– Иди сюда, Фульга! – позвала ее Личиска. – Попробуй – нежнейший ягненок!

– Finis! – рявкнул один из совсем уже опьяневших гладиаторов. – Конец!

И тут же все, стуча кубками по столам, заорали: «Ко-нец, ко-нец!..»

Те, кто еще не ушел из-за столов, похватали своих подруг и куда-то поволокли их: места в каморках уже не оставалось, но вряд ли это сейчас было важно для них. А Гипсикратия, повинуясь жесту Руфуса, отправилась за ним, в каморку под трибунами.

Ей предстояло хорошо выспаться.

Ведь завтра ее первый бой.

* * *

Большой цирк действительно был большим. Гипсикратия видела его не в первый раз. Ее и десяток других, особо отличившихся тироний, уже дважды вывозили на игры: сперва просто как зрителей, а последний раз даже на подмену, если кто-то в основной команде свалится слишком рано или, того хуже, дрогнет, вызвав неудовольствие публики… но тогда обошлось. И все равно не могла не удивляться.

Он был больше театра и гипподрома в Синопе, взятых вместе. По словам Руфуса, в нем могло собраться двести тысяч зрителей, не считая тех, кто наблюдал за представлениями стоя.

Две сотни тысяч! Две Синопы!

Он лежал между Авентинским и Палатинским холмами. Издревле, еще при царях (в этой странной республике-«общеделии» когда-то были свои цари), тут происходили конные скачки и в ряд по кругу арены могло ехать двенадцать колесниц одновременно. А затем и гладиаторам место нашлось…

Вокруг гомонила толпа. Люди были одеты бедно, но по одному их виду становилось ясно – радуются они искренне, предвкушая, кроме представления, еще и хлебную раздачу. А пока прямо посреди толпы выступали мимы и акробаты, устраивающие в страшной тесноте подобие стоячих танцев, сверкающие бутафорскими клинками, показывающие фокусы.

На углях жарили баранину и свинину, которую раздавали всем, не требуя денег, – все было оплачено из средств государства. В каждой таверне первую кружку наливали за счет щедрого владельца.

На трибунах можно было увидеть немало паланкинов со снятыми навесами. Состоятельные горожане сидели, окруженные целой свитой рабов, обмахивавших их веерами и наливавших принесенные с собой вина. Чем ближе место к арене, тем выше ранг зрителей в здешней республике. Это-то было ясно, но Гипсикратия впервые заметила, что посетители распределяются еще по каким-то своим, непонятным стороннему правилам. Если окинуть взглядом весь большой цирк целиком, то выходило, что в разных местах люди все больше облачены в одеяния одного цвета – зеленые, синие, белые и красные… Она даже не удержалась и задала вопрос Личиске…

– Ты и этого не узнала еще? – изумилась та. – Тут… как тебе сказать… с недавних пор повелось, что у каждой трибы[58] и квартала свои любимцы. А других, будь ты хоть лучший в мире боец или наездник, закидают навозом да объедками… Вот чтоб отличаться, они каждый свой цвет и носят – хоть пояс или даже тряпку…

В то же мгновение на самом верхнем ярусе заревели букцины, возвещая об открытии игр.

Квестор-распорядитель отсалютовал публике, стоя на колеснице, в которую были впряжены две прирученные пантеры, а потом подал знак, что игры можно начинать.

Заскрипели ворота, из которых должны были маршем выйти гладиаторы и через которые выпускали диких зверей. Приветствовать зрителей аренные бойцы выходили отрядами: первыми шли бестиарии, вооруженные длинными пиками и охотничьими рогатинами, за ними – ретиарии со своими сетями и трезубцами, фракийцы с короткими мечами и круглыми щитами…

Последними шли кулачные бойцы, и при виде их публика привычно засвистела: атлеты были одеты куда скромнее, чем даже ретиарии, – кроме окованных железом перчаток, на них толком ничего и не было.

Чтобы дать зрителям почувствовать вкус предстоящих схваток с дикими зверями, рабы провели по арене львов и пантер, прикованных к длинным шестам. Цепочкой прошли слоны, хобот каждого из которых был привязан к хвосту идущего впереди. Тугоумного гиппопотама пришлось подгонять остриями копий и бодилами.

Медведи плясали на задних лапах под звуки флейт. Они шли не со зверями, а вслед за большой колесницей, которую провезли по арене здоровенные негры. Полунагие рабыни, стоя в ней, разбрасывали по сторонам цветы.

Зрители проводили их аплодисментами.

– Квириты![59] – вдруг возопил фальцетом какой-то горожанин в дорогой тоге, поднимаясь со своего места. – Я хочу надеяться, что сегодня жалкие рабы не омрачат праздник позорными попытками отвертеться от того, чему они предназначены. Ведь их выпускают на арену не трусливо цепляться за жизнь, а умирать в равной степени для того, чтобы порадовать народ и почтить подземных богов!

Он явно не был должностным лицом, но тоже снискал свою долю аплодисментов. Правда, как показалось Гипсикратии, насмешливых.

Затем снова зазвучали трубы и на арену вышел тот самый Диомид, на которого в предстоявшем бою со львом ставили тридцать к одному. Зрители приветствовали любимца восторженными воплями, и скифянка, невольно присоединившись к ним, как-то пропустила момент, когда из ворот стремительно выскочил громадный лев.

