Эрве Базен - Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи

Пока передавали сводку погоды («катастрофические масштабы наводнений в…»), мальчик не отрывал глаз от тарелки с брюссельской капустой, но, услышав выстрелы, мгновенно приподнял голову. На экране какой-то человек, согнувшись пополам и прижимая руки к животу, качнулся в сторону полицейского, револьвер которого мог бы еще дымиться, если бы с некоторых пор оружие не обрело свойства меньше дымиться, но больше убивать. (А дымятся ли «першинги» или «СС-20»?) Малыш вновь уставился в тарелку с капустой и, сморщив нос, нехотя попытался подцепить кочешок зубцом вилки.

— Это они через спутник передают, — говорит мать. — С ума сойти, чего только не увидишь, когда напрямую, с другого конца…

— Весь день ко мне придирался этот кретин Ренар, будь он проклят, — перебивает ее отец. — В конце концов я…

— Ешь овощи, — обращается к мальчику мать, а он бормочет что-то неразборчивое в ответ и поглубже вонзает вилку в капустный кочанчик.

— И как только земля носит таких зануд? — продолжает отец. — Надо их…

— Зачем так кипятиться? — перебивает мать. — Это бессмысленно. И будь поосторожнее. Кругом безработица, а ты…

— Я кипячусь, когда считаю нужным, — возражает отец. — Тебе-то этот мерзавец не проедает мозги по восемь часов в день…

— Съешь ты, наконец, капусту? — сердится мать.

— Слушай, что тебе говорят, черт возьми! — взрывается отец.

Малыш подскакивает и, торопливо подняв руку, подносит вилку ко рту, на зубце ее по-прежнему болтается капуста.

Теперь на экране можно было разглядеть человека с ружьем в руке. Пригнувшись, он бежал по улице среди полуразрушенных домов и перевернутых автомобилей, охваченных огнем. Объектив подрагивающей камеры едва успевал следить за тем, как мужчина рывками перебегал с одного места на другое, будто остерегаясь невидимых противников, готовых броситься ему наперерез. Так, среди взрывов, поднимающих вокруг него невысокие вулканы земли и обломков, он преодолел несколько десятков метров. И вдруг, рванувшись вперед, резко остановился. Спина у него словно подломилась, руки взметнулись. Уронив ружье и спотыкаясь, мужчина сделал еще три-четыре шага и упал лицом вниз. Камера тоже сделала резкий рывок и, выпустив его из поля зрения, с молниеносной быстротой пронеслась по фасадам изрешеченных пулями и продырявленных снарядами домов, на секунду поймала в объектив силуэт танка, поворачивающегося в облаке пыли на другом конце улицы, скользнула по забрызганному грязью заплаканному лицу маленькой девочки, забившейся в подворотню дома, и, наконец, вновь отыскала тело человека, все еще лежавшего на животе с вытянутой правой рукой и повернутой вверх ладонью. Чуть подальше медленно и величественно оседало рушащееся здание, изрыгая обычный бытовой хлам: обломки мебели, кухонную утварь, рваные занавески, лубочные картинки и велосипеды без колес. В этот момент на фоне руин, на которые была направлена камера, показалась фигура человека: лицо обмотано шарфом, в руке — револьвер. Он быстро приблизился к распростертому на земле телу, сначала ударил лежавшего ногой в живот, затем приставил дуло револьвера к его затылку и выстрелил. Три раза. Во всяком случае, было видно, что рука стрелявшего трижды дернулась, словно брезгливо отстраняясь от того, что совершила, — рука иногда выглядит так в подобных обстоятельствах. Вытянувшееся на земле тело дрогнуло только раз, от первого выстрела.

Пока передавали этот сюжет, сопровождавшийся беспрестанным мельканием слова «эксклюзив» в правом верхнем углу экрана, малыш сидел неподвижно, держа вилку — до рта он ее так и не донес — в приподнятой руке.

На экране вновь появилось лицо ведущего. И ребенок, нахмурив брови, опустил вилку с нетронутой брюссельской капустой. Тарелка слегка звякнула.

— Немыслимо, — вздыхает мать, — эти парни совсем с ума посходили…

— Ты думаешь, девочка?.. — спрашивает малыш.

— Какая еще девочка? Расстели-ка салфетку как положено! И чего ты дожидаешься, почему капусту не ешь? Предупреждаю, что не выйдешь из-за стола, пока…

— Знаешь, какую наглую выходку позволил себе сегодня этот Ренар? — перебивает ее отец.

Мальчик вздыхает, опускает голову, вновь берет вилку в руку и, прижав ее зубцом к краю тарелки, сбрасывает наколотый на него капустный шарик. Затем, зажав вилку в кулаке, вертикально, как волшебную палочку, он «колдует» ею над овощами, плавающими в густом темном соусе. Секунду примеривается, затем с размаху пронзает ни в чем не повинный кочешок — пусть поплатится за остальных. С легким металлическим скрежетом зубцы вилки упираются в тарелку. Тыльной стороной другой ладони малыш откидывает назад упавшую на глаза прядь волос и поднимает голову.

— …и что в моем советском раю я давным-давно попал бы в ГУЛАГ за невыполнение нормы, — продолжает отец. — Ну, можешь себе представить?

— Что такое ГУЛАГ? — спрашивает мальчик.

— Место, куда ты отправишься, если с молниеносной быстротой не покончишь с едой, — отвечает отец. — Налей-ка мне рюмочку, дорогая.

Но «дорогая» не слышит. Открыв рот, она завороженно смотрит на экран. Комментатор просит телезрителей следить внимательно, потому что все произойдет очень быстро.

