Лег, повернулся на бок и мгновенно уснул.


Проснувшись на следующий день утром, Стаська кое-как умылась и понеслась к тетке. Девушка летела на крыльях, улыбалась, как душевнобольная, и орала, припрыгивая от радости на весь подъезд, когда тетушка открыла дверь:

– Он позвонил!!! Он позвонил!!!

– Что и следовало ожидать, – невозмутимо высказалась княгинюшка, пропуская гремящую радостью несказанной племянницу в квартиру.

Два дня Стаська не могла толком ничего делать – она ждала! Она летала по квартире, пританцовывая, улыбалась и ждала следующего его звонка или приезда!

Дни капали, и тишина с той стороны пугающе и отрезвляюще сгущалась!

Радость перешла в недоумение, за которым настала трезвая оценка. Стася прокручивала в голове их разговор сотни раз – все слова, интонации, вздохи, молчания, недоговоренности, и призналась себе, что все правильно услышала и поняла – он не позвонит больше!

Что она себе придумала?! Он не позвонит и не появится в ее жизни!

На седьмой день, рано утром, после отупляющей бессонной ночи, Стаська встала с кровати и громко, на всю квартиру прокричала:

– Все, Больших!! Иди ты к черту!!

Через несколько дней они с Симой и Зоей Михайловной улетели в Вену.

Каждое утро Стаська просыпалась и говорила себе:

– Я не буду о нем думать! Я буду радоваться жизни!

И после произнесенного заклинания старательно начинала «радоваться жизни». Зимняя Австрия, долгие прогулки по городу, тихие уютные кафе с интеллигентными выхоленными стариками, просиживающими часами за столиками с чашечкой кофе и невероятно вкусными десертами – европейская благость. Осваивающая австрийскую кухню Зоя Михайловна, закармливающая семью разнообразными вкусностями, ночные «девичьи» посиделки и долгие разговоры с мамой и Симой, поездка в высокогорные Альпы, катание на горных лыжах, премиленький домик в окружении величественных сосен, прилагающиеся к отдыху развлечения – катание на санях, вечерние программы в ресторанах с кучей вездесущих русских туристов.

Красота!

Не отвлекло…

Не проходило, не забывалось и болело!

Когда летели назад, в Москву, Степан улыбался всю дорогу, вспоминая их разговор.

«Ты знаешь, сколько времени в городе Москве?»

Как она поняла, услышала его без слов и сказала единственно правильные слова, которых он, не понимая, не осознавая, ждал от нее, и эта Стаськина убежденность, встряхнувшая его:

«Ты единственный, кто может там со всем справиться! Никто больше!»

«Умница ты моя!» – улыбался Степан своим мыслям.

Он рвался к ней, торопил самолет, события. Все! Хватит глупостей – только с ней! Вдвоем!

Какие такие страхи?!

Почему он уверен, что непременно будет плохо? Что все закончится расставанием – глупым, тяжелым?

Нет, нет – со Стаськой все по-другому! Так, как не было еще никогда у него, и не будет ни с кем – только с ней!

И Анька права сто раз!

С какого перепуга он решил отказаться от единственной женщины?! Что за бред?! Помутнение мозгов? Или он собака академика Павлова, чьим именем названа улица, на которой Степан Больших проживает – один раз шибануло, так на всю жизнь рефлекс?!

Больших давно уже мало чего боялся в жизни.

Неожиданно он вспомнил, как работал в больнице в экстренной хирургии.

Времена были темные – грохочущие девяностые.

В стране шла широкомасштабная гражданская война, с активным отстрелом конкурирующих сторон, с массовым занятием любимым национальным видом спорта – бег с награбленным.

Не проходило ни одной ночной смены, чтобы не привезли огнестрел.

Тяжелый, разумеется, а часто летальный.

Хлопчики в малиновых пиджаках, в «голдье», оттягивающем шею и запястья – бритоголовые, накаченные, уверенные в своей исключительной вседозволенности, подкрепленной стволами в кобурах, привозили подстреленных братков, начиная свое появление в больнице с требований, выраженных громким матом.

Сколько раз на Больших наезжали, приказывая спасти братана, и пистолетом грозили, за грудки хватали, а после совали пухлые конверты с долларами.

Он не брал никогда.

Спокойно, но жестко, безапелляционно объясняя, что лечит всех без денежных исключений. Степан четко понимал: стоит раз взять, и, по искореженной бандитской логике, он станет их доверенным врачом на зарплате.

А это со-о-овсем другая музыка.

Но, как выяснилось немного позже и при весьма непростых обстоятельствах, за него брала Надежда.

Как «Отче наш» по тем временам, у ее молодого бизнеса имелась своя «крыша», представители которой тоже не раз оказывались у Степана на столе. За его работу и спасение членов криминального товарищества с ограниченной ответственностью они расплачивались с ней «борзыми щенками». Снизили вдвое ежемесячное «отстегивание», договаривались со своими ментами и налоговиками, чтобы ее не шерстили, и с другими группировками, с которыми сохраняли устойчивый нейтралитет, на предмет наездов на Надькин бизнес, когда она открыла еще один магазин в другом районе.

