Нет, Цезарина ничего не сделала, чтобы удержать сына. В день его отъезда она даже смогла скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

С тех пор она держит не больше четырех коров. Этого как раз хватает на жизнь вместе с садом и огородом, засаженным картошкой. Куры, несколько кроликов, этого только-только хватит, чтобы им прокормиться — ей и старому полуслепому псу Рено.

Гора Ризу нависает над домом, почти раздавив его темной массой своих елей. Она дает Цезарине дрова для тепла и музыку нескончаемого перешептывания с ветрами всех времен года.

Мальчишка продержался шесть месяцев, не подавая о себе вестей. Но затем ему понадобились бумаги от местного мэра, и он написал. Цезарина ухмыльнулась, проворчав:

— Ну, начинается! Сначала просят свидетельство о рождении, а потом денег!

Она выслала метрику с маленькой любезной припиской. Парень ответил, и они продолжили изредка переписываться. Леон — так зовут ее сына — нашел работу в Антони, под Парижем, куда он частенько наведывается по субботам и воскресеньям. От всего этого не очень-то спокойно его матери, она говорит, что города — это скопища подонков.

Он присылает почтовые открытки с видами Эйфелевой башни или Триумфальной арки. Этого как раз достаточно, чтобы, выйдя из себя, старая женщина сказала почтальону:

— А все-таки надо совсем рехнуться, чтобы променять все это на городскую помойку.

И она широким жестом обводит гору, озеро и все вокруг.

Почтальон отвечает, что не надо мешать молодым жить в своем времени.

Молодым! В свои шестьдесят два года Цезарина не чувствует себя такой уж старой. Это правда, что она родила его поздно, этого мальчишку, зато она не оставила его расти самого по себе, как часто поступают немолодые матери. Она его не избаловала и не была с ним чересчур строга. И если он все-таки смылся, так потому, что в него с детства бес вселился.

Однажды сын прислал такое письмо:

«Большая новость, мама: я пою. Я написал песни. Я не хотел тебе об этом говорить раньше времени, не зная, как пойдет дело, но дело идет. Я пел на танцах и имел успех. Меня собираются прослушать у Патэ и на радио».

Ну и ну, все это, конечно, не затем, чтобы пустить пыль в глаза Цезарине. Петь? Отец здорово пел на танцах и банкетах пожарников всю свою жизнь. Прекрасное дело! Но он не собирался раздувать из этого целую историю.

Спустя несколько недель в другом письме сообщалось:

«Сходи к Луизоне послушать радио, я выступаю в пять часов вечера, в следующий четверг по программе „Европа-1“.»

Пять часов, да еще время на возвращение, так можно не успеть к дойке коров. Поначалу Цезарина ограничилась тем, что, пожав плечами, проворчала:

— Радио! Вздор… Я не брошу мою скотину ради песенки этого психа!

Но мысль эта так и эдак вертелась в ее голове. Она поговорила об этом с почтальоном, и тот ей сказал:

— Надо туда сходить, это важно. Рене вас отвезет, вы быстро доедете.

Цезарина еще поворчала, тем не менее в четверг она пришла к Луизоне на целый час раньше, бормоча:

— С этими переводами часов я все путаю. Разбазаривать время на глупости, да где это видано?

Луизона не дала себя провести и тут же стала крутить ручки своего приемника, чтобы успеть найти нужную волну и настроиться на нее как можно лучше. Старательно напуская на себя чуть насмешливый вид, старуха притворялась, что наблюдает за детьми, играющими на лужайке неподалеку.

— Знаешь, твои дети растут прямо на глазах. Малышка глазастенькая и за словом в карман не полезет. Да и у твоей невестки дочка не хуже. Обе прямо лопаются от здоровья. Когда я думаю, что находятся дураки, которые уезжают в города!..

Час настал. По мере его приближения старую женщину охватывало возбуждение. Она ходила от окна к столу, на котором стоял приемник. Она не осмеливалась спросить: «Ты уверена, что там все правильно?»

Она напрягала слух. Так как радио ей доводилось слушать, только бывая у Луизоны или у других жителей деревни, то с непривычки ей трудно было все понять. Когда Леон жил дома, у него был приемник, но он никогда не выносил его из своей комнаты. Его мать не стерпела бы подобный шум у себя на кухне.

Когда диктор объявил, что Боби, новое имя в песне, сейчас исполнит одно из своих произведений, ни Луизона, ни Цезарина не подумали о Леоне. Прозвучало несколько аккордов гитары, затем чей-то неузнаваемый голос принялся поминать Ризу, сосны, снег, свежесть воды. После первого куплета Луизона воскликнула:

— Это он! Конечно, это он… Ризу и все остальное, вы слышите?

— Парень же сказал: Боби…

В это время Рене влетел как ураган. Он сиял:

— Вы слышите… слушайте… это он…

Все замолкли. Даже дети, которые вслед за отцом взбежали по лестнице.

Песня кончилась, и Рене объяснил:

— Я услышал в машине, по пути…

— Но, черт возьми, — недоверчиво проворчала Цезарина, — Боби… Боби…

— Ну да, — сказал Рене, — Бобийо — это несовременно. Чтобы петь, он должен был сменить имя.

