Даже со двора можно было рассмотреть глухую стену галереи, пестревшую многочисленными дверями. За ними должны быть тесные каморки, где на рабских ложах гладиаторы сейчас познают этих римлянок, иные из коих вели родословную от богов.

Это противно человеческому естеству и запрещено римским законом – но это есть. И здесь оно в порядке вещей. Каждый доносившийся сверху любовный стон или крик все дружно приветствовали бурными аплодисментами и одобрительными возгласами. Внизу, прямо вокруг пиршественных столов, тоже вовсю слышались похотливые возгласы мужчин, вздохи и стоны женщин…

Личиска, ни к кому не присоединяясь, явно забавлялась происходящим. Гипсикратия же не знала, что и подумать. Все это казалось… нет, не скверным, под небом есть вещи и куда хуже, – но каким-то неуместным и несообразным. Она бы и не пошла на Свободный Пир, если б не приказ хозяина. Право слово, лучше бы отдохнуть лишние часы.

В атриум входили все новые люди, жаждущие полюбоваться пиршеством, которое для многих должно стать предсмертным. Они проталкивались вперед, шушукаясь и указывая пальцами на гладиаторов, среди которых у толпы явно были свои фавориты. Мир тесен, а та его часть, что имеет какое-то отношение к играм, теснее стократ. Даже в лудусе Руфуса, находящемся за пределами городских стен, хорошо известно, какие ставки на какого из гладиаторов принимаются в эти дни рядом с большим цирком.

Самыми знаменитым, Гипсикратия помнила, были трое. Диомид – опытный бестиарий, выступающий на арене пятый год; тавроцент Гай Аврелий; ретиарий Гордий. Ставки на них принимались в отношении один к тридцати.

А вот и он сам, Гордий. В венке из ярких цветов, окруженный стайкой женщин – там и римские матроны, и явные шлюхи. Но шепот, разносящий его имя, охватывает пространство десятикратно большее, чем могут заполнить своими телами поклонницы…

Гордий, как и полагалось ретиарию, был не в тунике, а в одной лишь набедренной повязке. Но горделив он так, словно плечи его покрывает пурпурная мантия. Что ж, отчего бы не гордиться тому, кто одержал уже тридцать побед? Двадцать семь противников были убиты им, двум даровал жизнь распорядитель, одному – зрители.

– А свои заклады ты уже знаешь? – осведомилась Личиска. – Хотя откуда… Но, подружка, вот тебе мой совет: если сумела тайком раздобыть хоть немного серебра, поставь его сейчас на себя! Говорят, это помогает…

Вдруг прозвучал пронзительный сигнал медных труб-букцин. Сегодня они призывали не к смертному бою, а к началу пиршества. Внесли блюда из бронзы и серебра.

Горох, тушенный с мальвой, гусиная печенка с петрушкой, курица с белым молочным соусом, похлебка с колбасой, свининой, ветчиной. Самая разная рыба, что населяет царство Фагимасада-Посейдона от Геллеспонта до Лузитании. И среди прочего – особенный деликатес: барабулька, какую полагается готовить живой, отчего она приобретает благородный красный цвет и особенно вкусна с соусом гарум.

Гипсикратия пробовала все, но с каждого поданного блюда брала лишь щепоть: скорее из любопытства, чем с аппетитом. Она вдруг ощутила острую тоску по греческой кухне с ее простотой и скромностью.

– Не увлекайтесь, девки! – Руфус хлопнул по заднице рабыню, следившую за тем, чтобы опустевшие тарелки гостей немедленно заменялись полными, и повернулся к Гипсикратии и Личиске: – Это только первая из восьми перемен блюд. То ли еще будет: взгляду предстоит пировать даже слаще, чем утробе!

Убедиться в его правоте довелось, когда пришла очередь главного блюда и на центральном столе появился огромный кабан, зажаренный на угольях до золотисто-коричневой корочки. Украшал его воткнутый в спину трезубец, такой же, какими сражались на аренах ретиарии. Подошедший к столу повар взял со специального подноса не разделочный нож, а большой меч, взмахнул им, как заправский гладиатор, – и разрубил кабана пополам. Ароматный пар окутал блюдо, и среди его дымящихся облаков из нутра рассеченного вепря посыпались колбаски, обильно сдобренные специями. Вдоль столов прокатилась волна одобрительного смеха.

Личиска тоже хихикнула.

– Здешний кухарь, должно быть, изрядный весельчак! Такая штука уже завтра может случиться с каждым из нас.

– Неужели тебе не страшно? – вырвалось у Гипсикратии.

– Боялась бы – наверное, удавилась бы… – чуть заплетающимся языком ответила рудиария. – Уже давно. Просто… есть вещи и пострашнее арены. Когда-нибудь я расскажу тебе, зачем и почему я стала гладиатрисой…

Она осушила разом полкубка.

Гипсикратия заметила, что, сама не понимая отчего, с особой внимательностью наблюдает за сидящим напротив нее гладиатором. Высокий, редкостно могучий (ну, тут все могучи – однако в большинстве своем не так), лет тридцати. Смотрит прямо перед собой лишенным всякого выражения взглядом. А по щекам его одна за другой стекают слезы…

Когда раб поставил перед ним тарелку с дикими голубями, запеченными с инжиром и яйцами, боец, даже не взглянув на лакомство, одним мановением длани смахнул его со стола. А затем вдруг тоскливо забормотал что-то, и она, не веря себе, вдруг уловила знакомые слова…

Нет сомнения, этот красавец молился Таргитаю!

