Бегали с водой, кричали, заливали, но при этом с любопытством косили глазами на темные стайки от макушки до пяток закутанных во множество тканей султанских женщин. Было темно, разглядеть никого и ничто невозможно, но все равно спотыкались янычары, пытаясь хоть силуэты краем глаза узреть.

Сами женщины попискивали от страха из-за пожара, а еще больше от присутствия, пусть дальнего, чужих мужчин. То и дело слышались ахи и охи: вдруг янычар, бегущий с ведром воды, нечаянно увидит отдельный силуэт, больше похожий на кокон, сбивались в кучу, стараясь оказаться внутри, словно тем, то оставался с краю, грозила какая-то опасность.

Роксолане надоело, она прикрикнула, чтобы замолчали. На минутку притихли, потом завизжали снова, потому что какой-то янычар оказался чуть ближе остальных.

Тушить было, в общем-то, нечего, больше залили водой во время тушения и закоптило сажей от пожара за пределами дворца, но когда опасность миновала, жилые покои оказались в плачевном состоянии. Роксолана, оглядев свои владения, вздохнула:

– Да после этой ночи не только из волос, из всего дворца месяц запах гари не вымоешь.

Зеленые глаза в прорези яшмака сверкнули:

– Всем прекратить плакать и причитать! Все берутся за работу, чтобы к концу дня ни от гари, ни от луж следа не осталось!

Она заставила работать всех, даже тех, кто считал себя на особом положении, будучи когда-то давно отмеченной Повелителем.

К султанше подошла одна из наложниц, купленных еще при валиде:

– Я не служанка, я икбал и не намерена отмывать эту грязь!

Видно, необходимость работать рядом со слугами задела сильно, если решилась вот так потребовать свое.

Роксолана откинула с лица яшмак, царственно повернула к ней свою небольшую головку, была строптивице чуть выше плеча, но смотрела так, словно стояла на голову выше:

– Ты забыла сказать «госпожа».

И выжидала, глядя прямо. Та смутилась:

– Простите, госпожа, но я не служанка, я ик-бал.

Зеленые глаза смотрели все так же пронзительно:

– И давно ты бывала на ложе у султана?

Черные глаза тоже глянули с вызовом:

– Но мое положение никто не отменял!

Понимала, что сейчас его лишится? Конечно, ее выпад всего лишь жест отчаянья.

– На особом положении только я – султанша – и дети Повелителя. Остальные рабы, ты об этом забыла? Иди, работай, и если мне скажут, что ты отмывала грязь плохо, пойдешь топить печи в хаммаме.

И отвернулась, словно бунтарки не существовало.


Приехала Михримах, бросилась к Роксолане:

– Матушка, я так боялась за вас! У вас все хорошо?

Роксолана рассмеялась:

– Все янычары тушили кровлю здесь, как при этом не сгорел остальной Стамбул?

– Я не о том. – Михримах кивнула на все еще бестолково толпившихся в стороне женщин, видно также считавших себя на особом положении и не намеренных заниматься делом. – В такой суматохе вам рядом с ними опасно.

Роксолана вспомнила, что творилось ночью, и поняла, что дочь права – решись кто-то воспользоваться неразберихой, гибель султанши могли и не заметить, а тех, кто ее ненавидел, в гареме еще полно. Наверняка у многих, считающих себя обиженными, сейчас роились такие мысли в голове. Жалели, что не сообразили ночью.

Усталая спина выпрямилась, Роксолана шагнула к женщинам.

– Кто еще хочет в истопницы? Идите работать!

Михримах тихонько предложила:

– Матушка, вы устали, может, переедете ко мне в дом, пока здесь все не приведут в порядок?

Да, ей очень хотелось уйти, чтобы не видеть спешно опущенных вниз взглядов, полных ненависти, не слышать за спиной шепот сожаления: «Жаль, не сообразили ночью…» Кивнула:

– Только распоряжусь.

Скоро не получилось, Роксолана и впрямь еще с час отдавала распоряжения, отбирала то, что осталось не испорченным в ее собственных покоях, беседовала с кальфами… От султана пришел посланец с вопросом какая нужна помощь и не пострадал ли кто. Роксолана передала через него, что все целы, сгорела всего лишь кровля, хотя многое испорчено водой и гарью. А еще просила разрешения перебраться в дом к дочери, пока Старый дворец не приведут в порядок.

Не дожидаясь разрешения, уехала к Михримах, это тоже вызвало поток желчи и причитаний:

– Сама уехала отдыхать, а нас заставляет работать! Ведьма!

Но и гарем разделился на тех, кто радовался, что и вчерашних бездельниц заставили испачкать ручки в грязи, и этих самых бездельниц, хоть на несколько дней потерявших свое привилегированное положение. Толку от вторых было немного, больше мешали, да и вообще дворец привели в порядок быстро, однако там по-прежнему пахло гарью, этим запахом пропитались все ковры, все занавеси, одежда, никакие благовония не помогали, никаким сквознякам не удавалось выветрить.


Роксолана очень устала после суматошной ночи и беспокойного утра. Но заснуть не удавалось. Сначала она отправилась в хаммам, чем скорее вымоешь мерзкий запах из волос, тем лучше, чтобы не впитался, как и в кожу тоже.

