– Да. Мне очень жаль. Он умер.

ГЛАВА 2

Оксфорд


В форменном платье продавщицы кондитерского магазина в бело-розовую клеточку, девушка казалась совсем не на месте в маленькой комнате старинного колледжа. Джастин наблюдал за ней, стоя в небрежной позе возле арочного окна и щурясь под лучами бледного декабрьского солнца.

– Это очень старый дом, да? – бесхитростно спросила девушка.

– Как и большинство колледжей в Оксфорде. – Джастин с трудом удержался от сарказма. Она ведь просто девушка, которая торгует пирожными с кремом на крытом рынке. – А ты давно в Оксфорде? – Он улыбнулся, задавая вопрос. Если девушка вдруг обидится, он быстро успокоит ее ласковым голосом, это он умеет… Но мысли его в этот момент были вовсе не из приятных: он знал ответ на свой вопрос, но ждал, признается ли она. Нет, не призналась.

– Не-а, недавно, – недолго думая соврала Гейл и слегка виновато ссутулила худенькие плечи.

Джастин кивнул, даже не удивившись обману, и медленно оттолкнулся от каменного подоконника. Он потянулся, словно демонстрируя свое атлетически сложенное тело, с явным удовольствием и уверенностью в себе, которая могла бы показаться надменностью, но странным образом не казалась таковой. Гейл наблюдала за этим представлением, оценивая партнера; она немного успокоилась от напоминания о том, зачем она согласилась прийти в эту комнату.

Маленькая, темноволосая, хорошенькая, не слишком умная, она была влюблена в Оксфорд, точнее в его студентов. Она балдела от атмосферы сессии: куда ни глянь – везде молодые люди в коротких черных мантиях, с учебниками, тетрадями и папками под мышкой спешат на экзамены… Ей было двадцать пять лет, но, слава Богу, она не выглядела на свои годы. Гейл нравились молодые мужчины. Особенно этот. Высокий, выше шести футов, светлые волосы блестят, как хорошо начищенная медь. Но больше всего ее привлекали его глаза. Небесно-голубые, большие, красивые, и в них было что-то… Что? Жестокость?

– А что ты изучаешь? – спросила она с искренним интересом.

– Экономику и политику. – Джастин почувствовал, как его губы непроизвольно скривились, но он тут же взял себя в руки, чтобы удержаться от насмешки. Большинству его друзей-студентов кондитерский магазинчик был известен не только своими шоколадными эклерами, им нравилась Гейл Тренчард. – Ты так много знаешь об Оксфорде, а никогда не думала здесь учиться?

Гейл залилась краской.

– Не будь таким дерьмом! – Она повернулась и сердито направилась к двери, но Джастин опередил ее.

Схватив за руку, он быстро наклонился и поцеловал ее за ушком.

– Прости, я просто кретин, – пробормотал он. Он отпустил ее и вернулся к окну, машинально наблюдая за одной из знаменитых четверок гребцов из колледжа Уэдхэм. – На Рождество я должен поехать домой. Это меня очень злит.

Гейл насторожилась.

– А что в этом плохого? – Она быстро вернулась на середину комнаты. Ее гнев уже испарился.

– Все. – Джастин горько и совершенно искренне усмехнулся. – Во-первых, там отец. Граф Равенскрофт. – Он назвал титул, как будто это была должность.

– Твой отец граф? – взвизгнула Гейл.

Не ожидая такой реакции, он улыбнулся и почувствовал, как маленькие знакомые руки скользнули по спине, потом нежно пробежались по груди.

– Ненавижу его, – сказал Джастин. – За многое. Например, за Итон.

– Итон? – Гейл прижалась губами к могучей спине и почувствовала реакцию его тела: Джастин задрожал.

– Да. Комната пыток. – Он снова задрожал, но на этот раз иначе. Гейл уловила разницу. Нырнув у него под мышкой, она встала перед ним любуясь. Да, этого парня можно выставлять в музее Ашмола[2]. Но только не сейчас…

Медленно, осторожно Гейл провела пальцами по его груди, стараясь не задевать сосков. Потом накрыла их ладонями и стала нежно кружить над ними, легонько касаясь.

– Расскажи мне, – попросила она. Выскользнув из туфель, она умело провела босой ногой по его голени.

Джастин вздохнул, быстро закрыл глаза и нахмурился.

– Итон был сущим адом. Учителя терзали, заставляя зарабатывать стипендию. Старик требовал побед в крикете. Парни пытались затащить за церковь.

– Ну и как, затащили? – тихо спросила Гейл, трогая его бицепсы, прежде чем расстегнуть пуговицы на манжетах, и гладя внутреннюю поверхность запястья бархатными пальчиками.

– Нет. – Джастин с трудом проглотил слюну, наслаждаясь своей ролью мухи, хотя ему больше подошла бы роль паука. – Иногда они сколачивали банду, чтобы избить меня. – Он насмешливо хмыкнул, потом с ненавистью процедил сквозь зубы: – Не знаю, почему они не хотели оставить меня в покое.

– Да вы посмотрите в зеркало, милорд! – Гейл еле дыша произнесла титул, потом наклонилась и дотронулась языком до правого соска.

Джастин ахнул и напрягся.

– Гейл, – хриплым голосом проговорил он.

Она молча расстегивала его ремень. Потом тихо спросила:

– Ты ведь отбивался?

