Нелли зашагала из угла в угол, пытаясь осмыслить только что открывшуюся перед ней истину.

Ей окончательно стало ясно, что дело не в Кате.

Совсем недавно Нелли обвиняла во всем эту женщину, а теперь выясняется, что дело не в ней... Дело в Алеше. Да и не в нем, собственно! Нелли с досадой поморщилась. И уж не в Уле, это точно... Дело в том, что мир несовершенен. Такова человеческая природа. Какие там проценты привела в пример Улька? Вот-вот, верность – лишь вопрос времени!

«Она сказала – глупо верить в неземную любовь на пятом десятке... Да я, собственно, и не верила, что существует на свете неземная любовь. Я просто верила в любовь. В то, что она есть. И самое страшное – на пятом десятке (впрочем, как и на любом другом) осознать, что ее нет, не было и не будет. Что есть только голос пола. Инстинкт, для приличия окутанный флером поэзии. Кино, живопись, литература... все ложь. Ромео, если бы не умер, через год после женитьбы на Джульетте тайком бегал бы к ее подружке! Все ложь. Люди, обнявшись, ходят по улицам, целуются на эскалаторах... Невесты в белых платьях, счастливые женихи... Пройдет какое-то время, и их клятвы друг другу рассыплются в прах. Я проклинала Катю, а была еще Уля. И, скорее всего, другие, имен которых я просто не знаю... Какая же я глупая!»

Нелли, схватившись за голову, тихо засмеялась.

* * *

– Ну как – ничего? – с беспокойством спросил Ганин, пошевелив плечами. Он пытался понять, хорошо ли сидит пиджак.

– Вроде бы ничего, – серьезно ответил Мика, оглядывая его со всех сторон.

– Чудесно, просто чудесно! – залепетала, захлебываясь, субтильная девушка-продавщица. Она бросилась к Ганину. – Настоящее итальянское качество... Вы второго такого костюма не найдете!

Ганин с отвращением посмотрел на нее.

– Я сам разберусь, – брюзгливо буркнул он, продолжая шевелить плечами и наклоняться. – Надо было шить на заказ, – обернулся он к сыну.

– Это долго?

– Долго. Несколько недель, наверное, – вздохнул Ганин.

– Очень долго! – возмутился Мика.

– Да, времени у нас нет... Ладно, выписывайте чек! – обернулся он к продавщице, испуганно выглядывавшей из-за вешалок.

Через полчаса Ганин с сыном вышли из универмага, пешком дошли до Лубянки, где была припаркована их машина – блестящее чудо ядовито-красного цвета (на таком цвете настоял Мика, но Ганин спорить не стал. «Вырастешь – отдам тебе», – пообещал он тогда сыну).

– Цветы нужны, – вдруг забеспокоился сын. – Как же ты без цветов?

– Найду по дороге. Знаешь, букет тоже надо было заказать заранее, – с запоздалым раскаянием вздохнул Ганин. – Чтобы чего-нибудь эдакое соорудили, фантастическое... Эскиз даже можно было нарисовать!

– Эскиз цветочного букета? – изумился сын.

– Да, а что? Потому что они, флористы, тоже мало что соображают, – брюзжал Ганин. – И вообще, тебе совет на будущее – о таких вещах заранее думай. Это же вопрос жизни и смерти!

– Да, папа, – серьезно кивнул Мика. – Может быть, мне с тобой поехать?

– Нет-нет, не стоит... Останешься с Серафимой.

– Ладно.

Дома Ганин быстро переоделся в новый костюм, долго и мучительно завязывал галстук. Мика помогал ему советами. Потом пришлось звать Серафиму Евгеньевну, и та, отпустив несколько ехидных замечаний (случая отыграться она никогда не упускала!), наконец милостиво уладила вопрос с галстуком.

Ганин побрызгался одеколоном, поцеловал Мику в макушку и выскочил из дома.

В ближайшем салоне флористики принялся выбирать букет. Выбор был огромный – у Ганина даже в глазах зарябило от цветов, половину названий которых он даже не знал.

Продавщицы так и забегали, стремясь угодить привередливому клиенту.

– Для кого букет? По какому поводу? – спрашивали они.

– Молодой женщине, – важно ответил Ганин. – Буду делать предложение...

Его слова повергли в шок служащих салона. Это ж какая на них теперь лежит ответственность!..

Перебрав кучу вариантов с орхидеями, каллами и лилиями, Ганин пришел к неожиданному выводу – надо дарить розу. Причем одну. Всего одну! В данном случае лаконизм более уместен, чем снопы из цветов и аляпистые корзинки в «новорусском» стиле... Ни бантиков, ни рюшечек, ни бумажного кружева!

Только одна роза.

Естественно, надо было решить – какого цвета...

Красный – цвет страсти. Белый – нежности и возвышенной любви. Можно розовый, но в данном случае компромиссы ни к чему...

Красный или белый?

Сначала Ганин склонялся к красному (еще жива была в памяти та фантастическая ночь!), а потом он взял в руки белую розу. Белую-белую – как снег на горных вершинах. Как крылья ангела... У этого цвета было слишком много обязательств – само собой разумеется, одной ночью не отделаешься! «Я буду любить тебя вечно. Только тебя. Только тебя...»

Григорий Ганин купил роскошную белую розу.

Еще через полчаса он надавил пальцем кнопку звонка.

