Агния Кузнецова - Долли

Елизавета Михайловна представила себе мать молодой. Небольшого роста, худощавая, довольно миловидная, с удлиненным разрезом глаз, веселая, громкоголосая светская женщина. Иной жизни для себя она не представляла. Ее отец был инженер-генерал Илья Александрович Бибиков. С юных лет Екатерина Ильинична привыкла к придворным балам, где она веселилась от души, играла в спектаклях. С возрастом танцы, наряды и спектакли перестали увлекать ее. Но уехать в деревню и лишиться великосветского общества было свыше ее сил.

Елизавета Михайловна вспоминала и своего деда по линии отца. Илларион Матвеевич Кутузов носил прозвище «Разумная книга». Это ему, Иллариону Матвеевичу, император приказал построить каналы, чтобы предупредить разливы Невы. Он же строил и Кронштадтский — Екатерининский канал.

И снова мысли Елизаветы Михайловны обратились к отцу.

Дважды он был ранен в голову. Ранение было тяжелое. Глаз стал видеть плохо.

Екатерина II довольно быстро оценила талант молодого военного. Он был награжден орденом Георгия четвертой степени. Императрица часто приглашала его во дворец на обеды и ужины. Она выходила к гостям в пышном кринолине, в белом парике. Грудь, руки, шею ее унизывали драгоценности. Лицо, когда-то красивое, теперь отекшее, с покрасневшей ноздреватой кожей, всегда освещала улыбка.

«Всем пусть будет весело! — с сильным немецким акцентом говорила императрица гостям. — Не люблю мрачных лиц. Улыбка вызывает в сердце радость. А горя и так у каждого в жизни немало».

На ее ужины и обеды из Гатчины приезжал великий князь — сын Павел, по прозвищу «Гатчинский помещик». Сидели за столом внуки: Константин, похожий на опального отца вздернутым носом и широким лицом, несмотря на увещевания царственной бабки о веселье, был всегда мрачен и молчалив; Александр, любимец Екатерины, которому, минуя Павла, прочила она престол после себя. Александр был хорош собою, белокурый, с ласковыми голубыми глазами, стройный, всегда искрящийся радостью и весельем, бывал обходительным со всеми и особенно ласковым с бабкой. Был ли он таким в самом деле или с малых лет научился притворяться, недюжинным умом понимая дворцовые интриги, трудно сказать.

Умерла Екатерина II. Положение Кутузова при дворе не изменилось. Павел I относился к нему с уважением. Старших его дочерей, Прасковью и Анну, пожаловал во фрейлины.

В 1801 году Павел I переехал в Михайловский замок, окружив его средневековыми рвами и подъемными мостами. На фронтоне высекли надпись: «Дому твоему подобает святыня Господня в долготу дний».

Теперь Кутузов почти ежедневно обедал у Павла.

Помнит Елизавета Михайловна рассказы отца и сестры Прасковьи, как в понедельник 11 марта 1801 года они ужинали у государя.

К ужину Павел I вышел веселым. Улыбка еще более полнила его широкое лицо с коротким носом, делала еще более невыразительными светлые, водянистые глаза, прятавшиеся в припухших веках.

Александр был молчалив и бледен.

Царь, поглядывая на Александра, осведомился: не болен ли он? Но тот уверил отца, что чувствует себя хорошо, и попытался казаться веселым. Михаил Илларионович с присущей ему чуткостью подметил искусственность веселья царевича.

— А я сегодня видел неприятный сон. — Павел рассказал, как во сне на него натягивали узкий парчовый кафтан, который был до боли тесен.

Михаил Илларионович заметил, как побледнел Александр.

А ночью Павла задушили.

Со смертью Павла для Кутузова началась новая страница жизни. Молодой царь его невзлюбил. Елизавета Михайловна (да, впрочем, не только она) не могла понять, за что. Или он завидовал военному таланту Кутузова, мечтая стать великим полководцем, или в тот последний вечер у отца своего, Павла I, прочитал в глазах Михаила Илларионовича полное понимание его роли во всем, что произошло в ту ужасную ночь.

Но царь все же воздавал заслуженные почести полководцу Кутузову, учитывая исключительную любовь к нему народа. Михаил Илларионович получил титул князя и орден Георгия Победоносца Первой степени — орден, олицетворяющий победу России.

— Ну вот, кажется, все, — отодвигая книгу, сказал Григорий и с удивлением взглянул на Дарью Федоровну, которая продолжала стоять сзади него, пока он выписывал авторов и названия произведений.

Она взяла книгу, заложила в нее лист бумаги, исписанный Григорием.

— Ну что же, зайдите на днях. Я кое-что подберу вам.

Григорий поблагодарил девушку, сказал: «Всего доброго!» и вышел из библиотеки в смятении чувств.

Его вдруг обеспокоила связь времен, которую первый раз в жизни глубоко и как-то необычно ощутил он сегодня: Дарья Федоровна Фикельмон, жена посла, красавица, приятельница Пушкина, и Дарья Федоровна Кутузова, библиотекарь двадцатого века, увлеченная той Долли и ее окружением, очевидно, главным образом из-за совпадения имен.

