Под конец Люсьенн предлагала ей на выбор платья, показывая их по очереди на вешалках, в то время как Жермена причесывала и подкрашивала ее. По правде говоря, грим не имел особого значения, за исключением тех редких случаев, когда предстоял прием либо выход куда-то. Тогда Жермена подводила ей черной тушью глаза и сажала на щеки два розовых пятна, как в молодые годы.

Этим утром Люсьенн проявляла необычную для себя нервозность и дошла до того, что толкнула, едва не опрокинув, одну из ширм, причем как раз в тот самый момент, когда мадам де Сент-Авп, выставив наружу свой широкий зад, вылезала из ванны. Жермена быстро заметила непорядок и сделала большие глаза, призывая Люсьенн взять себя в руки. Она панически боялась мадам де Сент-Ави, легко впадавшую в гнев и не скупившуюся на угрозы прогнать их. Время шло, и Люсьенн все больше утверждалась в мысли, что рана Марка была, должно быть, серьезной. Она воображала его окровавленным, метавшимся в жару, всеми покинутым, и это участие к нему поднималось из неведомых и самых земных глубин ее существа. Меж тем она не собиралась ничего рассказывать своей хозяйке, сомневаясь в ее милосердных чувствах, но главное, была уверена в том, что случай этот совершенно необычный, и потому решила молчать.

II

Лежа нагишом на раскладушке с неловко наложенной на грудь повязкой, Марк пытался прийти в себя после волнений минувшей ночи. Несмотря на закрытые ставни, света было вполне достаточно, и мухи жужжали вовсю. Смежив веки, он блуждал по серой пустыне, внимая жгучей боли, рвущей ему плечо и приковавшей все его мысли. Вчерашнее приключение казалось ему таким далеким, он думал о нем отрешенно, сосредоточившись на единственно важной для него сейчас реальности — бешеном биении собственной крови где-то в самой глубине его плоти.

Из оцепенения его вывели чьи-то шаги по гравию. Он приподнялся на локте, прислушался. Наверное, это Рагио. Не отозваться нельзя. Его присутствие выдавал прислоненный к стене мотоцикл. Он горько пожалел, что не поставил его на место. Поднявшись на ноги, Марк достал из чемодана рубашку с короткими рукавами, не спеша надел ее, с неудовольствием подумав о том, что управляющий увидит его распухшие губы. Ногой задвинул под кровать испачканное кровью полотенце. Успел отметить, что шаги вдруг стихли, словно кто-то желал застигнуть его врасплох. Неужели все-таки Рагно? Господи, сделай так, чтобы это был не он! В мыслях образовалась какая-то пустота, он прислонился к стене. Но в дверь уже стучали. Правда, осторожно, и все-таки там кто-то был, кто-то пришел докучать ему. A-а, должно быть, Тавера, садовник, этот болван… Он открыл дверь, солнце ударило ему в голову, наполнив ее темной, кипящей массой. Он заморгал, пытаясь прикрыть глаза рукой, и с удивлением увидел девушку — как ее там, Люсьенн, что ли, — которую встречал несколько раз, когда она приходила развешивать белье на поляну.

— Добрый день, — промолвила она в некотором замешательстве. — Вы узнаете меня? Я работаю в бельевой у мадам.

— Это она вас прислала?

В голосе слышится тревога, а может, даже злость.

— Да нет. Я случайно видела, как вы возвращались. Мне показалось, вы не совсем здоровы, эта рана…

— Ничего страшного. Спасибо. Вы кому-нибудь говорили об этом?

— Никому, успокойтесь.

Ответ делал их как бы сообщниками.

— Проходите, — торопливо сказал он, — так будет лучше.

Он отступил, пропуская ее в комнату, но успел бросить взгляд в сторону «замка», походившего из-за дымовой завесы на некое соляное сооружение, — не способное отражать свет, оно вбирало его в себя. Затем, оставив дверь открытой, он повернулся к девушке, та стояла опершись о стол. Из-за узких скул и слегка раскосых глаз она показалась ему похожей на лисичку. Свежестью и блестящими щеками она наверняка была обязана жизни на деревенском воздухе. Он ждал, когда она заговорит. Его сдержанность объяснялась тем, что он помнил о своем внешнем виде, но так как умел быстро приспосабливаться к обстоятельствам, тут же начал подшучивать над собой:

— Видите, как меня разукрасили?

Она подошла к нему поближе, чтобы лучше рассмотреть вздувшиеся, цвета сырого мяса губы.

— Здорово меня отделали.

— И вы не могли постоять за себя?

Ничего не ответив, он взял со стола сигареты и протянул пачку Люсьенн, она отрицательно покачала головой.

— Вы сделали необходимое?

— Я наложил повязку.

— Этого недостаточно. Подождите, я пойду принесу все, что нужно.

Быстрым шагом она двинулась прочь. Марк стоял на пороге с сигаретой в руке и следил за ней взглядом, а вокруг полыхало солнце. Она показалась ему трогательной, изголодавшейся по дружескому участию. В тюрьме у него вошло в привычку замыкаться в себе, жить внутренней жизнью, но в эту минуту, возможно, под впечатлением внезапного визита, он понял вдруг, что жизнь, как и хлеб, должно делить с кем-то.

