Но Дима уже пропал из виду, и она потеряла интерес к текущему моменту. Пользуясь ее индифферентностью, Рома начал активно накачивать девушку спиртным, обилие которого смазало воспоминания о дальнейшем веселье. Сначала Вика бдительно отслеживала пропорции сока и мартини, но по мере наполнения организма алкоголем бдительность ее притупилась, в результате единственное, что она хорошо помнила, – это то, что было чрезвычайно весело, а Рома оказался вполне милым и приятным собеседником, с которым они умудрились обсудить популярное телешоу, ежедневно записываемое Ромой на видео, видимо, с целью насладиться просмотром в старости. А Вика, наоборот, старательно обходила своим вниманием перипетии этой молодежной передачки, брезгливо переключая каналы, едва наткнувшись на очередную полусемейную разборку. Это не помешало им довольно долго общаться на заданную тему, стараясь не обидеть оппонента своим мнением, в результате чего каждый из них остался при своем. В такси они сладко заснули, обнявшись на заднем сиденье, и, по неизвестной причине, приехали домой не к кому-нибудь, а именно к Вике.

Постояв некоторое время на проспекте, как две березы на ветру, они медленно двинулись в глубь двора, вдыхая пронизанный летней романтикой теплый ночной воздух. Посреди детской площадки они устали и сели под грибок.

– Хорошо бомжам живется, – Рому вдруг потянуло на философию. – Спят под звездным небом…

Дальше доводы про то, почему бомжам хорошо, иссякли, и они замолчали, распираемые пронзительными эмоциями.

– А ты мне сначала не понравился, – доверительно прошептала Вика, старательно выговаривая слова. Но чем больше она старалась, тем менее членораздельные звуки вылетали в прозрачную ночную темноту. – Мне Димка понравился.

– Он всем нравится, – согласился Рома, ничуть не обидевшись. В его голосе была даже плохо объяснимая гордость за такого замечательного друга.

– А ты теперь тоже ничего.

– Не бывает некрасивых мужиков, бывает мало водки, – гоготнул Рома и вдруг с шумом куда-то пропал.

– Ой, – медленно икнула Вика. – Ты что, расстроился?

– Грибок-то – червивый, – пояснил он откуда-то из темноты, кряхтя и постанывая.

Вике вдруг захотелось похулиганить, и она на ощупь отыскала в сумочке пластиковые вампирские клыки, подаренные ей Маринкой. Нацепив их, она начала возбужденно подхихикивать, представляя, как будет весело, когда ухажер полезет целоваться. Но Рома не торопился, ползая где-то в темноте.

– Чего ты там застрял? – не выдержала Вика.

– У меня ключ выпал, найти не могу, – жалостливо проныл он и вдруг оглушительно чихнул. – Фонарик нужен.

– Мужик всегда должен иметь при себе фонарик, – мстительно ответила Вика, расстроенная перспективой поиска ключа вместо поцелуев. – Ладно, сиди тут, сейчас схожу домой, принесу фонарь.

Она с трудом оторвалась от грибка и бодро пошагала к арке, влекомая вперед силой тяжести и непонятно откуда взявшимся в голове противовесом, который норовил уронить весь организм. Падать на асфальт с голыми коленками не хотелось, тем более что Рома любил красивые ноги.

Воспоминание о Роминых пристрастиях очень ее развеселило, и через арку Вика шла, жизнерадостно похохатывая и периодически ударяясь плечом то об одну, то о другую стену.

– Ночной дозор, всем выйти из сумрака, – дорогу ей заступили два великовозрастных оболтуса в одинаковых черных майках с большими белыми черепами на тощих животах.

Это было последней каплей, и Вика начала хохотать в голос, всхлипывая, заливаясь слезами и широко разевая рот, продемонстрировав «дозорным» так кстати прицепленные клыки, на концах для пущего эффекта приукрашенные производителем алыми каплями пластиковой крови. Ее хохот спятившей летучей мышью метался под сводами арки, смешиваясь с дробным стуком подошв улепетывавших пацанов, один из которых бежал молча и сосредоточенно, а другой тихо повизгивал от ужаса, ощущая позорно-теплую влагу в штанах. Привлеченный шумом Роман поднялся из-за скамейки именно в тот момент, когда мальчишки поравнялись с ним. Заинтересованный этим ночным марафоном и обрадованный тем, что ключи все-таки нашлись, он доброжелательно окликнул бегунов, чтобы узнать, почему его девушка так страшно веселится, словно гиена, пугая затихшую фауну двора.

Его тихое «эй!» имело фантастические последствия. Теперь парни выли в два голоса, унося ноги.

Он покачал головой и пошел портить настроение Вике, пока разбуженные жители не вызвали милицию.

По лестнице они поднимались долго и весело. Так же весело искали тапки в темной прихожей. Так же легко и весело начали целоваться. Сквозь пьяные разводы дымящегося сознания Вику кололо навязчивое беспокойство: а надо ли и зачем ей это надо? И как это будет? И как будет завтра?..

