Уж больно он серьезный сегодня. Мимо проходит, взявшись за руки, молодая пара. Кен ждет, пока они удалятся. Мое волнение тем временем только усиливается.

– Хочу поговорить с тобой, – произносит наконец Кен и хмурится, отчего выглядит старше своих семнадцати лет.

– Ты ведь не умираешь, а? – толкаю его плечом.

– Нет, нет, – мотает Кен головой. – Не дождешься.

Он как-то нервно хихикает.

Чего это он напрягся? Чего тянет, не говорит?

– Я хочу просить Триш быть со мной, – одним духом выпаливает Кен.

Мне тут же хочется запихнуть эти слова ему обратно в глотку. Лучше бы он сообщил, что умирает. Ну, или не умирает, а что-нибудь в этом духе.

– Быть… с тобой? – едва сдерживаясь, переспрашиваю я.

– Да, – закатив глаза, отвечает Кен. – Быть моей девушкой, тормоз ты этакий.

Хочется сказать, что это нечестно. С какой стати он попросит ее первым? Хочется сказать: дай ей выбор. И вообще, она должна быть моей.

– Зачем ты мне говоришь? – спрашиваю.

Откинувшись на спинку скамьи, мой друг кладет руки на колени.

– Хотел убедиться… – начинает он, однако не договаривает.

В тот момент, когда он умолкает, мне приходит в голову, что я перед выбором: быть честным или позволить другу быть счастливым. Выбрать можно лишь одно из двух.

Я с улыбкой выбираю счастье друга.

Когда Триш приняла предложение Кена, я не удивился, но, сказав, что я не питал толику надежды на ее любовь ко мне, я бы солгал. Стабильность ей нравится куда больше, и весь следующий год я смею думать о Триш только как о девушке моего лучшего друга. Порой, когда Триш и Кен целуются при мне, она оглядывается, как бы ища у меня одобрения. И я храню искру надежды, отчего год тянется мучительно долго. Когда я трахаюсь, то думаю о ней. Целуясь, ощущаю вкус ее губ.

Надо остановиться.

Поначалу это дается легко: перестаю сравнивать с Триш девчонок, с которыми встречаюсь, она больше не держит меня за руку на прогулках. Я теперь вижу мир иначе, не думаю все время о Триш как о связи с домом, а она меня больше здесь и не удерживает. Больше меня ничего не держит.

Я перерос Хэмпстед, и мы оба с ней это знаем. Даже в местной пекарне с подозрением отнеслись к моему поведению, ведь я и за сладостями перестал заходить.

Внезапно мне захотелось посмотреть мир, выбраться за пределы города. Переехать в Штаты, подальше от тупых приятелей, у которых нет планов на будущее, и еще дальше от близких мне людей, влюбленной парочки. Я в компании – пятое колесо, и мне не сидится на месте. В моем окружении все уже пустили глубокие корни, открыли счета в банках и поступили учиться. Я даже вижу, как в будущем мои товарищи устраиваются на первую работу – причем на ту же, что и родители. Они и не хотят смотреть шире, выбрать нечто иное.

Триш стала одной из них. Прежде ее так заводили гуманитарные науки, и вот она уже пропускает занятия. Они с Кеном поселились в небольшой квартирке напротив кампуса. Кен много работает, буквально не вылезает из-за учебников. Триш ему теперь даже не девушка, а скорей мамочка. Каждый вечер заводит ему будильник, стирает и гладит вещи. Готовит кофе и завтрак, упаковывает обед. Потом встречает вечером, кормит горячим ужином и остается совершенно без внимания, ведь Кен поглощен книгами… Триш больше не дитя цветов, не фонтанирует энергией и не любит риск. Она женщина, измученная непосильным трудом и недосыпанием. Ее усилиями маленькая квартирка столь же чиста, сколь и мала, а Триш еще умудряется привносить в нее нотку уюта. Она даже котенка с улицы взяла в дом. Назвала его Гат, в честь одного из моих любимых героев. Кену, похоже, наплевать – и на кота, и на кличку.

С каждым днем Триш все реже играет в игру под названием «а что, если?..», которая так забавляла меня во время вылазок в парк; она все чаще испытывает смутную тревогу. Больше не летает на крыльях фантазии, а ведь нам обоим это так нравилось. Она беспокоится о мелочах, не играет со мной на травянистом холме, хотя порой просит поддержки, пусть даже я занимаю не первое место в ее сердце.

Впрочем, чувство юмора сохранить Триш сумела, и каждую ночь я молюсь, чтобы она его не утратила окончательно. Чем чаще я заглядываю, тем ярче горит ее огонь. Теперь я заезжаю к ним каждую неделю, дважды в неделю – Триш сама попросила. Кена все чаще не бывает, и в доме становится пусто. Триш делится со мной тревогами и шепотом вопрошает в темноту о самом страшном. Я, притворяясь, будто знаю все ответы, как добрый друг советую поделиться тревогами с возлюбленным.

Об этом скоро приходится пожалеть. Как-то в один из тех редких вечеров, когда Кен не учится и отдыхает дома, мы собираемся у них на кухне, потягиваем виски, делимся последними событиями в жизни. Беседа клеится с трудом. Кен наливает себе еще стакан. Он даже не думает положить лед. Он вообще пьет чистый виски.

Триш громко вздыхает и уходит в крохотную гостиную, где присаживается на подлокотник дивана.

– А что, если наш мир заключен в стеклянный шар и стоит где-нибудь в игровой у ребенка-инопланетянина? Словно муравьиная ферма? – С каждым глотком виски акцент Триш становится все сильней.

