Октавиан опустился на место и посмотрел на арфистку.

— Продолжай играть!

Девушка дрожащими руками принялась перебирать серебристые струны. Вскоре комната наполнилась приглушенными тревожными голосами.

Повернувшись к Октавии, я шепнула:

— Не понимаю. Кто это — Красный Орел?

Она с беспокойством покосилась на брата, но тот говорил с Агриппой и ничего не слышал вокруг.

— Этот человек мечтает покончить с рабством.

— Значит, он подбивает рабов на бунт? Октавия неловко поерзала на кушетке.

— Нет. Любые подобные попытки уже не раз подавлялись. Рабы не имеют оружия и не способны объединяться.

— Тогда чего же он добивается? — вступил в беседу Александр.

— Чтобы взбунтовались патриции. Чтобы люди, наделенные властью в Сенате и золотом, сами решили положить конец современной системе.

Брат поморщился.

— Он и вправду надеется?

— Этому не бывать, — отвечала Октавия с печальной улыбкой. — В лучшем случае можно ждать некоторых поблажек в законе.

— И даже на это рассчитывать глупо, — мрачно вставил Юба. — Рим никогда не откажется от рабов. Галлы, германцы…

— Египтяне и мавританцы, — подхватила я. И с горячностью прибавила: — Если бы не каприз Фортуны, мы с тобой оказались бы среди этих несчастных.

Марцелл обернулся на нас из-за соседнего столика. Похоже, последние слова я выпалила громче, нежели собиралась.

Глава пятая

— Довольно смелые слова, — произнес Марцелл.

— Или довольно наивные, — сердито прибавил мой брат.

— А что? Разве это неправда? — возразила я.

Мы трое сидели на разных кушетках нашей комнаты. Озаренный пламенем комнатного светильника, племянник Октавиана походил на золотоволосого Аполлона. Казалось, его могучие загорелые руки способны сделать все на свете. Странно ли, что дядя предпочел его Тиберию, своему озлобленному приемному сыну?

— При чем здесь правда? — отмахнулся Александр. — Твое счастье, что Цезарь ни слова не слышал.

Я покосилась на дверь. Вскоре должна была появиться Октавия и разогнать нашу компанию по комнатам.

— Как, по-твоему, обойдутся с тем узником?

— В точности так, как сказал дядя. Его правую кисть прибьют на дверях Сената.

— И Агриппа исполнит приказ? — тихо спросил мой брат, сняв жемчужную диадему и пригладив ладонью выбившиеся волосы.

— Или кто-то еще. Но в Риме не отыскать человека более верного, чем Агриппа. Он и дочь родную не пощадит, если та будет чем-нибудь угрожать Республике. В конце концов бунтаря непременно схватят.

— А почему этот странный знак — красный орел? — полюбопытствовала я.

— Орел — символ наших легионов. Получается, якобы Рим обагрен кровью своих рабов. Вольноотпущенные считают этого человека ужасно храбрым. Только не вздумайте упоминать его прозвище при Октавиане: дядя убежден, что оно возвеличивает дело мятежника.

— Если сенаторы до сих пор не взбунтовались, — задумчиво проговорила я, — чем же он провинился перед законом?

— Например, тем, что тайно освобождает гладиаторов прямо с арен. И помогает бежать мужьям и женам, разлученным в рабстве.

— Бежать? Куда? — выпалил Александр.

— Должно быть, на родину. Несколько месяцев назад на Фламиниевой дороге поймали беглых рабов-галлов. При них нашли достаточно золота, чтобы вернуться домой.

Я покосилась на брата. Тот прочитал мою мысль — и строго покачал головой. Но разве у нас еще оставалась другая надежда? Если Красный Орел помогает галлам устроить побег, что ему стоит помочь нам вернуться в Египет? Брат не хуже меня слышал предупреждение Октавиана: «Девушка хороша. Через пару лет, когда понадобится утихомирить одного из сенаторов, она как раз войдет в нужный возраст, чтобы составить чье-нибудь счастье. Мальчишкам еще не исполнилось и пятнадцати. Не будем их трогать — и люди сочтут меня милосердным». А что потом, когда не надо будет казаться милосердным? Когда Александр войдет в совершеннолетний возраст и его сочтут опасным?

Тем временем племянник Цезаря продолжал:

— Все-таки есть в его поступках нечто благородное. Ведь если бы не каприз Фортуны, мы тоже не родились бы на Палатине. Жили бы где-нибудь в Субуре, спали бы с крысами и попрошайничали на улицах. Или, подобно Галлии, нас бы продали в рабство.

Александр подался вперед:

— А разве она родилась свободной?

— Конечно. Ее отец — Верцингеторикс.

— Галльская царевна! — ахнула я.

Марцелл кивнул.

— Маленькой девочкой она прибыла в Рим в цепях. Через несколько лет ее отца провезли напоказ во время триумфа Цезаря, а потом казнили. — Увидев мой взгляд, он поспешил добавить: — С египетской царицей так бы не поступили. Верцингеторикс был предводителем галлов и варваром. Мама рассказывала, что Галлия первое время не знала ни греческого, ни латыни.

