– На меня? Но если я… – начала протестовать Моника.

– Вы были когда-то моей лучшей подругой, Моника. Я пренебрегу вашим облачением, преградой холодности, которую вы возвели, чтобы сказать вам, чтобы сказать тебе, Моника, как в былые времена, когда мы были братом и сестрой, как два мечтателя, придумывавших новый мир, лучший и более благородный. Как мечтали когда-то быть королями мира счастья, добра, где никто бы не страдал, где был бы мир и справедливость. Что ж Моника, этот мир у меня есть, он мой. Но это не мир добра, теплоты, и даже справедливости. В красотах моего рая есть темные и горькие уголки; люди, с которыми плохо обращаются; дети, которые нуждаются в лучшем будущем. Я хочу исправить это, и ты нужна мне, как в годы моего юношества: моя помощница, подруга, учительница множество раз.

Моника де Мольнар молчала, склонив голову, губы дрожали, на глазах были слезы. Она не осмеливалась в лицо отклонить предложение Ренато. Оно слишком сильно зацепило ее, было радостно и больно его слушать. Что бы он ни попросил, она не могла ему отказать. Знала, что не сможет отказать и… тем не менее пробормотала, слабо сопротивляясь:

– Мне нужно разрешение моих настоятельниц.

– Сегодня же оно будет у нас, – решительно подтвердил Ренато. – Я пойду в монастырь, сделаю так, чтобы мама написала Настоятельнице.

Моника окончательно успокоилась, как будто нашла в себе необходимые силы, и взглянула на Ренато своим чистым смелым взором, соглашаясь:

– Я поеду, Ренато. Поеду с вами.


– Это превосходный десерт, его сделала ты, Айме?

– Да, конечно, с небольшой маминой помощью и по рецепту Моники, которая научилась творить чудеса в монастырской трапезной.

– Разумеется, твои руки кладут в него что-то ангельское.

Ренато улыбался, глядя на Айме, и она с трудом улыбнулась ему, нервы ее были напряжены, она устремила все внимание не на семейный стол, где на белейшей скатерти сияли последние остатки серебряной посуды Мольнар, а на старинные часы, на неумолимо двигавшиеся стрелки, звонкий колокол которых оповещал час свидания, и не знала, как туда вырваться. Уже восемь часов, внутри разрывается пылающее сердце. Восемь часов, и воображение уже рисовало крепкую мужскую фигуру, которая, спрыгивала на берег и, разыскивая ее, проникала в глубину грота. Бушующее море, крепкие сжимающие руки, белый шероховатый песок, пахнущий водорослями, а рядом с ней Хуан Дьявол, с бездонными глазами, обжигающими поцелуями, массивным телом, как тело медведя, но ловким, как тело тигра, во всей своей неотразимой привлекательности зверя.

– Десерт – единственное, что мы могли для тебя сделать, сынок, – объясняла Каталина, словно извиняясь. – Поскольку мы не ждали тебя, и ты не дал нам времени…

– Я поехал в центр искать старого друга отца, нотариуса Ноэля. Но мне не повезло его застать в адвокатской конторе. Когда я поеду отсюда, то хочу поговорить с ним. Он был нотариусом семьи Д`Отремон в течение многих лет. Почему-то он отдалился от нашего дома, но я хочу, чтобы он вернулся. Это добрый и порядочный человек, мой отец его очень ценил.

Старые часы прогремели вибрирующим колокольным звоном, и Айме забеспокоилась:

– О!

– Что такое, Айме? – заботливо спросил Ренато.

– Уф! Ничего, а что ты хочешь? Жара, здесь внутри ужасно жарко, – пожаловалась Айме.

– Хотите пройти в комнату выпить кофе? – предложила Каталина.

– Ты не можешь задерживать Ренато, мама, – упрекнула Айме, бросая взгляд на часы. – Ты же слышала, он должен увидеть сеньора.

– Время есть. После того, как я поговорю с ним, возможно, я вернусь в Кампо Реаль этой ночью, – объяснил Ренато. – Дорога хорошая. Чудесно светит луна, и я с нетерпением хочу сообщить матери о благоприятном исходе приглашения. К тому же, чем раньше я уеду, тем раньше вернусь за вами. Когда вы будете готовы? В пятницу? Субботу?

– Думаю, что в пятницу, правда девочки? – спросила Каталина.

– Я готова в любой время, – заверила Моника.

– А ты? – спросил Ренато невесту; но не получив ответа, снова спросил, настаивая: – Айме, ты слышишь?

– О, да, да, конечно. Что ты говоришь? – нерешительно воскликнула Айме, будто выходя из спячки.

– Ренато сказал, что вернется за нами в пятницу, но ты как будто в облаках витаешь, – со скрытым упреком объяснила Моника.

– Дело в том, что мне жарко. Когда наконец принесут кофе?

– В любом месте это делают одинаково, – согласился Ренато. – Мы выпьем его прямо здесь, поскольку его уже принесли, и я поспешу с десертом, хотя не знаю ничего сложнее, чем уехать из этого дома.