– Конечно. Но они колошматили меня почем зря, – с несчастным видом признался он.

– Забудь о них, – сказала Гейл и, встав на цыпочки, поцеловала его в плечо.

Он резко открыл глаза, потом снова медленно закрыл.

– О Гейл, Гейл. Я твой. Весь. Я не буду сопротивляться. Обещаю.

Она рассмеялась, глядя в улыбающиеся голубые глаза, потом посерьезнела, увидев в них что-то похожее на боль. Скорее всего боль. А может гнев. Или ненависть? Гейл не хотелось сейчас нарушать свой счастливый покой, она чуть заметно пожала плечами и опытным движением сняла с Джастина рубашку.

Внезапно он почувствовал какое-то разочарование и не мог понять его причины. Но когда ее губы заскользили по груди, распаляя его страсть, когда ее язык оказался у него в пупке, он откинул голову и уперся руками в стену в поисках опоры. Он застонал, но тут же стиснул зубы, не давая вырваться возгласу удовольствия. О, ему нравилось, когда его женщины стонали и кричали, особенно в Равенскрофте, когда он знал, что отец это слышит. Но сам Джастин никогда не позволял себе издавать ни звука.

– В чем дело, милорд? – выдохнула Гейл, глядя ему прямо в глаза и медленно опускаясь на колени. – Тебе что-то не нравится?

– О, все нравится, – признался он, задыхаясь. – А тебе очень нравится властвовать над нами, да, Гейл? Заставлять разных умников корчиться? Ты ведь?..

Джастин вдруг замолчал, стиснув зубы, когда Гейл пальцами начала растирать поверх джинсов его набухающую плоть.

– Ты чувствуешь себя на равных, Гейл, когда подчиняешь нас своему желанию…

Тугие, а иногда капризные молнии на джинсах никогда не останавливали Гейл. Джастин ощутил, как холодный воздух коснулся обнаженной плоти, и проклял дурацкую систему отопления в старых колледжах. Но потом он забыл о холоде, горячий язык лизал его, как ребенок лижет леденец; он беспомощно прислонился к стене, ощущая голой спиной холодную штукатурку и отчаянно сдерживая себя, чтобы не издать ни звука.

Гейл посмотрела вверх, увидела стиснутые челюсти и побелевшее красивое лицо. Она улыбнулась: наслаждаться, так наслаждаться как следует. Медленно, не спеша, водила она языком вверх-вниз, потом взяла в рот, глубоко втянула и легонько, но как бы угрожающе придавила зубами. Джастин не испугался, но, к своему стыду, услышал собственный стон, раздавшийся в комнате. Он с шумом втянул в себя воздух и почувствовал, как одинокая слеза выкатилась из-под крепко стиснутых век.

– Имей жалость, Гейл. – Казалось, он произнес что-то нейтральное, но сам услышал мольбу в своем голосе. С нарастающим ужасом Джастин почувствовал, как один из камней стены, которую он так тщательно воздвигал вокруг себя, треснул и вывалился.

Когда он осмелился посмотреть вниз, то увидел, как Гейл обхватила руками его бедра, а потом словно в чашечку взяла в руки то, что было у него между ногами. Он встал на цыпочки. Голос снова выдал его, в тихом стоне звучали и боль и удовольствие. Возбуждение и поражение.

Итак, нет к нему жалости. Нет ее сегодня. Не будет и завтра, когда он поедет домой. Но Джастин не удивлялся. Ничто в этой жизни уже не способно было удивить его. Поразить. Он стал неуязвимым. Какая бы надежда ни зародилась в нем, она все равно завянет и умрет. Что ж, это даже хорошо. Надежда означает боль. Теперь он станет поистине свободным. Слеза, пытавшаяся задержаться на реснице, вдруг сорвалась и покатилась вниз по щеке, холодная и неприятная.


Первое, что увидел Джастин, войдя в любимый салон отца, был не сам граф, а бутылка шампанского в ведерке со льдом на дорогом столике-пембруке. Несколько минут назад он подъехал к дому по извилистой знакомой аллее с тем особенным смешанным чувством гордости и ненависти, которое вызывало у него имение Равенскрофт. Джастину многое нравилось в доме. А может, и титул, прилагавшийся к нему?.. Нравились деньги, символизирующие Равенскрофт, хотя это вовсе не означало, что они так и сыплются в семейные кошельки. За многое Джастин любил Равенскрофт так же фанатично, как и отец. Но в отличие от отца Джастин его с такой же силой ненавидел. Ненавидел, потому что он принадлежал отцу. Ненавидел, потому что отец управлял им. Отец всегда был как огромная сосущая пиявка. Даже бедный, жалкий дядя, брат отца, являлся частью дома, обитая наверху, в мансарде, словно забытый призрак. Он повсюду оставлял рисунки, на которых изображал цветы, бродил ночами и зажигал камины. Да, у его семьи был свой собственный сумасшедший. Франческа, его распроклятая мать, успела написать портрет дяди Роджера за время краткого брака с Малколмом. Роджер постоянно перевешивал его с места на место, отчего казалось, что он висит в каждой комнате дома.

– Я ждал тебя несколько дней назад. Семестр закончился двенадцатого. Где ты был? В Лондоне? – резко спросил Малколм, с неудовольствием глядя на сына.

Джастин медленно вышел на середину комнаты и предстал перед отцом.

– У меня была работа, которую следовало завершить, – солгал он не моргнув глазом.