— Значит, ей уже далеко за двадцать.

— Да, около тридцати.

Мой брат помолчал, а потом спросил:

— Почему твой дядя не превратил нас в рабов?

— В ваших жилах — кровь Александра Македонского. Ваш отец был римским гражданином.

— А отец Юбы не был, — заметила я.

— Это верно. Он происходит из рода воина Массиниссы. Думаю, дядя ужасно рад, что не сделал его рабом. При Акции Юба спас ему жизнь — в те долгие дни перед великой битвой, пока мы не знали, кто победит.

В те долгие дни перед битвой, пока мы надеялись, что Египет будет спасен.

В комнате повисло неловкое молчание.

Марцелл прокашлялся.

— Видел твой александрийский пейзаж. Ты очень одаренная девушка.

— Посмотрел бы ты на ее другие рисунки, — вставил Александр. — Покажи ему, Селена.

Я скрестила руки на груди.

— У нее есть альбом из кожи, — пояснил мой брат. — Такого ты даже в руках не держал. Ну давай, сестричка, — вкрадчиво попросил он.

Под взглядом золотоволосого Аполлона я подошла к сундуку, стоявшему в углу комнаты, и достала подарок матери. Марцелл округлил глаза при виде альбома и восхищенно выдохнул:

— Что это?

— Телячья кожа, — сказал Александр.

— Все сделано из нее? — изумился юноша, листая страницы. Трудно сказать, что именно произвело на него подобное впечатление: сами рисунки или то, на чем они были выполнены. — Я и вправду ни разу такого не видел, — признался он. — Где ты это взяла?

— Из пергамской библиотеки, в Акрополе, — ответил мой брат.

— А, величайшая библиотека в мире!

— Вторая по величине, — поправил его Александр. — Когда наш род перестал снабжать Пергам папирусом, тамошние жители научились выделывать книги из кожи телят.

— Книги… — благоговейно повторил Марцелл.

— В Пергаме их двести тысяч, и все достались нашей матери в дар от папы. Она читала их — по одной за ночь.

Брат посмотрел на меня, и я догадалась: он вспоминает седьмой день рождения, когда нам позволили выбрать себе что-нибудь из пергамской библиотеки. Александру понравилась книга о лошадях, а мне приглянулся чистый альбом для рисунков…

Я отвела глаза, и племянник Цезаря тихо проговорил:

— Клеопатра была необыкновенной женщиной.

— Да, — в тон ему отозвался мой брат.

В коридоре послышались негромкие шаги. Наш гость поднялся.

— Это мама, — сказал он, возвращая альбом.

Дверь отворилась. В проеме возникло лицо Октавии рядом с масляным светильником.

— Марцелл, что ты делаешь? — резко спросила она.

— Иду спать, — озорно ухмыльнулся он и, чмокнув мать в щеку, пообещал нам: — Утром увидимся.

Октавия дождалась его ухода и неторопливо поставила светильник на стол.

Мы забрались на кушетки. Что дальше? Несмотря на жару, я натянула на себя тонкое льняное одеяло. Сестра Цезаря подошла и села на край моей кушетки. Вдохнув, я уловила слабый лавандовый аромат, исходивший от ее кожи. Мама душилась только жасмином.

— Как прошел день? — спросила Октавия.

Недоуменно переглянувшись с братом, я честно призналась:

— Утомительно.

— Завтра будет еще тяжелее, — предупредила она. — Я помогу вам подготовиться для триумфального шествия. Правда, оно продлится всего один день.

— Я думала, три.

— Верно, но ваше участие потребуется только завтра. Утром к вам в комнату принесут наряды. Вы в них оденетесь и проедете вслед за Цезарем на деревянном плотике. Да, от цепей отказаться не получилось, но вот заковывать вам шеи я не позволю. Это для рабов.

— А потом? — ровным голосом спросил Александр.

— Вернетесь на триумфальный пир. Он будет куда богаче сегодняшнего. Жаль только, что завтра вы много чего насмотритесь. Такого, из-за чего можете сильно расстроиться.

— В нас будут плевать на улицах? — прошептала я.

— Не знаю. Вообще-то плебеи рвут и мечут от злости. Они готовы поверить всему, что слышали о ваших родителях.

— Например? — не отступала я.

Октавия передернула плечами.

— Ну, что ваш отец, пока был в Египте, одевался в хитон, позабыв свою тогу.

Я вскинула подбородок.

— Это правда.

— Чему еще они верят? — спросил Александр.

— Якобы Антоний велел почитать себя как Диониса, носил его тирс и короновался венком из плюща.

Перед моими глазами возник отец в золотых и красных одеждах, вздымающий вместо меча стебель фенхеля — в точности как описала сестра Цезаря.

— Это тоже правда.

Октавия подалась вперед.

— А он в самом деле велел отчеканить римскую монету с изображением вашей матери?

— Ну да. Три года назад, — произнес Александр. — Разве это ужасно?

Она не ответила. Тогда я дерзко поинтересовалась:

— Больше они ничему не верят?