– Вероятно. Думаю, это было его занятием.

– В самом деле, папа? Это правда, что он может на лодке один уплыть в открытое море?

– Правда, продолжай. Что еще произошло с Хуаном?

– Над ним смеялись в овраге, когда он шел босиком в моем костюме из голубого сукна, он дал кулаком ближайшему, который был его здоровее, и опрокинул на спину. Остальные убежали. Но ведь ты не будешь его наказывать, правда, папа?

– Нет. Он сделал так, как мне бы хотелось, чтобы ты сделал, когда над тобой будут смеяться.

– Но надо мной никто не смеется, когда я прохожу, передо мной снимают шляпу, и, если я разрешаю, мне целуют руку.

Д`Отремон поднялся со странным выражением лица. Он погладил светлые прямые волосы сына и мягко подтолкнул к дверям кабинета, попрощавшись:

– Иди спать, Ренато. До завтра.


Держа в руках керосиновую лампу, Франсиско Д`Отремон прошел через огромный дом, проник в отсек для прислуги и добрался до последней двери, где, утомленный сильными переживаниями минувшего дня, спал на соломенном матраце маленький Хуан.

Тут он поднял лампу и осветил его. Он смотрел на обнаженную грудь, хорошо выточенную голову, на благородные и правильные черты. С закрытыми глазами почти стерлось его сходство с матерью, на детском лице выделялись жесткие черты отцовской породы.

– Сын! Мой сын? Возможно… Возможно!

Растущее сомнение, тонкое и пронзительное, которое точно разорвало в его сердце что-то твердое и холодное, поднималось от груди к горлу, как вздымалось жгучее пламя, заполняя душу Франсиско Д`Отремон. Один, взирая на спящего ребенка, он, наконец, ощутил толчок, которого ожидал. Возможно, Бертолоци не лгал, быть может, его последние слова были правдой. И впервые это было ясное чувство, переполнявшая душу смесь любопытства и злости. Будто великая гордость, глубочайшее удовлетворение, страстное желание, чтобы это действительно была его мощная ветвь, грубая и дерзкая, жгучая смесь его авантюрного духа и воинственной сути. Любой мужчина был бы горд, думая, что его собственный сын – этот необыкновенный мальчик, закаленный, как настоящий мужчина пред лицом несчастий, и вопрос превратился в подтверждение:

– Мой сын! Да! Мой сын…

Дрожа от волнения, он обнаружил похожие черты: прямой и гордый лоб, широкие густые брови, волевой подбородок, квадратный и жесткий, руки, длинные и мускулистые, высокая и широкая грудь. Он мучительно подумал о разнице со светлым и хрупким Ренато, хотя взгляд его ясных глаз отражал превосходный ум. Ренато, такой похожий на мать, законный наследник его состояния и фамилии, единственный сын перед людьми.

– Франсиско! – спросила его София взволнованным голосом, проникая в скромное помещение. – Что происходит? Что ты здесь делаешь? Что это значит?

– Это я хочу спросить у тебя, – сказал Д`Отремон, оправляясь от удивления. – Что это значит, София? Почему ты еще не отдыхаешь?

– Неужели я могу отдыхать, когда ты…?

– Когда я что? Заканчивай!

– Ничего, но хотелось бы узнать, с каких пор ты ходишь с лампой проверять и охранять сон слуг.

– Он не слуга!

– А кто? Скажи же наконец! Скажи это!

– А? Что? – Хуан проснулся от рассерженных голосов. – Сеньор Д`Отремон, Сеньора…

– Не вставай, спи дальше. Отдыхай, а завтра найди меня, когда проснешься, – сказал ему Д`Отремон.

– Чтобы сделать мне одолжение и увезти его из этого дома!

– Замолчи! Мы не будем говорить при мальчике!

Он резко схватил ее за руку, заставляя выйти из комнаты, его глаза разгорелись от сильного приступа гнева, столь свойственном ему и еле сдерживаясь, он сказал:

– Ты что, потеряла разум, София?

– Думаешь, у меня нет причин, чтобы его терять? – взвилась София – Думаешь, у меня нет причин быть расстроенной? Ты там был, смотрел, как он спит, рассматривая так, как никогда не смотрел на нашего Ренато!

– Хватит, София, хватит!

– Этот ребенок твой сын! Ты не можешь этого отрицать. Это твой сын, сын одной из развратниц, с которыми ты всегда меня обманывал. Из какой лужи ты его вытащил и привез в мою семью, чтобы он стал товарищем моего сына?

– Ты замолчишь?

– Нет! Не замолчу! Пусть меня услышат глухие! Потому что я не буду смиряться с этим! Это твой сын, я не хочу видеть его здесь! Убери его из этого дома! Убери, или я уйду со своим сыном!

– Ты хочешь устроить скандал?

- Меня это не волнует! Я поеду в Сен-Пьер! Губернатор…

– Губернатор делает лишь то, что хочу я! – заверил Д`Отремон, понизив голос, что делало его еще более угрожающим. – Ты будешь смешной!

– Маршал Понмерси был другом моего отца, он знает моих братьев, он меня поддержит! Потому что я…!

– Замолчи! Замолчи!

– Папа! Что ты делаешь маме? – закричал Ренато и с волнением приблизился.

Д`Отремон отпустил белую шею, которую безумно сжимал руками. Пошатываясь, он отошел, в то время как сын порывисто бросил:

– Не трогай ее! Не причиняй ей вред, потому что я… я…!

– Ренато! – упрекнул Д`Отремон.

