Эрве Базен - Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи

— Мишель звонил сегодня утром: Венера отказывается есть, даже если ее зовешь Ваше Величество и часами чешешь за ухом. Отворачивается ото всего и очень несчастна. Завтра поеду за ней.

— В Вилле?

— Нет. Во Владивосток.

— Когда вернешься?

— Наверное, завтра. Завтра вечером.

— Это же глупо. Она не ест, потому что меня нет, если же ты привезешь ее в Париж — как быть с ней: в больницы собак не пускают?

— Я заставлю ее есть.

Вошла санитарка, сказала, что меня просят к телефону. Только я хотел съязвить, что вряд ли смогу подняться, как Одиль уже скрылась за дверью. Минуты через две-три, когда я немного успокоился, она появилась в дверях палаты. Сияющая.

— Звонил Анри. С вокзала Сен-Лазар. Отец выгнал его из дому и лишил средств к существованию. Он приехал в Париж искать работу.

— Продул полуфинал?

— Да еще как! Катастрофически.

— Эльза с ним?

— Да. Я поселю их в Вильмонбле до конца месяца. Вернусь с ними, как только все уладим. Чао.

Одиль нет уже два часа. Я ем виноград, правда, без охоты. Пробегаю глазами крупные газетные заголовки.

Белые облака образовали в небе круг с рваными краями и в зависимости от ветра и солнца то расходятся, то вновь собираются вместе.

Сказать, что мне скучно, было бы слишком просто, но в том-то и дело, что я никогда не был очень простым.

В то утро, а это была суббота, Люсьенн гладила у открытого окна, выходившего в парк. В корзине лежало белье: тонкие комбинации мадемуазель Фалльер, весьма кокетливой, несмотря на свой возраст, и панталоны на старинный лад ее сестры, мадам де Сент-Ави, — расстеленные во всю ширь на гладильной доске, они напоминали о пышных формах «Старухи», как называла ее прислуга. Потом настал черед самого трудного: надо было приступать к простыням, развешанным в сушильне, в левом крыле «замка», обширного здания, построенного в последние годы Второй империи и именовавшегося «замком» по привычке. В окно Люсьенн видела простиравшиеся луга, а на траве — разомлевших от дремы коров. Неподалеку, над кучей сухих листьев, которые жег садовник, стлался дым. Дым этот не поднимался кверху, а полз в сторону ограды, заслоняя прежнее жилище сторожа, стоявшее на краю дороги, ведущей в Рамбуйе. Там-то месье Рагно, управляющий поместьем, и поселил недавно нового механика, о котором прислуга «замка» до сего дня не знала почти ничего, разве что имя: Марк Андриа. К этому парню двадцати трех или двадцати четырех лет Люсьенн влекло некое волнующее любопытство. Хотя, справедливости ради надо сказать, что в этом доме, где она жила вот уже семь лет — Люсьенн пришла сюда девочкой, — новые лица были в диковинку. Фермеры, работники, прислуга почти не менялись, да и гостей приглашали нечасто, к тому же всегда одних и тех же: кюре, мадам Полле, жену нотариуса, получившую прозвище «уличной гадюки», героини одной из популярных в начале века песенок, несколько дальних родственников и в их числе престарелого кузена, бывшего тенора, обосновавшегося в Руане. Стоило появиться его блестящей лысине и вьющейся бородке, как он тут же спешил нарушить безмятежное спокойствие здешних мест своими звучными руладами. И тогда даже коровы, пасущиеся на лугу, поворачивали время от времени свои головы в сторону «замка».

Но вот откуда-то из глубин окружающего пейзажа донеслось глухое урчание, которое вскоре сменилось яростной трескотней. Люсьенн только что выключила утюг и поставила его на керамическую подставку. Она собралась спуститься в сушильню. Было еще только девять часов. Под жаркими лучами июньского солнца курилась земля. Воздух подрагивал над холмом. И все вокруг дышало покоем, ничем не нарушаемым покоем, если бы не этот рокот мотора, прорезавший первозданную тишину. Спустившись на первый этаж и очутившись между огромными простынями, залитыми ярким светом, она увидела, как в дверном проеме в конце коридора появился окутанный дымным облаком мотоцикл Марка. Некоторая фантастичность этого видения объяснялась, конечно, не только самим дымом, но и позой парня, приникшего к машине с высоко задранными локтями и красным шлемом на голове. Отблески солнца играли на его козырьке.