Он снова улыбнулся, глядя на Айме, чья улыбка была подобна гримасе. Она уже не могла, отчаялась и с содроганием вспоминала угрозу Хуана прийти за ней, если не явится на свидание.

В дверях две женщины смотрели, как уходил Ренато. Затем Моника удалилась, рухнув без сил в ивовое кресло; сеньора Мольнар тихо прикрыла дверцу, ища взглядом младшую дочь, и спросила у Моники:

– Куда ушла твоя сестра?

– Не знаю. Ей было жарко. В сад, разумеется.

– Какой приятный Ренато, правда?

Моника не ответила; она опустила голову, словно погрузившись мыслями в море волнений и мучений души. Сеньора Мольнар медленно ушла в свою спальню, в то время как нетерпеливая Айме, пройдя дом, ворвалась в комнату сестры. На стуле висела черная накидка, которой Моника покрывала свои послушнические одежды, когда выходила из дома. Айме резко схватила ее и продолжила путь, все убыстряя шаг. Уже в саду она завернулась с ног до головы в темную ткань, и скользнула, словно тень, к деревьям, теряясь в них, и направилась к пляжу.

– Моника, как странно! Странно, что она так выходит! Все в ней так необычно.

Ренато Д`Отремон думал вслух, удивляясь и сильно недоумевая. Он стоял всего в пятидесяти метрах от дома Мольнар, белые стены которого освещала ясным светом полная луна. Он задержался у угла, где должен был повернуть, прежде чем потерять из виду старый особняк. Его остановил непреодолимый порыв влюбленного, чтобы взглянуть еще раз хотя бы на те стены, где жила его любовь. С волнением он ожидал увидеть сквозь оконные решетки фигуру Айме, но в окне и у дверей не было никого. Он увидел лишь проходившую тень и почувствовал странное беспокойство. Он вернулся к дому и обошел его кругом. Свет был в двух комнатах. Двое из трех женщин в доме не спали, подумал Ренато. Словно совершая святотатство, он проник в сумрачный сад.

Он подошел к центру самой рощи, где на двух стволах висел гамак. Сейчас свет луны проходил сквозь ветки, проникая серебряные остриями через шелковую сетку и в воды ближайшего ручья, переливаясь звездами. Очень медленно наклоняясь, он поднял с земли платок, надушенный сиренью, и зеркало, оставшееся рядом с гамаком. Он узнал зеркало, любимую игрушку Айме, в ее руках он сотни раз его видел и как оно отражало ее красоту, как сейчас отражало звезды, словно прозрачное крошечное озерко. С нежностью в голосе он прошептал:

– Айме, жизнь моя…

Он поцеловал холодное стекло, столько раз отражавшее маленький рот, сладкий и горячий, источник жизни для него. Затем опустил голову. Внезапно он почувствовал стыд. Он был сейчас вором. Встревоженно он посмотрел на дом. Из двух окон одно уже погасло. А другое продолжало блестеть желтоватым светом.

– Айме, ты ведь не спишь, правда? Думаешь обо мне, мечтаешь? Читаешь? Молишься? Может быть, ждешь, как и я, завтрашнего дня, чтобы снова меня увидеть?

Тихонько он положил зеркало в карман и быстрым шагом удалился.


13.


– Христос, услышь, помоги мне. Боже, поддержи, дай сил в этой муке, просвети меня. Услышь меня.

Моника стояла на коленях перед Распятием, царствующим в спальне, где прошли невинные годы ее детства. С бледными дрожащими губами, страстным сердцем, глухо стучавшим в груди, сцепив ладони она молилась; ее распахнутые глаза устремились на Того, на кого всецело надеялась.

– Боже, для чего мне так изводиться, вновь находиться рядом с ним? Для чего искушаться соблазнами? Зачем будить едва уснувшие воспоминания? Для чего, Боже? Почему испытание такое суровое?

Только глухие рыдания нарушали тишину и спокойствие в доме, истерзанная душа корчилась, желая избежать муки, чтобы наконец принять:

– Христос, в ночь перед мукой Ты тоже отказался от чаши. В Гефсиманском Саду проливал кровавый пот, горько плакал, прося Отца смилостивиться к Твоей слабости. Сегодня я прошу милосердия. Милосердия или силы, чтобы победить себя, подавить удары сердца, дабы усмирить свою мятежную плоть. Господи, сжалься надо мной. Ответь моему сердцу. Ответь мне! – ее горло перехватило рыдание, прервалась молитва. Внезапно она воскликнула с чувством смирения: – Да будет воля Твоя, Боже, не покинь меня в испытании.


– Хуан! Мой Хуан! Что ты здесь делал?

Да, это был Хуан, его объятия, жадные и чувственные губы, целующие с неутолимой жаждой. Она встретилась с ним на вершине обрыва, куда подступали деревья их сада.

– Я пришел за тобой, как и обещал. И чтобы ты знала, Айме, я никогда просто так не угрожаю. Тебе не посмеяться надо мной. Ты меня не интересуешь, и я в твои сети не попадал. Хорошо знаю, чего можно ждать от таких женщин, как ты.

– О, