В тот же вечер, возвращаясь к себе после этого первого сеанса, он, проходя по лестницам и коридорам, попытался отыскать наилучший путь, чтобы приблизиться к владениям Люсьенн. Часом раньше, провожая Марка к мадемуазель, Тавера провел его в «замок» через черный ход. И вот теперь он увидел девушку за швейной машинкой, окно и дверь были открыты настежь, чтобы дать доступ свежему воздуху.

Удивление, милое смущение, радость! У нее были красивые руки, глаза лукаво светились от удовольствия. Почему она больше не приходит? Неужели непонятно? В тот раз она, не раздумывая, пошла к нему, потому что боялась за него, ну а уж потом стала бояться за себя. Вторая половина фразы прозвучала несколько двусмысленно, Люсьенн сразу покраснела и до того растерялась, что даже забыла напомнить ему об ужасной строгости мадам, а ведь тогда все стало бы ясно. Она поднялась. В вечернем свете кожа ее казалась золотистой.

— С завтрашнего дня, — сказал Марк, — я буду обедать вместе с вами. И я счастлив этим, просто счастлив.

Он подошел, осторожно обнял ее за плечи и притянул к себе, она не противилась.

— Какая вы красивая! — прошептал он. — Так приятно о вас думать.

Она не привыкла к комплиментам. Обычно, ухаживая за девушками, он действовал напрямик, сразу же выражая свое нетерпение, но Люсьенн заставляла его быть более сдержанным, а почему — он и сам не знал. Марк любовался ее глазами, оттененными темной линией, они были такими от природы, хотя и казались подкрашенными. Радужную оболочку испещряли лучики, идущие от зрачка, они-то и придавали ее взгляду и силу, и волнующую нежность. Люсьенн осторожно высвободилась, умоляя его уйти. Ему нельзя оставаться дольше. Скоро придет Жермена, занимавшая с недавних пор соседнюю комнату. Правда, она не сказала, почему обеих девушек решили поселить рядом, а объяснялось это весьма просто — дабы воспрепятствовать ночным похождениям месье Рагно.

— А скоро я смогу снова увидеть вас здесь? — спросил он.

Она, улыбаясь, кивнула головой, однако он чувствовал ее скованность, настороженность.

У края горизонта солнце уже подернулось дрожащей дымкой оловянного цвета. Где-то вдалеке катил поезд. С непринужденным видом пересекая парк, Марк, так же как и Люсьенн, чувствовал себя обреченным вечно остерегаться чего-то, причем ему-то грозила куда более реальная опасность, чем ей. До определенного момента в своей жизни он почитал себя чуть ли не центром сияющего мироздания. И вот, одного мгновения оказалось достаточно, чтобы иллюзия эта рассеялась навсегда, чтобы все его существо застыло, окруженное непроницаемой, гнетущей тьмой.

Поздно вечером, сидя у слабого огня — только чтобы порадовать глаз, ибо стояла нестерпимая духота, — он проглотил свой ужин из консервов и с удивлением обнаружил, что ему вдруг стало вспоминаться детство, игры в сосновом бору, воистину безмятежное время невинности. Впервые за долгие месяцы с тех пор, как произошло несчастье, он не стал гнать прочь эти воспоминания или заглушать их в себе, словно за несколько минут, проведенных с Люсьенн, душа его обрела наконец долгожданный покой.

VIII

Случалось, что на ферме Жом Марка вместе с двумя или тремя другими работниками поместья оставляли обедать. Точно так же бывало и на ферме Монт-Арьель, куда его частенько звали ремонтировать машины, ведь почти все они были старого образца. Но несмотря на дружеское расположение тамошних жителей, он отклонял эти приглашения, предпочитая трапезы на кухне, ибо знал, что это даст ему возможность встретиться с Люсьенн, поговорить с ней и тем самым упрочить связавшую их тонкую нить.

Клемантина приняла его радушно. До того как выйти замуж за Таверу и поступить на службу в «замок» в качестве простой служанки, она работала в цирке акробаткой под псевдонимом Клемантины Клеман. Однажды (случилось это уже довольно давно), взобравшись на самую верхотуру двойной лестницы, она протирала в библиотеке шкаф; увидев ее в таком положении, месье де Сент-Ави счел это опасным и выразил свою тревогу. «Это я-то могу упасть? — воскликнула она. — Да вы только посмотрите, месье!» И дабы окончательно успокоить его и доказать свою ловкость, она встала на руки — головой вниз, ногами вверх, как в былые времена на арене, но тут юбка вывернулась наизнанку, закрыв ей лицо и открыв изумленному взору старика ее тайные прелести, которые Клемантина не сочла нужным ничем прикрыть.

Вскоре после этого случая ее назначили на кухню, где она сильно прибавила в весе, раздавшись во все стороны, так что об акробатике пришлось забыть.