Это и в самом деле был Марк. Почему он вернулся так рано? Люсьенн знала, что он был свободен до самого вечера воскресенья. Ведь он не принадлежал к числу прислуги «замка». Его положение было иным. Замедлив ход, мотоцикл сделал вираж, повернувшись боком и продолжая скользить в густом дымном облаке, словно рыба в мутной воде. Марк с трудом слез с него и прислонился к стене своего домика. С видимым усилием стащив с головы шлем, он некоторое время стоял неподвижно с опущенной головой; можно было подумать — да, да, такое создавалось впечатление, — будто он пьян. Затем, снимая на ходу куртку с рубашкой, нетвердым шагом Марк направился к насосу, вынырнув на яркий солнечный свет из сворачивающегося над газоном кольцом дымного облака. Люсьенн подошла поближе к выходу. На мощной груди парня, у левого плеча она заметила, несмотря на разделявшее их расстояние, бурое пятно. Люсьенн не спускала глаз с Марка и видела, как он водил туда-сюда шлангом, промывая рану и освежая распухшее лицо. Он думал, что поблизости никого нет, и, отдуваясь, поливал себя водой, волосы у него прилипли ко лбу, а рана не переставала кровоточить, и Люсьенн почудилось, будто ее заперли вместе с ним в этом ограниченном пространстве, она стала невольной свидетельницей события, жестокие знаки которого не в силах была объяснить. Быть может, он попал в аварию? Жалость мешалась в душе с ужасом, Люсьенн была напряжена до предела. Удерживаемая лишь робостью, она безмолвно смотрела ему вслед, видела, как он снова прошел сквозь облако дыма, толкнул дверь домика и исчез, оставив позади искрящееся сияние солнца, безраздельно царившего над этой пустотой и глушью.

Едва она успела вернуться в бельевую с огромной кипой простынь в руках, как зазвонил внутренний телефон. Жермена, горничная, сообщала ей — как всегда по утрам, — что мадам де Сент-Ави проснулась. Миновав длинные коридоры и лестницу, где пахло мастикой для полов, Люсьенн поднялась на третий этаж в самом центре этого огромного здания. Образ Марка преследовал ее, как видение вполне реальное, с четко очерченными контурами, и потому беспокойство не покидало Люсьенн, у нее было ощущение, будто ей приоткрылась тайна этого парня, хотя она и не могла определить, насколько серьезно то, что с ним произошло. Глубока ли рана и сильно ли болит? Люсьенн торопливо шла, приближаясь к апартаментам мадам де Сент-Ави, и желание узнать, а главное, понять случившееся все больше мучило ее.

Чуть запыхавшись, она толкнула дверь спальни и очутилась в полумраке, ревностно охраняемом плотно задернутыми шторами. Кроме забот о белье, по утрам и вечерам на нее возлагалась обязанность помогать Жермене одевать старую даму или укладывать ее спать. Мадам де Сент-Ави сидела в кровати, откинувшись на подушки и положив руки поверх одеяла. Но с порога можно было различить только бледную массу с мрачно чернеющими кругами вокруг глаз.

Крепкая, коротконогая, с внушительной грудью, прикрытой блузой, Жермена старалась изо всех сил. Ее наняли по объявлению, данному месье Рагно, в котором уточнялось, что требуется девушка «безупречной репутации». Мадам де Сент-Ави выбрала Жермену среди пяти или шести претенденток, не посчитавшись с пристрастием месье Рагно к более миловидным девушкам. Этот самый месье Рагно, с виду такой строгий и важный, не прочь был приволокнуться за молоденькими женщинами, служившими в поместье. Ночами ему случалось даже скрестись — напрасно, разумеется, — у двери Люсьенн, при этом он пыхтел, как бык. Не располагая точными сведениями, мадам де Сент-Ави подозревала тем не менее своего управляющего в такого рода наклонностях, хотя в то же время высоко ценила его прекрасные деловые качества. Правда, мадам де Сент-Ави и в свои семьдесят лет оставалась очень властной женщиной, так что Рагно всегда и во всем приходилось подчиняться ее воле.

Не поднимаясь с кровати, она встретила Люсьенн своим обычным: «Здравствуй, моя крисавица!», ибо имела обыкновение коверкать слова.

Когда Жермена раздвинула шторы, мадам де Сент-Ави предстала во всей своей красе, она, казалось, вышла из саркофага. И в самом деле, прежде чем уложить ее спать, обе девушки стягивали ей руки, шею и лицо льняными лентами, которые с помощью специальной пасты должны были уберечь ее тело от одряхления.

Освободив мадам от повязок, Люсьенн с Жерменой принимались массировать ее, натирая кремом, а она, зябко поеживаясь, точно мартышка, терпеливо дожидалась конца процедуры.

Затем на голову ей водружали убор под названием «мадрас» и подавали на подносе завтрак, она же тем временем неустанно отдавала приказания: «Не забудьте завести часы! Поторопитесь, пора наливать для меня ванну!» Ванна и одевание неизменно оставались самыми сложными процедурами, прежде всего потому, что мадам де Сент-Ави делала неожиданно резкие движения, и еще потому, что она отличалась монашеской стыдливостью. Досужие языки болтали, будто ее муж, могилу которого в самой глубине парка обвивал плющ, ни разу не видел ее обнаженной. Правда, и сам-то он слыл весьма сдержанным в интимных делах. Во время своего туалета мадам де Сент-Ави прибегала к всевозможным ухищрениям, закрываясь самыми разнообразными ширмами, и обе молодые женщины получали нагоняй при малейшей оплошности, позволявшей им увидеть то, что их хозяйка желала скрыть.