Она знала, что два последних дня перед боями зверей не кормят, чтобы голодом подстегнуть их хищную злобу и свирепость. Льва она тоже узнала. Это был тот самый зверь, что растерзал Алкиаста… а мог бы и ее…

Сегодня лев тоже не стал мешкать. В несколько прыжков он преодолел расстояние до бестиария, и казалось, сейчас удар лап обрушится на плечи человека, а стальные челюсти сомкнутся на его шее…

И снова она пропустила, как это получилось, но разъяренный зверь перелетел через рывком распластавшегося на песке Диомида. Тот молниеносным движением, не давая льву времени развернуться и не вскакивая, всадил хищнику в брюхо широкое, как меч, острие охотничьего копья.

То ли мастерство гладиатора было столь велико, то ли просто удача ему улыбнулась, но лев только слабо зарычал; потом лапы его разъехались и хищник ткнулся мордой в лужу собственной крови.

Писарь, стоявший у большой доски с результатами поединков, размашисто вычертил напротив имени Диомида огромную букву V, означающую победу.

Послышались рукоплескания, но какие-то слабые. Зрители были явно разочарованы: одни – скоротечностью схватки, другие – невредимостью гладиатора. А третьи решили, что их одурачили. Или, возможно, притворились, что решили так.

– Квестор, тебе подсунули за полновесные римские денарии какую-то дохлятину!

– На арену торгаша, обманывающего римских граждан!

– На арену!

Руфус невольно поежился. Он понимал, что не во власти зрителей воплотить эти угрозы, но…

Чтоб отвлечь публику, на арену выпустили большого медведя и другого льва. Среди животных, недавно содержавшихся в их лудусе, медведей не было; Гипсикратия, выросшая в степи, не знала толком, что это за зверь такой, хотя прежде и слышала о нем от бестиариев. Оттого, будь у нее серебро, поставила бы на льва. И проиграла бы. Бой продолжался одну малую клепсидру[60] – в конце ее медведь, хоть и покрытый ранами, заломал-таки своего противника.

В играх наступил перерыв. Служители привели в порядок арену, и зрителей принялись развлекать молодые гладиаторы, которые показывали свое мастерство, сражаясь деревянными мечами; их сменили ретиарии и мурмиллоны, затем – андабаты. И хотя мечи и пики, как и следовало во время боев утренней смены, были деревянные, все же несколько сражающихся упали, раненые более или менее серьезно. А один пострадал так, что, повинуясь воле раздосадованных болельщиков, лорарий, служитель арены, добил его взмахом специального молота.


Затем снова наступило время венации.

Не так уж и давно сражения с участием животных были простыми и незатейливыми, но с некоторых пор подобное наскучило. Теперь в Рим свозилось великое множество самого разнообразного зверья, которое должно было погибнуть на арене от рук венаторов. Но наибольшей популярностью пользовались по-настоящему опасные животные: львы, леопарды, волки, медведи. Такие, которые могли не только пасть под ударом бойца, но и самого его растерзать насмерть. Лишь они радостно принимались зрителями и удостаивались громких криков одобрения.

Кабаны и быки тоже входили в их число. И сегодня после перерыва свое мастерство должны были показать тавроценты – мастера игры с быками.

Сперва это была именно игра, пускай даже опасная. Гипсикратия решила, что лучше ей потратить время на отдых. Подремывая с открытыми глазами, она не очень следила за тем, как тавроценты, вооруженные лишь длинными шестами, погоняли и дразнили свирепых полудиких быков, пока те не выдохлись окончательно; как перескакивали через бросающееся на них животное и приземлялись за ним, а потом прыгали ему на спину и ехали верхом…

Римляне вокруг кричали, аплодировали, подбрасывали в воздух подушки для сидения. Но их радость или гнев ее не касались.

На миг вынырнув из дремы, она увидела, как под хохот трибун по арене едет кавалькада свиней, запряженных в маленькие колесницы, в которых сидели обезьянки: точь-в-точь такие же, как, Гипсикратия помнила, сидели на плечах у мимов. Потом возобновились игры с опасными животными, делаясь понемногу все сложнее и рискованнее. Безоружные венаторы, раздразнив огромного медведя, прятались от него в установленные посреди арены бочки и плетенные из лозняка крошечные домики, а когда зверь отходил, покидали убежище и снова продолжали потеху… Другой медведь бился с быком – они были соединены друг с другом одной цепью и, не в силах разорвать ее, вынуждены были сражаться до смерти…

Под шум трибун лорарии в масках богов преисподней крючьями на длинных древках оттаскивали тела животных, а иногда и людей в мертвецкую – сполиарий, место, где в итоге предстояло закончить свой путь каждому, кто выходит на арену. Но одним для этого потребуются считаные часы, другие же могут растянуть срок на долгие годы. Или вообще изменить предначертанную им судьбу.

Вновь Гипсикратия стряхнула дремоту, когда зрители вокруг в ужасе зароптали и начали отворачиваться. Перевела взгляд на арену – и увидела, как огромный косматый бык диковинного облика пытается стряхнуть повисшие на рогах внутренности гладиатора, а сам гладиатор, все еще живой, корчится под его копытами, марая кровью песок.