В первый день Жермена начала было жеманничать, без конца повторяя «месье Марк», однако Клемантина сразу пресекла это, заявив, что на кухне все должны говорить друг другу «ты». Развешанные кастрюли, всевозможная стеклянная утварь, занавески в красную с белой клетку — все способствовало созданию особой, как бы семейной атмосферы, когда они собирались вместе в полдень и по вечерам. Марк, однако, помнил, что ему надлежит остерегаться Жермены, поэтому в разговоре с обеими девушками он старался держаться одинаково товарищеского тона, и все-таки одного присутствия Люсьенн было довольно, чтобы у него вновь возникла иллюзия, будто в его жизни ничего непоправимого не произошло; избавившись от навязчивых мыслей, заставлявших его до сих пор держаться в стороне от других, он ощущал себя словно заново родившимся, без малейшего изъяна, без надлома.

Как-то вечером, спускаясь из мастерской мадемуазель после очередного позирования, он, зная, что Жермены нет в «замке», решил заглянуть во владения Люсьенн и застал ее в сушильне, где она развешивала белье. Она улыбнулась ему, а он в ответ заключил ее в объятия, до с такой страстью, что она, откинув немного назад голову, внимательно посмотрела на него, смутно угадав обуревавшее его, кроме желания, неведомое чувство — то ли тревогу, то ли смятение, которое сначала она приписала боязни какой-либо неожиданной помехи (Тавера, например, бродил в парке), но затем своим женским чутьем уловила, что чувство это отражает неясное ей движение души, какой-то неистовый, почти отчаянный порыв.

Постепенно эти тайные свидания вошли у них в привычку. И с каждым разом она, отвечая на его ласки, все более самозабвенно прижималась к нему, они отгораживались от мира, отдаваясь этой сладостной минуте.

— Известно ли вам, мой милый, что у вас голова римского императора? — спросила его как-то мадемуазель Фалльер.

Императора или бульдога, по мнению Рагно, — какая разница, Марку на это было наплевать. А она уже приступила к лепке лица (глазных орбит под резким выступом бровей, носа с едва заметной кривизной — след давнишних занятий боксом), хотя и не способна была распознать в его чертах знаки, свидетельствовавшие о тайном разладе между душой и телом.

В другой раз внимание ее привлекли руки Марка, руки сильные, испещренные намертво въевшейся смазкой, которую и бензин не брал. Когда он сжимал их, кулаки делались крепкими и твердыми, как молоток. Престарелая девица выразила желание сделать с них слепок. Он наотрез отказался. Она была удивлена, но больше не возвращалась к этому разговору.

IX

Мадам де Сент-Ави регулярно вызывала некоторых из своих служащих, например, советника по налоговым делам, тощего и желтого, как Бонапарт в бытность свою первым консулом, либо управляющего имуществом, потливого толстяка, от огромного тела которого летом буквально шел пар, или же мадам Поли, занимавшуюся перепиской и сортировкой писем. Эти женщину лет сорока, претенциозную и злую, бывшую когда-то замужем за французским консулом в Канаде, Жермена, неизвестно почему, прозвала «Треска».

Так вот в тот день Поли-Треска приходила работать к мадам, которая оставила ее обедать. Обед назначили, как обычно, на 13.30. Около полудня, едва прислуга села за стол, на кухне внезапно появился Рагно. Увидев там Марка, он был удивлен и раздосадован.

— Что ты тут делаешь?

Толстуха Клемантина сообщила ему о решении мадемуазель, принятом, возможно, в знак благодарности за услугу, которую оказывал ей Марк, согласившись позировать.

Рагно усмехнулся.

— Позер… Это как раз для тебя. Во всяком случае, я должен проверить. В твоем контракте говорится «с проживанием», но там нет речи о пропитании. Ясно?

— Так решила мадемуазель! — снова вмешалась кухарка.

Взгляд Рагно скользил по лицам присутствующих, с большим удовольствием задерживаясь на Люсьенн и Жермене.

— Мадемуазель мне не указ, — заявил он. — Распоряжения я получаю не от нее.

— Хорошо, — сказал Марк, — я могу уйти к себе.

— Оставайся! Месье Рагно сказал, что проверит.

Упершись руками в бока, Клемантина бросала вызов управляющему, которому Тавера поднес тем временем стакан сидра.

В тот день на Рагно была легкая куртка с кожаными налокотниками, краги и залихватская полотняная шляпа с поднятыми на одном боку полями и макушкой в мелкую дырочку. Такое одеяние делало его немного похожим на хвастливого Тартарена, он словно бы сошел со страниц популярного журнала для охотников и рыболовов.

— Вот именно, — подтвердил Рагно, — я непременно проверю. Это моя работа — все проверять, за всем следить…

Он в два приема осушил стакан, прищелкнул языком и, не простившись, вышел.


Не получив ответа на свои звонки, Рагно повернул ручку двери и не без опаски вошел в мастерскую. Раньше он никогда сюда не заглядывал. Удобный случай удовлетворить свое любопытство. Сквозь зашторенные окна сочился рассеянный свет, отчего статуи делались похожими на призраков, впечатление усиливалось от царившего здесь запустения и ничем не нарушаемой тишины. На подставке возвышался обернутый мокрым полотенцем бюст. Конечно, Марк. Из угла, словно стебли чудовищных цветов, тянулись в едином порыве шеи двух жирафов.