– Гриша? – обрадовалась Катя, распахнув перед ним дверь. – Ты один? А Мика где...

И тут она осеклась. Увидела костюм, выбритое серьезное лицо, белую розу – и как будто сразу догадалась обо всем.

– Проходи, – сдержанно произнесла она.

Ганин зашел, протянул ей розу.

– Это тебе.

– Красивая... – хмурясь, сказала она, поднеся к лицу цветок.

– Катя... – сказал он, проходя вслед за ней. – Я бы хотел...

И замолчал.

Григорий Ганин в первый раз был у нее дома.

– Это ты сама? – удивленно спросил он, подходя к стеллажам, на полках которых разместились Катины деревянные творения. Бесконечные лошадиные табуны...

– Ага.

– Слушай, как здорово! – забыв обо всем, воскликнул он. – Я-то думал...

– Что ты думал?

– Мика говорил, что ты вырезаешь из дерева лошадок, и я... я представлял их совершенно по-другому, – признался Ганин и тут же пожалел о сказанном.

– Представляю, что ты представлял! – несколько нервно хихикнула Катя.

– Я представлял их... игрушками, – мрачно пояснил он. – А это... это настоящие скульптурные произведения, это...

Он внимательно рассматривал Катины творения.

Жеребята, рысаки, битюги с тяжелой поступью. Стоят, бегут, лежат. Пьют воду из ручья. Подняв голову, ловят широкими ноздрями ветер. Наклонив голову, роют копытом землю... Длинноногие, поджарые, нереальные в своей красоте. Готовые в любой момент сорваться с места и полететь вперед... В какие такие степи рвались они?

– Потрясающе! – совершенно искренне восхитился он.

Катя сняла с полки одного из коней.

– Это тебе, – серьезно сказала она. – Подарок.

– Спасибо...

– Ганин, а теперь говори – зачем пришел?

Она стояла у распахнутой балконной двери, скрестив руки на груди. В длинном светлом платье с мелким, неразборчивым рисунком – из ситца, что ли... И босая. Ганин только сейчас заметил, что она босая. Узкие лодыжки, узкие длинные пальцы. Даже босая, без спасительных каблуков, она выглядела очень соразмерно, пропорционально – эту телесную гармонию наметанный глаз Ганина-архитектора уловил сразу же. И задним числом он вдруг вспомнил Риту – вот чего та беспокоилась, вот почему даже по дому бегала на каблуках! У Риты были совершенно другие пропорции.

Ветер с улицы играл с подолом Катиного платья. И опять, в который уже раз, Ганин поразился тому, как она, Катя, хорошо выглядит. Небесная, нежная, акварельная прелесть...

– Что ты смотришь? – спросила она и беспокойно оглядела себя. На всякий случай отряхнула подол.

– Так... – пожал он плечами. «Надо было дарить красную розу! – подумал он, с трудом отводя от нее взгляд. – Или... нет, все-таки я правильно поступил, что купил белую!»

– Что Мика делает?

– Он? Он с Серафимой дома сидит... ну, с домработницей. Я... я потому его не взял, что мне надо было поговорить с тобой.

– О чем? – щеки у нее слегка порозовели. И Ганин каким-то шестым чувством вдруг понял – в этот момент она вспомнила туночь.

– Я хотел сказать тебе... – торжественно начал он, но снова сбился. – Катя, а у тебя есть фотографии?

– Какие фотографии? – удивленно спросила она.

– Я бы хотел посмотреть на Мику. Какой он был раньше...

– Конечно, есть!

Катя достала большой альбом, положила его на колени Ганину.

Алевтина Викторовна, тетя Нина, тетя Даша, Лизавета Прокофьевна в платке, некто в камуфляжной форме, краснощекий и улыбающийся – а, дядя Митя! Катя, Катя, еще раз Катя – совсем юная. В школьной форме. Далее – фотографии ее подруг.

И потом, резко, без всякого перехода – голый младенец с изумленным взглядом круглых глаз, лежащий на пузе. Абсолютно лысый. Пухлые руки с «перетяжками».

– Он?

– Он! – с гордостью сказала Катя. – Тут ему полгода. А вот здесь уже год...

Она присела рядом с Ганиным на корточки и, листая альбом, рассказывала, каким их сын был в раннем детстве. Какой у него был аппетит в младенчестве. Как вел себя в детском саду. С каким чувством пошел в первый класс...

Ганин смотрел то в альбом, то на ее затылок с тонкой ниточкой пробора. Смотрел на ее тонкие сильные руки, которые мелькали перед ним... И слушал ее, узнавая о жизни своего сына – той ее части, которая, казалось, была навсегда потеряна для него, Ганина...

Он улыбался, смеялся, укоризненно качал головой... Потом снова улыбался. Он испытал странное, доселе незнакомое чувство умиления, когда разглядывал фотографии своего сына в младенчестве. И в первый раз пожалел о том, что не слышал его первых слов, не видел его первых шагов. «Да, – вздохнул он. – Есть дети, и есть... дети. Глупая, глупая Ритка!.. Глупый я!..»

– Чего ты вздыхаешь? – спросила Катя, посмотрев на него снизу вверх.

– Так, просто...

Нельзя, нехорошо, бессмысленно было сравнивать Катю и Риту, но Ганин не мог не делать этого сейчас. Почему-то именно так ему было легче понять Катю – в сравнении с другой женщиной.

Катя ничего не испугалась.