Эрве Базен - Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи

Не отводя от меня взгляда, он спросил:

— Так что же такое метод Борга?

Голос у него был низкий, чуть с хрипотцой, не лишенный приятности.

— Победа над робостью за десять уроков, — лихо ответила я все тем же тоном превосходства.

Он посмотрел на меня еще пристальнее. И отвернулся. Все, подумала я, сорвалось. Тем хуже. Придется что-нибудь еще изобрести. Я была в ярости.

Я следила за ним, смотрела, что он будет делать, чем займется, чтобы начисто забыть наш разговор, наше взаимное разглядывание. Непонятно, почему я на этом застряла, все ведь было довольно бесцветным.

Я видела, что он пошел в наш бар и заказал виски. Залпом выпил стакан, потом развернулся, нашел меня глазами, словно хотел убедиться, что я по-прежнему здесь и с места не сдвинулась. Я разозлилась еще больше, ну, в самом деле, что я тут стою как идиотка, будто приросла. На кого я похожа? Мне надо было уйти отсюда немедленно, как это сделал он, влезть в какой-нибудь другой разговор. Я обернулась, чтобы посмотреть, что делалось в зале, у меня за спиной. Люди начинали танцевать. Жозиана плыла в объятиях прыщавого лаборанта. Она так прижималась к нему, что сзади сквозь розовые шелковые брюки вырисовывались ее трусики. Мужество оставило меня. Мне не хотелось танцевать с кем попало. На меня накатила тошнотворная волна, то ощущение бессмысленности жизни, которое так часто меня охватывает и которому я сопротивляюсь изо всех сил. Я просто не могу разрешить себе такие мысли. Если им поддаться, то погибнешь, это уж точно. Нельзя в жизни расслабляться.

И все же я не могла не смотреть на него. Я увидела, что он поставил пустой стакан на стол и взял еще один, и снова залпом выпил его, как и первый. Это становилось интересным. Я забыла обо всех приличиях и, не отрываясь, глядела на него.

Он поставил второй стакан возле первого, потом развернулся на 180 градусов и с опущенной головой подошел ко мне. Он ничего не сказал, но поднял правую руку, как бы приглашая меня на слоу-фокс. Зазвучала музыка, это был «Warum»,[14] маленькая Жозиана нашла эту пластинку на чердаке у родителей, тут было над чем посмеяться. И она в самом деле смеялась, пополам сложившись от смеха. Я тоже подняла руку и вложила ее в руку молодому человеку с усиками. Он прижал меня к себе, как слегка подвыпивший мужчина, и закружил меня, повторяя «warum, warum» и смотря куда-то вдаль. Ему смешно не было. От него пахло травяным шампунем и, совсем слегка, не неприятно, потом. Мне тоже было совсем не смешно.

Музыка смолкла, его окликнули, он отошел на несколько шагов, с кем-то переговорил. Вслед за «Warum» зазвучало «Индейское лето», и я вдруг увидела перед собой светящуюся лысину Шефа, который, в свой черед, обнял меня, прежде, чем я вообще успела на это отреагировать. Тут я впервые заметила, что он на несколько сантиметров ниже меня.

Шеф был в бешенстве. Я это сразу увидела, поняла по его нижней челюсти, она у него иногда выдается вперед, будто он делает для этого большое усилие. Я давно научилась распознавать у него это предвестие гнева.

— Вы рискуете, — сказала я ему тихо. — Пригласили бы лучше Жозиану. Хотя, разумеется, подозрительным может показаться и то, что вы НИКОГДА меня не приглашаете. Но в любом случае вы слишком тесно прижимаете меня к себе.

— Но ты-то что делаешь? — раздраженно прошипел Шеф сквозь зубы. — Что ты делаешь?

— Вы же прекрасно видите, кадрюсь, — ответила я очень спокойно. На самом деле я спокойной не была. Сердце колотилось так, как оно колотится, когда намечаешь цель и знаешь, что достигнешь ее. На сей раз страшно мне не было.

— Но ты не имеешь права так поступать, — сказал Шеф. — Ты не можешь так поступить со мной. Это… Это — аморально!

— И это мне говорите вы! — спокойно возразила я. — Можно подумать, что вам пристало проповедовать верность.

— Я — другое дело! — взорвался он. — Я женат.

Я не дала себе труда объяснять ему всю нелогичность его высказывания. Знала, что это бесполезно, у этого человека весьма странный способ делать умозаключения, но ему он кажется совершенно естественным. Его непонимание — его оружие, и я давным-давно перестала с этим бороться.

— Вы говорите слишком громко, — тем же светским и спокойным топом сказала я ему, тоном, которым обычно со мной говорил он и который навязывал мне, упрекая в «слишком эмоциональном» подходе к жизни и упрашивая — для моего же блага — учиться тому, что он называл «объективностью». Быть объективным значило воспринимать все под тем же углом зрения, что и он.

Он даже побагровел. Слоу-фокс сменился роком. Шеф танцевал плохо, с какой-то злобной поспешностью.

— Осторожнее, на нас обратят внимание, — добавила я спокойно.

Молодой человек с усиками стоял в нескольких шагах от нас и смотрел на меня.