– Что за бредовый вопрос, – фыркаю я, и виски выходит у меня носом. Кен не улыбается. Нисколечко. Тогда я встаю и потягиваюсь, лишь бы не оставаться с ним за столом один на один.

– Ладно, – говорит Триш. – Что, если завтра наступит конец света, и окажется, что все мы зря так упорно работаем и мало спим?

Ее глаза отражают свет и поблескивают в сумраке гостиной. Гат забирается ей на колени, и она гладит его по желтовато-рыжей шерсти.

Я задумываюсь над вопросом. Если завтра я умру, узнает ли она, как сильно я ее желаю? Как сильно ее люблю?

Тут Кен смеется. Правда, отвечает он совсем неожиданно:

– Упорно работаем? Да что ты об этом знаешь?

Кен улыбается и, нагнувшись над столом, запрокидывает голову. Вид у него пугающий. Гат, похоже, чует угрозу. Триш глубоко вздыхает. Я ни разу не видел, как они ссорятся, но если начнется перепалка, то я ставлю на Триш. Гат спрыгивает на пол и уносится в коридор. Мне тоже следует уйти, но я не могу.

Кен залпом допивает остатки бурого пойла в стакане.

– Прости, я, кажется, не расслышала, – злобно произносит Триш.

Стараюсь не обращать внимания на то, как дрожат у меня руки, когда Кен встает и начинает орать. Хочется встряхнуть его, чтобы он пробудился, очнулся от состояния сомнамбулы, в котором пребывает последнее время, в котором орет на Триш, осыпает ее ругательствами, поливает грязью. В желудке у меня будто закипает лава, когда Кен бьет Триш по лицу. Ее слезы жгут мне ладони, когда я обнимаю Триш. Кен к тому времени уже ушел; пьяный как сапожник уехал на машине, хотя едва на ногах стоял.

– Что, если он не вернется? – Положив голову мне на грудь, Триш постепенно успокаивается, но губы у нее дрожат.

– А если вернется?

Она со вздохом стискивает мою руку. У меня сжимается сердце. Триш прекрасна, даже когда губы у нее обкусаны и покраснели, а глаза опухли и блестят от слез.

– Что, если я больше не вижу человека, которого прежде знала? – спрашивает Триш и быстро добавляет: – Что, если мне больше по душе внимание, чем стабильность?

Смотрит на меня, расправив плечи.

– Что, если я спутала с любовью дружбу? Как ты думаешь, мы с Кеном ошиблись?

Руки сами собой тянутся к ней. Нет, нельзя…

– Не знаю. – Чтобы занять руки, запускаю пальцы в волосы. Откидываюсь на спинку дивана. Я спутал любовь и дружбу, когда выбрал дружбу в ущерб чувствам к Триш, а мои лучшие друзья начали строить совместную жизнь. Беда не в том, что они друг друга не любят. У них нет времени друг на друга. Вот и все.

Триш садится на диван, убирает мне со лба волосы.

– Что, если не все так просто?

Чувствует ли она то, что я чувствую к ней?

Не потому ли с каждым вдохом придвигается ближе?

Когда между нами остается последний дюйм, она заглядывает мне прямо в глаза и спрашивает:

– Ты хоть иногда обо мне думаешь?

Оба мы выпили меньше, чем Кен, однако дыхание наше отдает виски. Ну вот, снова я вспомнил Кена, будто он по-прежнему здесь. Кен пометил тело Триш как свое; он возлежит с ней каждую ночь. Ласкает ее груди, гладит ее бледный живот, бедра. Он чувствует вкус ее губ… которого мне никогда не узнать.

– Мне не следует… – говорю.

Но я был бы дураком, если бы не мечтал о стройных бедрах Триш, о ее идеальной коже. Она росла у меня на глазах, и я каждый день мечтал о ней, фантазировал…

Триш мой ответ нравится. Это видно по тому, как она облизывает приоткрытые губы, как смотрит на мои. Может, она тоже… ну, обо мне думает? Иначе почему спрашивает?

Триш мельком смотрит мне в глаза, потом снова на губы, и вот я уже забываю о здравом смысле, о сдержанности. Притягиваю ее к себе и целую, медленно пробую на вкус губы, язык. Триш моя в этот момент, и оба мы этим пользуемся. Она быстро распаляется и дичает. Стаскивает меня на пол, садится сверху. На лице у нее в этот момент глубокое облегчение. Запускает мне язык в рот, и я со стоном приподнимаю бедра. Хочу, чтобы Триш ощутила, как я возбужден, как у меня стоит на нее.

Наши пальцы переплетаются, и она направляет мою руку себе между ног. Спешит показать, что у нее там все мокро. Что она хочет меня. В доказательство своего возбуждения трусь о нее бедрами; Триш, выругавшись, просит продолжения.

А можно?..

– Что, если нас застанут? – чуть отстранившись, спрашивает она.

Вроде бы нас это не сильно тревожит.

– А если нет? – бормочет она себе под нос и тут же пресекает любые другие вопросы, вновь запустив мне язык в рот, расстегивая на мне брюки. Сует в них руку, хватает меня. И я таю. Страхи спалиться перед разгневанным Кеном, понимание, что Триш – не моя, трепет перед отъездом – все это тает. Я только и думаю, как бы мне войти в нее, познать ее.

Стягиваю брюки вместе с трусами, и Триш спешит взять у меня в рот. Проводит языком по разбухшей венке; прикрыв глаза, с наслаждением заглатывает мой член. Действует быстро и уверенно, словно больше ни разу не ощутит мой вкус. И это правда.