Видя, что Личиска и Руфус целиком поглощены едой, Гипсикратия поднялась и обогнула стол.

– Здравствуй, земляк, – произнесла она по-скифски.

– Здравствуй, сестрица, – ответил он отчего-то на латыни. – Хотя не скажу, что рад видеть тебя тут. Тут плохое место… Место смерти… Я бы должен привыкнуть, а я ее боюсь.

Они оба помолчали немного. Здесь не только все были могучи – отважны тоже были все. По крайней мере, стремились и действительно умели это показать. И если кто-то не боялся признаться в своем страхе… не стыдился показать, что глаза его влажны, а в голосе проступает дрожь…

Воистину, это какой-то особый, невиданный ей прежде род мужества!

– Я могу ошибиться, но мне кажется, что ты здесь сильнее многих. Чего тебе пугаться?

Скиф посмотрел на Гипсикратию печальными глазами и медленно, с расстановкой проговорил:

– Сила – это еще не все. Победишь ты на арене или нет, решают, прежде всего, удача и воля богов.

– Но отчего ты не веришь, что судьба улыбнется тебе? Тебе был знак? Или сон? – вырвалось у нее. Тут она вспомнила, что спрашивать о таком нельзя.

Но собеседник лишь снова тоскливо вдохнул.

– Ты спрашиваешь почему? – Гладиатор обвел рукой шумное застолье. – А разве не видишь? Посмотри, сколько тут головорезов! Каждый из них в бою не хуже меня, и каждый надеется выжить. Но через четыре дня, когда завершится полный цикл нынешних игр, в лучшем случае жива будет лишь половина. Остальным выпустят потроха на потеху римскому сброду. Потом к их телам прикоснутся раскаленным железом, чтобы убедиться, что жизнь окончательно ушла из них. Их отнесут в сполиарий, затем вырежут печенку, бережно выпустят кровь в специальный сосуд и продадут лекарям – здешние лекари верят, что наша кровь и плоть исцеляют…

При этих словах Гипсикратия непроизвольно вздрогнула, словно ощутив прикосновение разогретого докрасна прута к своей коже. Тем не менее она снова попробовала приободрить соотечественника:

– Если ты будешь верить в свою удачу, то победишь! Сколько побед ты уже одержал, брат?

Пару мгновений гладиатор молча смотрел прямо перед собой, а затем с горечью ответил:

– Победы! Победы! В задницу Вейю эти победы! Мой наставник Галлик одержал сорок девять побед – выигравшие на его боях подарили ему меч из чистого золота. И что же? Он был растерзан паршивыми псами на второразрядных играх в каком-то занюханном Медиолануме! У него было полмиллиона сестерциев. Полмиллиона серебром – это пять тысяч раз по сто, чтобы тебе было легче представить, сестра! И зачем они мертвецу? Что же говорить обо мне? Я победил семерых, четырех из них убил, один раз был побежден и волей устроителя пощажен. Но если подумать, я уже должен быть мертв. Ты понимаешь это?

– Не хорони себя, – смущенно пробормотала скифянка. – Надо надеяться на лучшее, и тогда боги тебя не оставят.

– Твоими бы устами… Как ты попала сюда, сестра?

– Я… – Она запнулась.

– Не важно, – он махнул рукой. – Я родом из Неаполя. Из того Неаполя, который называют Скифским. Отец мой – ардар в долине Красной речки. При Палаке мы восстали на йованов… и проиграли. Я бежал с отцом в горы. Потом меня поймали тавры и продали в рабство, а что с другими родичами, я и не знаю. Пять лет я служил римскому всаднику – таскал тюки, ящики и бочки, крыл крышу и сколачивал мебель. Мой господин всегда был мною доволен. Но он умер, и меня продали в гладиаторы. Наследник решил, что человек, обладающий такой, как у меня, силой, должен стать хорошим гладиатором и принести ему хорошие деньги. Мне еще говорили, что, мол, терять нечего, раб всегда останется рабом, а в случае удачи ты, мол, сможешь завоевать свободу… А ты тоже из тавроскифов, сестра?

– Нет, мой род живет… жил у Дан-Абры…

– Под сарматами?

– Под сарматами… – согласилась она, не уточняя.

– Не важно… – повторил он, как видно, что-то почувствовав. – Если вдруг ты когда-нибудь вернешься в родные края, то спроси: не знает ли кто семью ардара Арианта? Если моим родичам удалось спастись… Отнеси им весть о моей смерти и скажи, что любовь моя останется с ними и после того, как я ушел в Маналу. А еще скажи им… хоть это и неправда… что я шел на смерть без страха и умер, как подобает сколоту!

При этих словах слезы вновь потекли по его лицу.

– Ты не умрешь, – попыталась она утешить скифа. – Ты выиграешь еще двенадцать боев, и тебе даруют свободу! Твой наставник не захотел воспользоваться этим обычаем, он предпочел остаться на арене, как многие предпочитают, – но ведь это их выбор! Ты можешь сделать другой.

– Да благословят тебя боги за твою доброту, сестричка! – гладиатор вытер слезы рукой.

– Как тебя зовут?

– Атей.

– А меня… меня Зиндра, – сказала она.

И каждый из них сжал рукой ладонь другого. Ни эллины, ни римляне не знают этого обычая.