Когда танец закончился, он подошел и сказал, обращаясь и к Шефу и ко мне:

— Тут небольшая компания… Мы решили поехать куда-нибудь, ну, в кабачок, красиво закончить вечер… Сегодня такой хороший вечер…

— Ну что же, — колебался Шеф, сам начавший говорить невнятно, — то есть я не знаю, собственно… Ну да, в общем, я хотел бы…

— Клеманс будет ждать вас, — сказала я нарочито дружески. — Вы же знаете, как она не любит сидеть допоздна. И к тому же будет волноваться.

Садясь в машину, молодой человек сказал мне:

— Жаль, что Шеф не мог поехать с нами. Весьма милый человек, и потом, мне нравятся ваши отношения. Видно, что у вас полное взаимопонимание, а это так редко встречается на работе.

Я ему ничего не ответила.

Проснувшись наутро, я глянула на часы. Семь часов. Я плохо и мало спала. Рядом со мной крепко спал молодой человек. И очень ровно дышал. Невинность на его лице была почти детской. Я громко и четко произнесла:

— Пора вставать.

Но он не проснулся. Я встала и пошла в ванную.

Я смотрела на себя в зеркало над умывальником. Сквозь черты, еще затуманенные сном, на какую-то минуту мне привиделось лицо пожилой женщины. Чтобы развеять это видение, я открыла холодную воду и большими пригоршнями несколько раз плеснула себе в лицо. Подняла голову и снова посмотрела в зеркало. Черты мои вернулись на место, это была я, и мне не было тридцати. Но где-то в глубине взгляда еще скрывалась пожилая женщина.

Я надела пеньюар и прошла из ванной в кухню. Налила чайник и поставила его на плиту. Достала из холодильника масло, из буфета сухарики. Пока чайник закипал, смотрела в окно. Начинался день. Сквозь голубую утреннюю дымку кое-где просматривались окна с еще не выключенным светом. Внизу ветер гонял по тротуару бумажный пакет из магазина «Унипри».

Во рту было нехорошо. Я вспомнила, что на ночь не почистила зубы.

Вода никак не закипала. Я вернулась в спальню. Он все спал. Включила радио. Битлы пели «Hey, Jude», Это его не разбудило.

Он жил в Париже. Его поезд уходил в девять тридцать. Надо было, чтобы он на него успел.

Я вернулась в кухню. Что можно было сделать? Вода закипела. Я заварила чай. Поставила его на поднос, рядом с маслом и сухариками. Подумав, взяла из вазы на столе грейпфрут, разрезала его пополам и положила в две стеклянные плошки, посыпав сахарной пудрой. Маленький завтрак в постели: так легче проглотить пилюлю. Я не хотела чувствовать себя виноватой.

Когда я вошла, от звуков радио он уже проснулся. И смотрел по сторонам, будто не понимал, где находится. Увидев меня, он просиял. Я властно поставила ему на колени поднос.

— Как это мило, — сказал он, несколько изумившись.

— Есть поезд в девять тридцать, — ответила я.

— Я не спешу. И могу провести весь день здесь.

— Но я не могу. У меня работа.

В девять часов, уже стоя на пороге, он протянул мне листочек бумаги с номером телефона.

— Позвони, если захочешь меня увидеть.

Я взяла бумажку и поцеловала его в обе щеки. Закрыла дверь. Сначала мне захотелось побежать вслед за ним, просто от избытка нежности. Я смотрела, как он спускался по лестнице, со спины он был очень юн. В жизни нельзя разрешать себе быть юным. Я дала ему уйти. Я слышала, как он шел, замедляя шаг между этажами.

Я вернулась в ванную. Пустила воду. Проходя мимо зеркала, убедилась, что лицо у меня по-прежнему молодое. Это была маска, но маска — вещь полезная.

Снимая пеньюар, я заметила, что все еще держу в руке бумажку. Нажала на педаль помойного ведра под умывальником и бросила ее туда.

Пора было пошевеливаться. В десять явится Шеф. Этого робкого посетителя он может в порошок стереть. Надо уничтожить следы его пребывания.

Не стоило бы мне, наверное, участвовать в этом конкурсе. Я все время твердил себе: играешь ты кое-как, отвечаешь неточно, а то и совсем невпопад, — нечего и надеяться на какой-либо выигрыш, а уж о первых премиях и вовсе говорить не приходится.

К тому же как-то неловко. Я ведь так давно здесь служу, и если бы мои ответы оказались совсем идиотскими, начальство призадумалось бы: «Выходит, мы одиннадцать лет держим такого болвана!» Предоставляю вам догадываться о дальнейшем — либо меня выбросили бы за дверь, либо я схлопотал бы повышение. Так что я решил отвечать достаточно бесцветно, не пытаясь ни блеснуть, ни проявить откровенную посредственность мысли.

Естественно, надо было бы обратиться к источникам, разузнать поточнее, кому понадобилось устраивать этот знаменитый конкурс. По какому праву? И главное, кто определял, какими будут первые премии? Ведь нам могли бы предложить деньги, или цветные телевизоры, или стиральные машины, или автоматические посудомойки — так нет же: им понадобилось устроить нам отпуск, отправить в путешествие. К черту на рога или в Нормандию — в зависимости от благосклонности случая.