Это была совсем другая девушка, вовсе не похожая на ту, которую он держал минувшей ночью в своих объятиях, та была старше, и тело у нее было гибкое, отдававшееся самозабвенно. Он познакомился с ней на танцах. А в час ночи очутился в ее постели. «Ты, — говорила она насмешливо, — ты в деревне, среди коров!» Она хохотала от души. Однако ей стало не до смеха, когда на рассвете, словно в водевиле, неожиданно вернулся ее муж. Прикрывшись половиной простыни, она кричала: «Феликс, остановись! Я тебе все объясню! Остановись!» Муж перестал бить Марка, опасаясь, как бы жена не всполошила соседей. Воспользовавшись этой неожиданной передышкой, Марк подхватил свою одежду и бросился вон. Поранился он, когда перелезал через ограду, и несмотря на то, что все тело ныло от полученных ударов, сумел добраться на своем мотоцикле до Сен-Клу; там, в скверике для детей, примостившись на скамейке между бронзовым слоном и носорогом, он за несколько часов отдышался.

Теперь же с сигаретой во рту, вдыхая к тому же едкий запах сгоревших листьев, заполнивший в конце концов комнату, он дожидался возвращения Люсьенн, неожиданно проявившей такую душевную щедрость, что ему даже трудно было поверить в это, ведь до сих пор он был предоставлен самому себе, отрезан от людей, на долгие месяцы лишен всякого человеческого общения.

III

Чтобы ей было удобнее, он снял рубашку, затем кое-как сделанную им самим повязку. Открытая рана снова начала кровоточить; сантиметров в восемь-десять длиной, она шла вертикально вверх от правого соска. Кровь сбегала пурпурной струйкой и капала на пол. Промыв рану раствором йода, Люсьенн сказала: «Вам следовало бы обратиться к доктору. Тут есть один поблизости». Он отказался. Причем довольно резко, пожалуй, даже грубовато, на девушку это произвело впечатление, и она больше не настаивала. Ее охватило волнение от близости этого великолепного торса, напоминавшего ей копии статуй, которые коллекционировала у себя в мастерской мадемуазель Фалльер. У Марка были мощные грудные мышцы, сильные руки, крепко сидевшая на широких плечах шея. И это прекрасное тело (Люсьенн стояла рядом, почти вплотную, осторожно и быстро водя ватным тампоном) дышало чувственностью, пробуждая в ней какие-то тайные силы.

Когда она закончила, он, поблагодарив ее, добавил:

— Из вас вышла бы хорошая медицинская сестра.

— Я и хотела стать медсестрой.

— А почему же отказались от этого?

— Учение стоило очень дорого. Потом умер отец, и мадам взяла меня к себе на службу.

Стараясь не глядеть на него, она сказала еще, что рана неглубокая, но что по такой жаре лучше следить за ней, и оставила ему коробку с лейкопластырем, обладавшим целебными свойствами. «Если поднимется температура, дайте мне знать». Он ответил, что все будет в порядке, что «нет никаких причин». Его оптимизм вызвал у Люсьенн улыбку. Она направилась к двери, потом обернулась и в первый раз внимательно оглядела комнату, почти пустую, с раскладушкой, обтянутой брезентом защитного цвета, с ужасным зеленым столом и тремя табуретами, на одном из которых возле камина стоял чемодан. (По правде говоря, Рагно ничуть не заботился о комфорте нового механика.) Заметила она и угол, служивший ему кухней, красный кафель, несколько тарелок. Белье, замоченное в тазу.

— Вы предпочли Парижу деревенскую жизнь? — спросила она скорее не из любопытства, а просто, чтобы побыть здесь подольше.

— У меня не было выбора, — ответил он.

И тут же, непонятно почему, поспешил добавить:

— Во всяком случае, место у меня хорошее.

Теперь он пристально глядел на нее своими очень, темными глазами, словно не желая продолжать разговор на эту тему. Распухшие губы придавали его взгляду несколько жестокое выражение. Люсьенн показалось, что он обладает способностью внезапно окружать себя чем-то вроде непроницаемого ночного мрака.

Его выговор, точно так же, как смуглый цвет лица и эта живость движений, выдавали в нем южанина. Ей хотелось спросить: «Вы же сильный, кто же мог вас так „отделать“? И за что?», но она не решилась ничего сказать, снова почувствовав робость из-за перемены в его поведении.

— Мне пора уходить, — молвила она. — Мадам может позвать за чем-нибудь. Она такая строгая. Если бы она узнала, что я приходила к вам!

Марк уже был наслышан о строгости старой дамы. Стало быть, из-за него Люсьенн не побоялась рискнуть. Выйдя на порог, он сощурил глаза и, прикрыв их рукой: от солнца, внимательно оглядел все вокруг. Теперь над кучей листьев вился только слабый дымок. И солнечный свет, казалось, уже не лился с небес, а как бы сочился снизу, делая необозримым пространство, где белый замок, словно оторвавшись от земли, плыл в неведомую даль.

— Никого нет, — сказал Марк. — Можете идти.

Когда она проходила мимо, он снова поблагодарил ее, взяв за руку. От этого легкого прикосновения горячая волна захлестнула Люсьенн, докатившись до самых скрытых глубин ее существа.