– Господи, Степан! – от раздражения Надя даже скривилась. – Ты гений, никто с этим не спорит и ни в коей мере не подвергает сомнению. Пол-Москвы пытается попасть именно к тебе! Ну и что?! И великим хирургам надо что-то есть и на что-то жить! А ты хоть ноги протяни в своих двух больницах, ничего не заработаешь! Я предлагаю реальный семейный бизнес и возможность стать обеспеченными, делать одно дело. Ты же даже взяток не берешь, по идейным соображениям!

– Не беру, – согласился Степан равнодушно, – зато их за меня берешь ты.

И посмотрел на жену без обвинений, претензий, без ожиданий, вдруг осознав, что она абсолютно и твердо убеждена в своей правоте. Во всем.

– Беру! – воинственно дернула головой Надя. – И не считаю это зазорным! Людям, между прочим, неудобно, они просили меня, договаривались, а ты отказываешься принять денежную благодарность! Любой труд должен оплачиваться, особенно такой тяжелый и ответственный, как у тебя!

– Значит, ты теперь мой кассир и бухгалтер?

Он ужасно устал от этого разговора, такого назревшего, неизбежного, и полной его никчемности и безнадеги в перспективе.

– Опомнись, Больших! – усмехнулась пренебрежительно жена. – Я давно уже и кассир, и бухгалтер, и основной добытчик в нашей семье!

Жизнь неотвратимо превращала их в чужих людей, волею случая проживавших под одной крышей. Степан все так же выматывался на двух работах, Надя перла, как броневик, к вершинам капиталистического рая.

Если первые годы они планировали, мечтали, думали о детях, теперь все стало для них невозможным. Поначалу ребенок откладывался до устройства на работу в больницы, далее пережидались перемены, перемены пришли и сделали невозможными все ожидания. Какие дети?! Денег нет, концы с концами еле сводим! Какие дети?! Таскаем тяжести, зарабатываем деньги! Теперь объяснение, не произнесенное никем из них вслух, звучало совсем иначе – какое будущее? И семьи-то нет.

Почему они не развелись? Черт возьми, почему они не развелись тогда?

Оба осознавали, что бесконечно отдалились друг от друга, став безразличными, чужими, отстраненными. Жили каждый своими интересами, даже в гости разные ходили порознь!

Что их держало вместе? Секс?

Да ладно – вот уж точно нет! Дежурно, иногда, без энтузиазма и вдохновения или агрессивно, когда Надюха перепивала и кидалась на него.

Что тогда?

Привычка? Пожалуй, равнодушие. И нежелание заморачиваться с разводом, разъездом, дележом имущества, выдвижением обоснованных претензий.

Ох и аукнулся Степану в дальнейшем тот пофигизм и нежелание ликвидировать уже несуществующую семью как юридическую единицу.

Надя быстро пошла в гору – открыла фирму, взяла в аренду помещение, сделала в нем ремонт, превратив в магазин. Где она занимала деньги и у кого, кто «крышевал» ее бизнес и с какими трудностями ей приходилось сталкиваться, Степан не знал, не интересовался и, по большому счету, знать не хотел.

И в глубине души даже бравировал перед самим собой отстраненностью от дел жены, подчеркнутым нежеланием в этом участвовать, тайно гордясь некой лестной самоидентификацией – дескать, вот я какой: гордый, в белом, врач-альтруист!

Ну и что, что не платят – я же врач!

Я не могу бросить дело всей жизни и своих больных! Пусть без денег, без необходимых препаратов и аппаратуры, но ведь спасаем! При помощи всяческих ухищрений и такой-то матери – но спасаем, лечим! Удобная поза героя!

Энтузиаст-бессребреник, твою мать!

А ведь голым-босым он не был!

Жена одевала, обувала в дорогущие шмотки, кормила разносолами, деликатесами, извините – икрой красной на завтрак!

Значит, как позу держать перед собой и миром – мы идейные альтруисты, нам не по дороге с разнузданным капитализмом, мы это презираем! А как сыто есть да сладко спать, да в дубленочке на рысьем меху ходить…

Дурак он был в то время! Дурак и лицемер.

Ну, заедало его, как всякого адекватного мужика, что жена карьеру делает, хоть все внутри сопротивлялось назвать это «карьерой», деньги зарабатывает, страшно произнести, во сколько раз больше него, и семью содержит она! Она, а не он!

Заедало, что не споткнулась, не сдалась, не прибежала искать утешения и защиты – каяться и плакать, не дала ему возможность проявить мужскую снисходительность, поглаживая по головке, простительно журить:

– Я с самого начала знал, что у тебя ничего не выйдет, но решил, что ты должна попробовать!

И снисходительно думать – ничего! Проживем и на мою зарплату, я теперь снова в доме хозяин. Мужчина! И при этом не вспоминать, что его зарплаты хватит на два-три дня той жизни, к которой они уже привыкли!

И мучило, разъедая изнутри то, что он, и на самом деле талантливый врач, горбатясь, как вол на плантациях, получал стыдливые копейки. При этом пытается писать кандидатскую по ночам, его статьями, вырезанными из медицинских журналов, был завален доверху ящик письменного стола, и идеи есть интересные, и опыт, но ему не только не помогают, а всячески мешают защититься.