Михримах сопровождала ее. Сопровождали и служанки, которых султанша взяла с собой.

– Матушка, какая вы стройная! Хотела бы я оставаться такой же в вашем возрасте…

Комплимент и пощечина одновременно – Михримах похвалила фигурку Роксоланы, которая действительно осталась почти девичьей, но тут же подчеркнула ее возраст. Скажи это кто-то другой, получилось бы обидно, но Михримах прощалось многое.

Роксолана рассмеялась своим серебряным смехом, но рассмеялась невесело:

– Для этого держи спину прямо и плечи развернутыми. А еще не ешь много сладостей и побольше стой, от сидения жир откладывается на боках. – Она вдруг задумчиво вздохнула. – Знаешь, Михримах, на моей родине сидят на стульях, не подворачивая ноги под себя.

– Как французы?

– Откуда ты знаешь, как сидят французы?

– Рустем рассказывал. И на его родине сидят на стульях. Мы устроили одну комнату так, хотите посмотреть?

– Хочу.

Позже сидела за столом на обычном стуле и пыталась понять, удобно ли.


Но жить в доме Михримах долго нельзя, у нее есть свой… Сулейман приезжал к дочери уже дважды, чтобы повидаться с женой, долго так может продолжаться? Они вместе ездили во дворец, убедились, что гарь выветрится нескоро.

Роксолана кусала губы, проклятый пожар совершил то, что не смогли сделать все завистницы и ненавистницы вместе взятые – разлучил их с Сулейманом.

Ну уж нет! Она найдет выход, что-нибудь придумает.

Отправилась вместе с султаном на охоту, но не далеко в Эдирну, а всего на два дня в ближнее имение в Орманлик. Ночевали вместе, там и родилась мысль:

– Повелитель, приютите бедную сиротку в своих покоях?

– Где? – Сулейман перебирал золотистые волосы Роксоланы, ломая голову над тем же вопросом.

Несколько минут назад он, как и Михримах, восхищался стройной, нестареющей фигуркой возлюбленной, ласкал ее, наслаждался близостью, презрев все запреты и обычаи. Он любил это стройное тело, высокую, крепкую, несмотря на шестерых детей, грудь, эти золотистые волосы, эти зеленые глаза и серебристый голосок. И никто бы не смог доказать Сулейману, что есть женщины красивей и стройней. Для других – да, для него нет, для него навсегда только эта.

Ей уже много лет, но какая юность может заменить нежность и понимание? Какие красивые черты лица пересилят мудрость и нежность серебристого голоса? Кто лучше нее знает, когда нужно приласкать, а когда поддержать даже молча? Кому еще он мог написать стихи, какие писал ей. До сих пор писал, после двадцати лет жизни.

С первого дня, когда услышал голосок, словно серебряный колокольчик, читавший подруге стихи о возлюбленном, и до конца жизни (Сулейман был уверен в этом) он болен только ею. Даже когда брал на ложе других, а это неизбежно, все равно видел только ее.

Теперь уже и физическая близость не столь нужна, была бы рядом, напевала или просто молча разбирала свои бумаги, слушала его стихи, читала чьи-то (свои никогда ему вслух не читала), смеялась, даже плакала или гневалась – только была бы рядом.

Понимал, что этим своим выбором ее единственной навлек на нее же ненависть гарема и не только гарема, всеобщую ненависть. Однажды спросил, не жалеет ли? Хуррем сверкнула зеленым взглядом:

– Нет! Пусть все ненавидят, лишь бы вы любили одну меня!

Так и было, он любил, а еще дети, остальные ненавидели. И Сулейман понимал, что ей жить только пока жив он, что никто не сможет защитить Хуррем от ненависти того же Мустафы, когда тот перестанет быть шехзаде и назовет себя султаном. Но и решиться назвать наследником их сына Мехмеда тоже не мог. Пока не мог. Отправил его вместо Мустафы в Манису, но в остальном ничего не изменил.

Законы хорошо, мудрые законы еще лучше, но как же они иногда осложняют жизнь!

Бывали мгновенья, когда султан попросту завидовал самым простым своим подданным. Простой рыбак может каждую ночь ложиться спасть со своей женой, не будучи обязанным любить многих из гарема. Он вообще может иметь одну женщину. Султану такого не позволено… Н он пошел против обычаев и людской молвы, женившись на вчерашней рабыне и позабыв гарем.

А теперь? Куда от этого гарема денешься, хотя, что от него осталось? Дело не в пожаре, он почти ничего не повредил в Старом дворце, разве что ковры попортил, да гарью все пропитал. Но там почти не осталось самих одалисок. Хуррем зря думала, что он не замечает ее хитрости, когда постепенно уничтожала гарем, все Сулейман замечал. Его одалиски раздавались приближенным, новые не покупались и в дар не принимались, еще чуть и кроме самой Хасеки в гареме останутся только слуги. Может, она этого добивается? Молодец!


Хасеки просила приютить ее в его покоях… Правильно, не ездить же на охоту дважды в неделю? К тому же сам Сулейман не меньше тосковал по простому общению, по тихим вечерам у огня, таким же тихим разговорам или даже молчанию рядом.

– Где?

– Выделите мне пару комнат в Топкапы.