– Я убью тебя, если ты ударишь маму!

Д`Отремон отошел еще дальше, бешенство вдруг потухло, он был в изумлении. Он посмотрел на ладони, сжимавшие шею Софии, а затем, резко повернувшись, скрылся во тьме.

– Ренато! Сынок! – воскликнула София и зарыдала.

– Никто не причинит тебе вреда, мама. Никто никогда не причинит тебе вреда. Того, кто причинит тебе зло, я убью!


5.


– Что это такое? Сеньор Д`Отремон? – этот вопрос Ноэль задал слуге Баутисте.

– Да, белая лошадь хозяина. Дьявол поселился в этом доме с тех пор, как приехал этот проклятый мальчишка.

– Замолчите! Замолчите! Должно быть, что-то случилось!

Педро Ноэль поспешно вышел из роскошной спальни, куда его поселили. Ему было мало только смотреть из окна. Он вышел на окружавшую дом широкую галерею, спустился по каменной лестнице, удивленными глазами проследив за белой лошадью, которая при свете луны скрылась в полях, и воскликнул:

– Сеньор, сеньор… Какой ужас!

Другие глаза тоже видели удалявшуюся гордую фигуру Франсиско Д`Отремон на любимой лошади. Другие детские глаза, раскрытые от удивления, а возможно от испуга, были глазами Хуана. Он все слышал из той комнаты, где находился отсек для слуг, и сейчас уже вышел из дома, побежал как безумный, пока чья-то ладонь не схватила его за руку, удерживая.

– А ты куда пошел? – спросил Баутиста. – Куда идешь, я тебя спрашиваю.

– Я шел… Я…

– Тебе никуда не надо идти, только спать, что велели уже два часа назад.

– Дело в том, что сеньор Д`Отремон…

– Тебя не касается то, что делает сеньор Д`Отремон.

– Но сеньора София…

– Это еще меньше тебя касается.

– Дело в том, что я все видел и слышал. Я не хочу, чтобы по моей вине…

– В то, что происходит по твоей вине, тебе тем более не следует вмешиваться. Ты не распоряжаешься и не приказываешь себе. Тебя привезли, чтобы подчиняться и молчать. Иди в свою комнату. Иди в кровать, если не хочешь, чтобы я тебе это сказал по-другому. Иди! – он резко толкнул его в комнату и закрыл дверь на ключ.

– Откройте! Откройте! – кричал мальчик, с силой стуча в дверь.

– Замолчи, проклятый! Я тебе открою, когда придет хозяин! Замолчи!


– Ана, мне нужно немедленно поговорить с сеньорой.

– Сеньора никого не хочет видеть, сеньор Ноэль. У нее мигрень, а когда у нее мигрень, она никого не желает видеть.

Медленный, без выражения, приторный и тяжеловесный голос любимой служанки сеньоры Д`Отремон, растягивался словно мягкое препятствие, задерживая напор нотариуса, который уже собирался пройти под занавесками, закрывавшими вход в покои Софии.

– Я должен сказать ей очень важное, – настаивал Педро Ноэль.

– Сеньора никого не слышит, когда у нее болит голова. Она говорит, что ее боли усиливаются, когда с ней разговаривают. К тому же, сейчас очень рано.

– Доложи обо мне, скажи, это срочно, и увидишь, что она меня пустит.

Служанка-метиска улыбнулась, показывая белые зубы и качая кудрявой головой, украшенной маленьким кружевным чепчиком на французский манер. Мягкая и упрямая, упорная и кроткая, казалось, у нее был дар истощать терпение нотариуса.

– Ты не слышала, что нужно доложить сеньоре? Почему стоишь тут?

– Чтобы доложить сеньоре, я должна поговорить с ней, а сеньора не хочет, чтобы с ней говорили, когда у нее болит голова.

– Что происходит? – вмешалась София, выходя из спальни.

– Простите, сеньора, но мне нужно с вами несколько минут поговорить. Это важно.

– Должно быть очень, раз приходите в шесть часов утра.

– Дело в том, что сеньор Д`Отремон не вернулся со вчерашнего вечера, когда выехал на лошади.

– Не вернулся?

– Нет, сеньора, и никто не знает, куда и почему он уехал. Я видел, что он умчался, как на крыльях, спросил слуг, но никто не мог ответить.

София сделала усталое выражение лица, опираясь на служанку. Ни долгие слезы, ни бессонница не меняли ее внешности: бледная, хрупкая, как полузадохшееся тепличное растение в оранжерее, она производила впечатление, будто впервые слышит то, что прекрасно знает. Только губы слегка сжались, а во взгляде промелькнула красная вспышка злобы.

– Вы утверждаете, будто я это знаю?

– Говорят, он выехал после вашего с ним разговора. Я знаю, что в эти дни он пережил неприятные волнения, он находился в злополучном состоянии беспокойства, тревоги, напряжения.

– Так вы знаете больше меня. По-видимому, это грустная участь жен: нас не уведомляют. Вы пришли не в лучшее место для получения сведений.

Нотариус беспокойным взглядом поискал ребенка, но Ренато уже воспользовался случаем, чтобы выйти из комнат матери. Он задержался с обратной стороны штор, чтобы с интересом послушать слова нотариуса.

– Я бы осмелился попросить у вас на эти дни немного терпения для сеньора Д`Отремон, сеньора. Вы единственная, кто может или облегчить, или утяжелить его ношу, потому что, хотя, возможно, вы и начали сомневаться, но супруг обожает вас, София.