Она долго и нервно намывалась в ванной, боясь выключить воду, подсознательно стараясь оттянуть момент возвращения в комнату, где на разобранном диване остался лежать блаженно улыбающийся Роман. Кроме всех переживаний, Вику беспокоило еще и невозможно надоевшее хихиканье, выплескивавшееся из нее по любому поводу, будь то выскочивший из рук кусок мыла или ее собственное падение на пол при попытке ловко выскочить из ванны. Последнее событие развеселило ее так, что она только с четвертого раза попала в рукава халата. Даже мысль о грядущей ночи не смогла прервать эти жизнерадостные судороги.

Рома спал. Он дрых, аккуратно вытянувшись у стены и мечтательно приоткрыв рот, из которого с тихим свистом доносилось почти младенчески-спокойное дыхание. Вика с удивлением поняла, что ни радости, ни облегчения при виде спящего кавалера она не почувствовала. Более того, ей стало так обидно, что она захотела немедленно пнуть обнаглевшего мужика, обнадежившего ее своим нахрапистым поведением, а теперь уползшего в кусты отсыпаться.

«Нет, я не понимаю, как так можно? Рядом с ним практически голая девушка, а он свистит и причмокивает! Тоже мне, Буратино! Бревно неотесанное! Вот паразит!»

Она вздохнула, скинула халат и осторожно легла рядом. Рома посапывал в той же тональности. Полежав пару минут, Вика начала ворочаться, бдительно отслеживая изменения в его дыхании: с одной стороны, ей не хотелось, чтобы он проснулся и подумал, что она тут изнывает от своей неоприходованности, а с другой – нельзя же вот так, просто лечь рядом с мужиком, в кои-то веки раз затащенным в постель, и заснуть. А как она должна будет вести себя утром? Делать вид, что это нормально? Или утешать его, что ничего страшного и она не обиделась? Так как же не обиделась, когда не просто обиделась, а обозлилась до крайности. Вот лежит она тут, вся такая молодая, свежая и голая, причесанная и с несмытым макияжем, а он во сне то ли других баб ловит, то ли вообще пиво пьет. Она вдруг представила, как рыжий во сне пьет пиво, и ее разобрал смех. Смешного в этом абсолютно ничего не было, но эта картина чем-то невероятно развлекла Вику. В далеком-далеком детстве в игрушечных магазинах продавались «мешки со смехом». Внутри находился механизм, включавшийся от любого толчка и воспроизводивший громкое хихиканье. Так вот у нее сейчас было такое ощущение, что в ночном клубе вместе с неумеренными количествами мартини она заглотила именно такого «хохотунчика», который теперь бродил по организму и жутко ржал, натыкаясь на внутренние органы.

Рома заворочался, пробормотал что-то неразборчивое и повернулся к подрагивавшей Вике спиной, выставив на обозрение трусы. Вике стало интересно: если Рома улегся голым, то вполне возможно, что что-то он все-таки планировал. Это несколько сгладило бы назревающий конфликт. Мучительные размышления – смывать или не смывать косметику, поскольку не было гарантии, что Рома не пробудится от спячки и не доведет задуманное до конца, плавно перешли в глубокий сон.

Всю ночь ей снилось, что за ней гоняется огромный строительный «КамАЗ», с плохо различимым водителем, прятавшимся за стеклом грязно-оранжевой кабины. К утру он ее все-таки догнал и с удовольствием проехался по голове. Вика проснулась от собственного вопля. Она подскочила и тут же рухнула на диван. Голова превратилась в металлическую тарелку, по которой только что от всей души треснул ударник-авангардист: в ушах звенело и пощелкивало. Но даже ощупать себя Вика была не в состоянии, каждое движение начиналось и заканчивалось взрывом в ушах. Перед глазами мелькали искры, а попытки сосредоточиться на определении собственного «я» и своей позиции в мировой системе координат вызывали резкую головную боль.

– Слушай, у тебя пиво есть?

Голос был неожиданно мужским и жалостливым. Воспоминания вдруг начали аккуратно накручиваться на ссохшееся за ночь сознание.

– Рома, рыжий, заснул, паразит… – всплыло в мозгу параллельно с образом соленого огурца, влажного от рассола, покрытого пупырышками и исходящего острым ароматом. Образ овоща был намного ярче и сочнее смытой из памяти Роминой физиономии. Судя по тону, отсутствие пива должно было расстроить его намного больше, чем смазанный о подушку макияж, превративший Викино лицо в некачественную тряпку, постиранную в горячей воде: все краски чудовищным образом перемешались, и она стала похожа на больного колобка за залитым дождем стеклом.

– Вика! Пиво?

«Надо же, – со слабым самодовольством подумала она. – Имя помнит…»

Она разлепила губы и ответила сакраментальной фразой из советских времен:

– Пива нет!

– Чего, чего ты там шепчешь? Я не слышу. Только открой сама, мне плохо.

– Можно подумать, мне хорошо, – проворчала она, пытаясь сесть. Голова кружилась, и ощущение было такое, словно ночью ей во лбу пробили дырку и основное содержимое забрали для опытов. Зубы мешали и казались какими-то огромными и горькими на вкус.

– Хороша! Челюсть не забудь! – вяло хихикнул Рома. – Вот так люди и ошибаются с диагнозами. Сейчас я мог бы подумать, что у меня белая горячка.

– У меня зубы свои, так что сам свои челюсти не забудь, пень старый! И башку проветри, а то у тебя шутки тухлые!