Президент улыбается. На лице ни малейшей напряженности. Хотя его отовсюду предупреждали об опасности. Но он решительно и невозмутимо отвечал, что риск относится к издержкам его ремесла. Так же, как предусмотренный протоколом костюм, в котором он должен появляться всегда — и под проливным дождем, и в сибирский мороз. Стоя в открытой машине, президент приветствует толпу. Его охранники с напускным безразличием, но очень пристально следят за окружающими и, держа руку в кармане с револьвером, суетятся вокруг машины. Восторженная толпа размахивает знаменами, платками, флажками, букетами цветов, фотоаппаратами, косынками, зонтиками, подзорными трубами, шляпами, а один — ручной гранатой. Секунда — и машину президента слегка заносит, затем она взрывается. Камера сразу попадает в людской водоворот, операторы, видимо, пытаются оттеснить наседающую толпу, так как в объективе мелькают чрезмерно увеличенные лица обезумевших орущих людей, а на заднем плане, на фоне всеобщей паники угадываются распростертые тела и фигуры телохранителей, пытающихся вытащить из горящей машины нечто, напоминающее окровавленных поломанных марионеток. И снова на экране те же кадры, но уже в замедленном темпе. Затем опять появляется комментатор и, стараясь не выдать откровенного торжества на лице, сообщает, что некий кинолюбитель, «не подозревая, что послужит Истории», снял все происходящее с другого ракурса, и благодаря ему можно увидеть случившееся в деталях. Действительно, на сей раз президент снят с верхней точки, как будто тот, кто его снимал, находился на невысокой стене или в кроне дерева. Отсюда лучше виден лысеющий лоб президента. Камера кинолюбителя, подрагивая, следует за автомобилем, который медленно продвигается вперед в кольце телохранителей. Время от времени президент поднимает правую руку, затем опускает ее, снова поднимает, с улыбкой поворачивается то влево, то вправо к толпе. И вдруг замирает, руки у него повисают вдоль тела, голова опущена, как будто он пристально смотрит под ноги, удивившись тому, что оба шнурка на ботинках развязаны или брюки расстегнуты. В ту же секунду — этого почти не видно было в первом варианте — телохранитель бросился внутрь машины, прикрыл собой президента и попытался уложить его на сиденье, загородив собственным телом. Затем — взрыв. Кадры, снятые сверху, все же производят меньшее впечатление, потому что давит перспектива, к тому же сбоку не очень ясно видно лобовое стекло, по которому стекает мозг убитого шофера.

— С ума сойти, — шепчет мать, а на экране вновь медленно проплывают кадры второго фпльма. — Теперь и дня не проходит, чтобы где-нибудь…

— М-м-мда, — говорит отец. — Я сказал ему, м-м-месье, вы хоть и мастер, но все же здесь не Чили и не Аргентина, и у нас члены профсоюза пока еще не валяются с выпотрошенными кишками на дне реки. Хорошо я его отделал, а?

Мать качает головой. Малыш сидит неподвижно, держа вилку на весу. Внимательно проследив за ходом покушения, он спрашивает, умер ли президент.

— Займись лучше капустой, — отвечает мать.

— Я не люблю… — пытается возразить мальчик.

— Что? — кричит отец.

— Ничего, — отвечает ребенок. — Я так просто.

Капуста по-прежнему болтается на зубце вилки, будто засохшая липкая улитка. Мальчик подносит вилку ко рту, поглядев на капусту, осторожно захватывает ее зубами и миллиметр за миллиметром проталкивает в рот.

Справившись с этим, он кладет вилку и теперь с невероятными мучениями пытается протолкнуть еду дальше — на глазах у него появляются слезы. Наконец, слегка икнув, малыш заглатывает кочешок. Целиком. Затем снова берет в руку вилку и вонзает ее в следующий кусок с такой силой, что металл скользит по стеклу и капуста падает на пол.

— Все это плохо кончится, — говорит отец.

— Ты что делаешь? — вспыхивает мать. — С ума, что ли, сошел?..

Зловещий моросящий дождик. Сумерки. Скверная погода. Мрачную картину дополняет длинная светящаяся змея приплюснутых одна к другой машин. Блестит бетонная мостовая. Мелькают желтые, синие, красные фары карет «скорой помощи», полицейских микроавтобусов. Крупным планом — две глубокие петляющие колеи от шип, которые упираются в разделительную бровку. Нетрудно представить себе, какая там свалка. Люди, некоторые в блестящих непромокаемых плащах, сгибаясь под порывами ветра и дождя, разбегаются во все стороны. Самым крупным планом — тряпка; ею вытирают усеянный каплями дождя объектив. Двое полицейских на корточках растягивают длинную металлическую ленту — что-то измеряют. Никаких тел — полицейские ведь не служащие похоронного бюро, каждому свое, черт возьми. Парни в белых одеждах, подхватив с двух сторон носилки, быстро удаляются в сторону машины с красным крестом. Восковые лица двух растерянных людей — их, кажется, уже ничто ни с чем не связывает, — обращены куда-то в пустоту, прямо вперед. Чуть подальше кто-то бледный как полотно (шофер?) разговаривает с офицером полиции, сильно размахивая правой рукой. Теперь камера отыскивает автобус. Мотор сплюснут в гармошку. Шины полопались. Резина и пластик расплавились. Сиденья покорежены. Повсюду валяются или плавают в лужах книги и тетради. Продвигаясь к хвосту автобуса, камера на секунду замерла над десятком белых промокших простыней, аккуратно расстеленных на обочине; из-под них высовываются маленькие ножки, на одной из них нет туфельки, у другой отсутствует ступня. План — на заднее стекло машины. За стеклом — покосившаяся планка с надписью: «Перевозка детей».