— Я работаю здесь не так, как другие.

— Не понимаю.

Когда он вернулся с военной службы, у него была возлюбленная, безвестная актриса, красивая, но тщеславная и очень самоуверенная, так вот она на каждом шагу оговаривала его или поучала: «Не понимаю, — возмущалась она, — как ты можешь читать такие книги?» (речь шла о детективах) пли «Не понимаю, как ты можешь увлекаться таким варварским видом спорта?» (имелся в виду бокс). Однажды он не выдержал и выставил ее вон.

Она убежала вне себя от бешенства. Почему-то в эту минуту Марк вспомнил о ней. Люсьенн застыла в тревожном ожидании. В ее глазах он читал терзавшее ее мучительное нетерпение и так же торопливо произнес:

— Я нахожусь на попечении судьи или, если хочешь, под судебным надзором. Ясно?

— Что же такого ты сделал?

«Вот оно», — подумалось ему и страшно захотелось достать сигарету, не столько ради того, чтобы закурить, а просто для того, чтобы оттянуть время, подобрать нужные слова.

— Я убил человека, — сказал он, зябко поеживаясь, и, спрятав руки в карманы куртки, направился к окну, за которым колыхалась листва и сыпались брызги дождя.

— Если они отпустили тебя, значит, ты отбыл свое, заплатил сполна.

— Нет еще. Я вышел из тюрьмы, но они в любую минуту могут снова меня туда упрятать.

«Они» — это значило огромная, безликая машина с необычайно сложным механизмом, бесчеловечная и, конечно, ненадежная, от которой полностью зависела их жизнь.

— Ты хочешь сказать, что тебя осудили условно?

— Да, на три года.

Может быть, следовало рассказать вдобавок об ужасе того времени, что он провел в заключении, о своих ночах, наполненных кошмарами, только где найти слова, чтобы описать все это? Лучше уж молчать. Шум ливня нарастал, казалось, небо опрокинулось, низвергаясь на землю водопадом. Сквозь замутненные дождем стекла виднелись раскачивающиеся деревья, похожие на привязанные аэростаты, вот-вот готовые оторваться под натиском ветра.

Люсьенн несмело подошла к окну и встала с ним рядом.

— Должно быть, они поняли, что это несчастный случай. Это ведь случайность, правда?

— Да, верно, случайность.

Повторив вполголоса это слово, он вдруг обнаружил в нем что-то вроде насмешки.

— Я его никогда прежде не видел, — с горечью сказал он. — И ударил его один только раз. Я даже не был зол. — И совсем тихо добавил: — По-настоящему…

В это мгновение он почувствовал себя совсем одиноким, словно Люсьенн и не было рядом. Обычно признания сближают людей, его же, наоборот, сделанное признание, казалось, отдалило от нее. Он даже не посмотрел на Люсьенн, нисколько не интересуясь тем, как она воспримет его слова.

— Судьи выносят приговор, но это ничто по сравнению с тем, что творится вот здесь, у тебя в голове, не давая покоя ни днем, ни ночью и делая тебя больным…

— Не надо больше говорить об этом, — сказала она. — Это пройдет, ты придешь в себя. Если хочешь, я помогу тебе. Я сделаю все, что в моих силах.

Она стояла сзади, прижавшись к нему и положив щеку на его плечо, а он по-прежнему не отрывал глаз от окна, глядя на окружающий мир, исхлестанный яростным грозовым ливнем, и не узнавая его.

Ему не было нужды оборачиваться. Он и без того знал, что она плачет. Спиной он ощущал это молчаливое рыдание; толчки, от которых сотрясалось ее тело, сливались с биением его собственной крови, растворяясь в ее горячем потоке.

XIV

Он был недоволен тем, что признание его носило отрывочный и в какой-то мере искусственный характер. И от этого чувствовал себя — еще более несчастным, обездоленным, сродни тем растениям, что, произрастая на каменистой почве, стелются по земле. В уединении своего домика он снова и снова мысленно возвращался к их разговору, обдумывая его, и ему вдруг открылось, что в его собственном сознании произошел перелом: оказалось, Люсьенн стала ему гораздо ближе. Случилось что-то такое сокровенное, заставившее их страдать вместе, отчего боль его немного отступила. Он вспомнил, как молча обернулся, как взял ее за руки и под яростные стоны разбушевавшейся стихни заглянул ей в глаза, удивленный и потрясенный и этим взглядом, и этими слезами, которые как бы заново учили его давно забытому языку, заставляя совсем по-иному взглянуть на жизнь.

Чуть позже он, как обычно, стал готовить себе ужин, и тут на дороге послышались чьи-то голоса, раздались крики, потом стук в дверь. На пороге в мокрой насквозь рубашке, прилипшей к телу, стоял парень, его ровесник. На ломаном французском языке он объяснил, что вместе с тремя товарищами-туристами, тоже немцами, едет в Бретань. Но с автомобилем что-то случилось. Они увидели свет и стали толкать машину, так вот и добрались сюда. Он спрашивал, не могут ли они все четверо остаться здесь до утра. У них есть две палатки. (Они, видно, приняли его за сторожа.)

— У меня нет никаких прав что-либо разрешать. Придется спросить управляющего.

— А где он?

— В самом конце дороги, первый дом за поворотом.

Парень совсем повесил нос.

