один прекрасный день в далеком будущем (ибо конца света не будет, что бы там ни пророчествовали), маленькая девочка с золотисто-рыжими волосами откроет пожелтевшие страницы этой рукописи, увидит мой образ сквозь дымку времени и поблагодарит меня за то, что я поделилась с ней частичкой своей души.

Не ты ли эта маленькая девочка? Если так, то я желаю тебе счастья, дитя мое. От всей души тебе его желаю.

Но я отвлеклась. На самом деле осталось рассказать совсем немного. Я до сих пор ношу подвязку королевы. Она совсем износилась, но цвета — синий и пурпурный — вполне различимы. Каждый день я застегиваю ее на моей старой ноге и прохожу быстрым шагом целую милю. И еще могу станцевать с утра пару гальярд — в честь королевы и в память о ней.

Ныне же перед рождением Того, в чью честь дети поют гимны и кто несет свою вечную любовь всем людям, я дарю вам эти слова с надеждой и благодарностью.