Вопрос – почему?

Ну, на такие глобальные размышления и психологические откровения с самим собой у него ни времени, ни сил не оставалось.

На работе он был авторитет, последняя инстанция, бог – его любили, уважали, побаивались, а для жены Степан стал пустым местом.

Никчемным мужичонкой.

Она не высказывала подобного напрямую, не делала презрительных намеков и движений, но он это чувствовал всем нутром!

Нет денег – нет уважения!

Растреклятая жизнь!

Все это варилось, крутилось внутри него, неосознанно, а порой вполне сознательно и разъедало кислотой, увеличивая пропасть между ними, превращая обоих в два железобетонно уверенных в своей правоте памятника.

Ни пяди врагу!

Иногда Степан вдруг смотрел на Надю, как она накрывает стол для ужина – так редко, как большой всенародный праздник – следил за ее движениями, улыбкой и на него снисходило просветление!

Господи! Что они делают друг с другом и со своими жизнями?!

Они же любили когда-то! Он любил бескомпромиссной юношеской любовью курносую кучерявую Надюшку-хохотушку!

Он же помнил, как они, сбежав с лекций, целовались в саду Эрмитаж на всех скамейках и хохотали, когда им попеняла за неприличное поведение замшелая старушка с собачкой. Помнил, как на дне рождения у Федьки Новгородцева, на даче, предоставленной его родителями в полное их распоряжение для празднования, они с Надюхой спрятались от всех в бане, прихватив с собой початую бутылку харизматичного портвейна «Три семерки». И немного захмелев, занимались первый раз любовью на жестких полатях, и он все переживал, что ей неудобно, а она смеялась по-русалочьи загадочно.

Помнил бессонные ночи, напролет заполненные шушуканьем, смешками, любовью, и утра, когда дрожали ноги от чрезмерных сексуальных нагрузок.

Куда это все делось?!

Ведь были родными, близкими – каким образом стали чужими, равнодушными, отстраненными? Почему не заметили, как так получилось?!

Но нынешний Степан Больших, реальный человек, который живет здесь и сейчас, в тех обстоятельствах, которые сложились и которые никакие воспоминания не могли изменить, понимал, что ничего не воротишь, как ни старайся. И точно знал, что их брак уже ничто не спасет.


Надеждины коммерческие занятия как-то быстро и резко стали полноценным бизнесом, потребовавшим перемен и в быту.

В один из редких вечеров, когда они встретились дома, жена оповестила Степана о грядущих переменах, своих решениях и предпринятых в данном направлении шагах.

– Хорошо, Больших, что ты дома. Нам надо поговорить!

Последнее время она обращалась к нему только по фамилии, игнорируя имя. Может, так модно было, или это завуалированное пренебрежение?

Степану и это давно стало безразлично.

Он решил, что грядет разговор о необходимости развода, и, странное дело, почувствовал облегчение, как отмену приговора в зале суда.

И ошибся. Нет, не о разводе.

– Нам нужна квартира побольше. Я уже присмотрела пятикомнатную в высотке. Это, разумеется, очень дорого, но мы продадим вот эту твою, бабушкину. Я узнавала, она хороших денег стоит – центр, старый фонд, три комнаты, кухня большая. И еще. Ты помнишь моих дядю и тетю, ученых, они на нашей свадьбе были?

Он равнодушно помотал головой.

– Ну, не важно. У них не было детей и родственников, кроме моей мамы. И они объявили меня единственной наследницей. Семь лет назад умер дядя, а тетя – полгода назад. Я уже вступила в права наследования и оформила все документы. Так вот, от них мне досталась небольшая однокомнатная квартира на Коломенской, возле парка. И самое главное: большой каменный, капитальный дом с участком в академическом поселке. Эту квартиру я продам, а дом оставлю. Сейчас престижно иметь дом за городом.

– Надь, – вдруг спросил он, – а почему ты со мной не разводишься? Зачем я тебе?

– Ты мой муж! – твердо ответила она. – Мы семья. В семье всякое случается. Мы все преодолеем. Я понимаю, что у нас наступило некоторое отчуждение, но это потому, что времена переживали трудные. Сейчас все у нас наладится. Муж – это навсегда!

– Нет! – покачал головой Степан. – «Муж», «жена» – понятия временные, а вот «бывший муж», «бывшая жена» – это как раз пожизненно. Я так и не понял, за каким чертом я тебе нужен?

– Ты мой муж! – повторила она с нажимом. – Я тебя люблю! Надеюсь, это понятно?

Это как раз было непонятно: то, что ни фига она его не любит, и давно – не вызывало сомнений. Степан подозревал, что кто-то у нее есть на стороне. Он-то нет-нет да и добирал недостающего от жены секса и уважухи с временными любовницами.

Но для чего-то он Надюхе был нужен, и именно в качестве мужа.

И Степан отступил, не стал настаивать и доискиваться истины, оставив все как есть, второй раз за день испытав облегчение. Но иного рода – что ничего не надо менять, решать, думать, как устраивать заново свою жизнь, заниматься разводом, юридическими документами, неизбежной нервотрепкой и окончательным чистосердечным высказыванием наболевших, накопившихся обид-обвинений…