— Ладно, — сказал Марк, — это и в самом деле глупо. Вы можете устроиться на втором этаже. Там все равно пусто.

Над полукружием света, отбрасываемого на дорогу фонарем, Марк разглядел длинный кузов автомобиля, старенького «фольксвагена», который медленно подкатывал с траурным видом. Он подал знак, что можно въехать в ворота. Затем появились две девушки в джинсах и еще один парень, у всех троих волосы облепили щеки и лоб, одежда промокла до нитки.

Второй парень, с улыбкой протягивая руку, сказал, что его зовут Поль Хиндемит, как знаменитого музыканта. Марку это имя ничего не говорило, да и не все ли равно, главное, чтобы эти молодые люди не навлекли на него беды. Познакомились: Лили (так звали младшую), Мария (возможно, ее сестра, похожа на нее: тот же рот, такой же точно нос); Хельмут — назвал себя тот парень, что постучал к Марку.

— Проходите, — сказал Марк. — Есть консервы и сидр. Можете развести огонь. Дров хватит. Располагайтесь.

Парни поблагодарили его по-французски, а девушки — по-немецки. Лили сказала, что он «милашка». Хельмут со смехом поправил ее — «милый». Он вышел вместе с Марком, тот хотел поставить машину у самых ворот, за домиком, чтобы утром ее не могли увидеть из «замка». Потом ему захотелось узнать, в чем причина поломки.

— Предоставь это мне, — сказал он Хельмуту, — я уж как-нибудь разберусь. Ступай лучше переоденься.

Дождь поутих. Свет из двух боковых окон падал на старую колымагу. Он поднял капот: ничего серьезного, мотор залило водой.

— Добрый вечер, — послышался голос. Это был Тавера. В своем блестящем черном плаще он походил на тюленя. На голове у него торчала странного вида кожаная шляпа, тоже черная. Марк и на этот раз не слыхал, как он подошел. Карабин висел наперевес, дулом вниз. Гроза уходила. Редкие капли все еще стучали по крыше машины. От света, падавшего из ближайшего окна, лицо старика казалось совсем белым.

— Тебе кто разрешил впускать этих людей? — спросил он наконец ворчливым тоном. — Ты их знаешь?

— У них авария, и я…

— Ты что, собираешься превратить свой дом в молодежную гостиницу, а?

— Не стоит преувеличивать. Они всего лишь на одну ночь.

— А про надпись забыл? Это мадам велела ее повесить. И неспроста. Частные владения. Входить запрещено. Ворота-то я ведь сам закрывал.

— Уж не собираешься ли ты их выкинуть на улицу?

— А следовало бы. Я вот тут принес тебе письмо. Ждал, когда ты вернешься.

Письмо было от Фреда. Марк сунул его в карман куртки, а сам не сводил глаз со старика. Тот подошел к окну и заглянул в дом. Закрыв капот, Марк присоединился к нему. Четверо молодых людей уже развели в большой комнате огонь и развесили перед камином свое белье. Девушки были в шортах, с обнаженной грудью, так же, как и парни.

— Что это за ребята?

— Немецкие студенты.

— Бордель, — прошептал старик.

Он подошел к «фольксвагену» и с неодобрением стал изучать его.

— Немцы, — снова тихонько заговорил он. — Они были здесь в сороковом.

— Это не те, — резким тоном возразил Марк, — к тому же они попросили разрешения войти.

— Они пробыли в «замке» четыре года. Оккупировали его, представляешь?

— Ни эти ребята, ни я к сороковому году никакого отношения не имеем! В ту пору нашим матерям и десяти еще не было.

Старик пристально посмотрел на него.

— Ладно, ладно.

Марку захотелось стереть с этого лица насмешливую улыбку. Но он знал, что должен превозмочь свое раздражение, и ждал, засунув руки в карманы куртки. Старик внезапно заторопился и несколько метров пятился задом, не спуская глаз с Марка, словно и в самом деле угадав его желание ударить и опасаясь нападения сзади. Дождь совсем перестал. Луна в растерянности скользила меж облаков. Старик в черном блестящем плаще направился к «замку», но, дойдя до середины аллеи, еще раз обернулся.


Когда Марк вошел, молодые люди только начинали ужинать, усевшись по-турецки на одеялах, расстеленных перед камином, в котором метались высокие языки пламени. Марк сел рядом с Хельмутом, тот, протягивая ему тарелку, спросил, обнаружил ли он причину поломки.

— Пустяки, — коротко ответил Марк. — Утром видно будет.

Из головы у него не шел Тавера. Старик был предан мадам душой и телом, тем более что та, благодаря своим связям, сумела добиться для Таверы младшего, такого же тупицы, как и его отец, места в административных службах телевидения. Если старик донесет, то полоумная мадам наверняка вышвырнет Марка вон, а тогда ничего хорошего не жди, и трудно сказать, как отнесется к этому судья Роллен. Но все-таки он ни о чем не жалел. Присутствие молодых людей, их веселость и радостная доверчивость смиряли его тревогу, вселяя чувство уверенности и относительного покоя, зародившееся в его душе после разговора с Люсьенн. В крайнем случае, она уйдет вместе с ним, он в этом не сомневался. Более чем когда-либо он ощущал над собой власть Люсьенн, она заполняла все его помыслы, заставляя верить, что существует множество всяких возможностей так или иначе вновь приспособиться к жизни.