Цезарина задумалась на некоторое время, потом, нахмурив брови, проворчала:

— Несовременно! Ну, я ему покажу! Вот засранец, ему теперь своего имени стыдно! Черт побери! Был бы жив отец, он бы точно добрался до него, чтобы надавать ему затрещин.

Рене снова попробовал втолковать старухе причины, которые могли заставить ее сына сменить имя. Но то были напрасные усилия: она заранее отказывалась слушать и уже направилась к дверям, говоря:

— Ну, ты отвезешь меня? Я уже опоздала к скотине. Достаточно я потеряла времени на всякие пустяки!

* * *

Всю неделю старая крестьянка не переставала сердиться. А потом два-три письма от сына, и она немного отошла. В них он писал о пластинке, о гастролях, которые должны были вот-вот состояться вместе с большой знаменитостью, имени которой он не уточнял.

Луизона, которой старуха рассказала об этом, тут же пустилась в догадки, которые быстро вывели Цезарину из себя.

— Я думаю, если бы речь шла о твоем сыне, у тебя заболела бы голова. Она бы у тебя так распухла, что ты уже и шляпы бы себе не нашла!

Голова Цезарины не распухла, но сердце ее билось неровно.

Она стала поджидать почтальона. Но чаще всего маленькая желтая машина проезжала мимо, не сворачивая на ухабистую дорогу, которая ведет к ее дому.

А вот в это утро почтальон приехал.

Цезарина вручила ему конверт, который приготовила три дня тому назад, а рослый Ренуйе отдал ей письмо, которое она распечатала далеко не сразу.

Что-то удерживало ее. Она говорила себе:

— Да что это с тобой, чего ты так трусишь? Это обычное письмо. Неужто ты станешь бояться листочка бумаги, еще и не узнав, что там написано?

Наконец она решилась.

А сейчас давно уже миновал полдень, а Цезарина даже не поставила суп на огонь.

В двадцать пятый раз, никак не меньше она перечитывает письмо:

«Дорогая мама,

ну вот, меня берут на гастроли. Я ною в первом отделении с Шилем Виньо. Мы выступаем в большом муниципальном театре в Безансоне, в среду восьмого октября вечером. Я оставлю пять билетов на твое имя в кассе. Попроси Шарля и Рене подвезти тебя и пусть сами приходят с женами. Увидимся после спектакля. Надо приехать, мама, рассчитываю на тебя. Это, можно сказать, начало гастролей. Скажи всей деревне, чтобы приехали меня поддержать. Мне это очень важно.

Целую тебя. Твой любящий сын.

Боби».

И опять это «Боби» при первом чтении возмутило ее. Затем она уже старалась не читать самой подписи. Теперь она и вовсе не читает. Она пересказывает письмо себе, бормоча, как молитву, когда доит коров, пропалывает сад или собирает хворост.

Мало-помалу она стала и комментировать:

— Безансон, это же не за углом! Что это он себе думает?

Она посмотрела карту в почтовом атласе. Его там даже не оказалось, ведь это в департаменте Ду. Тогда она спросила почтальона. Тот поразился. Он сказал:

— Что это у вас за дела в Безансоне?

— Никаких дел. Просто хочу знать.

Великан посчитал в уме, прежде чем сказать:

— Ей-богу, это больше ста километров отсюда.

Цезарина знает, сколько надо времени, чтобы дойти до Мореза. Она считает. Это займет не меньше 15 часов пешего пути. Это ее не пугает, но чтобы так надолго оставить свой дом, да ни за что.

— Скажи это всей деревне! Ну, конечно! Чтобы они пошли в театр смотреть, как ты там паясничаешь. Как после этого на меня посмотрят? Да на сыроварне все пальцами станут показывать. Будут говорить: вот мать того дурака, который стыдится своего имени и придумал себе кличку Боби, как для собак у богачей. Ни за что в жизни… И потом, что мне там делать, в этом Безансоне! Нет. Да он спятил, этот мальчишка.

Она долго злится, но постепенно слово это начинает будоражить ее.

— Мальчишка. Ну конечно, мальчишка. Тут и думать нечего. Не взрослый же он… Что он подумает, если я туда не поеду? Хоть бы туда поезд ходил.

Она размышляет. О поезде сын всегда говорил, что это совсем неудобно. Все жалуются. Чтобы на него сесть, нужно добраться до Мореза, а потом эта бесконечная узкоколейка. Стыдно за наши места. Леон добирался иногда в Понтарлье. Автостопом. И если попутная машина подбрасывала его до Муш, то там он мог сесть на автобус.

Неужели люди, которые ездят на машинах, не сжалятся над такой старухой, как она, оставят на дороге?

Она погружается в расчеты времени. Вечером, это должно означать около семи или восьми часов. Значит, отправившись поутру, она, должно быть, поспеет. Густав не откажет присмотреть за скотиной. Тут она моя£ет быть спокойна. Под каким же предлогом она его попросит? Неважно, папаша Густав не любопытен. Ему можно сказать, что она должна сходить к нотариусу по семейным делам.