Пока что Долли двадцатого века произвела на Григория большее впечатление, чем та Фикельмон. Он шел домой и вспоминал ее задумчивые глаза, скромную одежду без притязания на моду, длинную косу и полное отсутствие косметики, что казалось ему особенно удивительным. Она была такая, какая была. Не хотела казаться лучше. Да ей и не надо было этого: она бы потеряла свой стиль. Мысленно перебрал девчонок из своей школы, которую кончил он два года назад, а потом сразу был призван в армию. Все одноклассницы старались незаметно подвести синим тоном глаза, подкрасить тушью ресницы, челками прикрывали брови, не понимая, что открытый лоб и брови — украшение лица. «А ее они, наверное, раскритиковали бы», — подумал он и с нетерпением стал ждать завтрашнего дня.

А Долли двадцатого века вечером тоже вспомнила Григория Тихонова — юношу высокого роста, широкоплечего и стройного, с бархатистыми темными глазами, и усмехнулась вслух:

— Наверное, не одна девчонка заглядывается на него!

— Что ты сказала, Долли? — спросила мать, накрывая в кухне стол, покрытый веселой цветастой клеенкой.

— Да я так, мама, просто устала на работе молчать.

— А! Ну тогда разговаривай, разговаривай сколько хочется!

Они сидели за столом в маленькой чистой кухне и с удовольствием ели холодную курицу, пили крепкий чай с молоком, закусывая бутербродами с сыром.

— Очень занятный приходил сегодня читатель — прямо из армии, заехал по дороге к родственникам, — рассказывала Долли. — Хочет получить интересные материалы, познакомиться с пушкинским окружением, особенно с Долли Фикельмон. А с какого конца подойти к этому — не знает.

— Но уже то приятно, что интересуется. Надо таким читателям помогать изо всех сил.

— Я и помогу, мама, мне это самой интересно. А видела бы ты его лицо, когда я назвала свое имя.

Долли и мать весело засмеялись.

— Да ты, мамочка, веселенькую историю со мной устроила.

— Не я, доченька, отец!

— Все равно. В самом деле, вы оба заставили меня жить сразу в двух веках. Право же, мне иногда кажется, что я присутствую там, в салоне Фикельмон, на балах, во дворце, переживаю трагедию Пушкина.

— Может быть, тебе, Долли, надо записывать свои видения?

— Я уж и так стала записывать, мама, даю названия, как главкам в книге. Мысленно проходят такие сцены, что диву даешься. Вот вчера опять, пока этот читатель перелистывал книгу, а я стояла возле него, куда только не унесла меня фантазия.

— Так это же интересно, Долли! Ты работаешь в книжном храме. Ты много знаешь. Ты начитана. Ты этими записками можешь во многом помочь своим читателям. Вот этому же молодому человеку, что приходил сегодня к тебе.

«Это, в самом деле, интересно и нужно», — думала Долли, лежа в постели в своей маленькой комнате. И опять ей представилось...

Семилетняя Долли и ее сестра Екатерина жили у бабушки Тизенгаузен, урожденной Штакельберг, в ее эстляндском имении.

Елизавета Михайловна только что возвратилась из дальней поездки к отцу.

В доме все не так, как обычно. Шумно. Весело. Долли и Катя повисли на шее матери. Слуги носят из кареты в дом вещи. Бабушка суетится, дает указания повару, что приготовить к обеду.

Елизавета Михайловна снимает шляпу, приколотую к волосам длинной булавкой с головкой, украшенной драгоценным камнем, кое-как приглаживает у зеркала волосы и достает из чемоданов подарки от дедушки, передает его приветы, пожелания хорошо изучить французский, немецкий языки и особенно русский. Она необычайно весела и оживлена, сразу же объявляет, что долго не задержится здесь: сняла дачу в Стрельне под Петербургом и на все лето увезет детей.

Бабушка старается, чтобы никто не заметил, как она расстроилась. Но Долли чувствует это. Она бросается к бабушке, обнимает ее так крепко, что светлая шаль, накинутая на ее плечи, сползает, и чепец, украшенный бантами, приколотый шпильками, съезжает набок.

— Бабушка, дорогая! Мы ведь только на лето. А к осени снова к тебе. Иначе я не могу. Заскучаю по тебе сильно.

Долли не преувеличивает. Она любит бабушку не меньше матери. Этот старый деревянный дом, простые обычаи жизни — все ей бесконечно дорого.

Не знает Долли в этот момент, что судьба ее, Катеньки и матери скоро переменится. Двадцативосьмилетняя Елизавета Михайловна выйдет замуж за генерала Хитрово. Правда, с бабушкой девочки будут еще жить некоторое время, но в 1815 году наступит разлука. Хитрово получит назначение российским поверенным в делах при великом герцоге Тосканском и семья переедет во Флоренцию.

Позднее Долли будет писать в своем дневнике, что после самой скромной жизни у бабушки попала она «в среду самого высшего света и самых элегантных обычаев».

— Здравствуйте, Дарья Федоровна! — негромко сказал Григорий.

Долли принимала книги у читателя. У стола стояло несколько человек. Сегодня в библиотеке читателей было много.

— Здравствуйте! — Не называть же его Григорием Ивановичем! Да и просто по имени называть не пристало после одного посещения библиотеки и короткого делового разговора.