Степана в свои дела жена не посвящала, и он пребывал в опасном неведении до одного дня.

Привезли тяжелого парня. Пока раненого готовили к срочной операции, Степан объяснял его товарищам, что их браток, скорее всего, помрет – проникающее в брюшину с обильным внутренним кровотечением, и привезли его поздно.

– Слушай сюда, лепила, – прихватив его за хирургическую робу, выступил один из быков, – мы твоей бабе отстегиваем, так что давай отрабатывай!

Больших в момент понял, что пытается донести до него яркий представитель криминального братства.

Соображал он мгновенно, как во время сложной операции: откреститься от жены и сказать, что понятия не имеет о ее делах, значило подставить Надюху по-крупному, подведя под разборки с криминалом! Признать, что в курсе и их семья таким образом взимает плату за спасение членов группировок – подписать себе пожизненную отработку на тот же криминал и полное подчинение их любым приказам!

Спасибо, Надя!

И очень жестким, «пахановским», командирским тоном, делая упор на каждом слове, Больших объяснил:

– Ни я, ни моя жена, вас об этом не просили! От благодарности в любом виде всегда отказывались! Это ваша личная инициатива, мало того, навязываемая, поэтому никоим образом не обязывающая меня ни к чему! Здесь, в стенах больницы, исключений нет ни для кого – я одинаково спасаю, до последней возможности всех, кто попадает ко мне на стол. Это понятно? Повышать голос будете в другом месте! Здесь я решаю, что делать, и отдаю приказания! Пока вы тут устраиваете разборки со мной, ваш парень подыхает, у него время идет на секунды! В том, что он умрет, виноваты будете вы, потому что вам захотелось с врачом дебаты устроить!

Несколько раз на него еще пытались наезжать, но Больших обрывал любое начало «распальцовок», коротко и ясно: «умрет – вы виноваты, вам, видите ли, захотелось врача попугать! Пока вы здесь базарите – он умирает! Спасаю всех одинаково – исключений не делаю!»

Поотстали.

Надежду расплачиваться за предоставленные «услуги» не потребовали.

Окончательное определение взаимоотношений, после которого к Степану отпали любые вопросы и претензии со стороны криминального правительства страны, произошло в его ночное дежурство спустя месяца два после первичного высказывания претензий.

Прикатила «бригада» парнишек на двух черных джипах, перегородивших подъезд к отделению. Услышав визг медсестер в предоперационной, Степан оставил зашивать больного ассистенту и вышел в «предбанник». Увидев трех качков в черных куртках, которых пытались остановить девчонки, он так рявкнул, что их ветром сдуло, вместе с их пушками:

– Вон!!

И вышел следом за ними. Они ждали возле двери, к нему шагнул самый здоровый, старшой, как выяснилось в ходе «переговоров», и схватил за локоть.

– С нами поедешь, лепила!

– Что у вас там? Куда ранение? – спокойно поинтересовался Больших, высвобождая локоть из его лапы, простым нажатием пальцев на кисть руки, пальцами хирурга, знающего куда нажимать. У парня глаза на лоб полезли от боли, но он стерпел, потер больное место и ответил:

– Одно – в грудь, два – в живот, и в ноги!

– Сюда везите! Без аппаратуры, вне операционной не спасти, если еще можно спасти!

– Пахану светиться нельзя! Он приказал тебя везти! С нами поедешь! – набычился браток.

И попытался снова ухватить Больших за локоть. Степан, усмехнувшись, приподнял одну бровь, заметив его движение рукой: «Хочешь попробовать еще раз?» Парень, посмотрев на него, и пробовать передумал.

– Значит, он умрет, – ровно ответил Степан, – в полевом стане, без анестезии его никто не спасет, и сам Господь.

Браток возмутился, подкрепив данное чувство выхватыванием пушки и направлением ее на Степана:

– Я тебе, козел лепастый, сказал: бери, что надо, и поедешь с нами!!

– И что? – не меняя тона, поинтересовался Больших. – Ну отстрелишь ты меня или руки-ноги покалечишь, а завтра тебя подстрелят, тебя-то кто спасать будет? Вот он? – и указал на стоявшего у стены санитара Гаврилыча, с любопытством наблюдающего за происходящим.

Гаврилыч, надо отметить, был личностью весьма колоритной, можно сказать, уникальной. Потомственный алкоголик в третьем поколении, не выходящий «из градуса» много лет, но поражавший относительной адекватностью разума в любом состоянии.

В затертой кепчонке, в засаленном бушлате, надетом поверх не меняющего серого колера халата, подразумевавший белый медицинский, с вечной беломориной в губах, большую часть времени потухшей, с о-о-очень непростым взглядом гла́зок-буравчиков.

Гаврилыч встрепенулся при упоминании своего имени и посмотрел недобро на разбушевавшегося братка.

Профессией мальчонка владел хоть и событийно насыщенной, но опасной до крайности – производство вредное и непредсказуемое, а перспектива быть подстреленным ощутимо реальная, что и говорить.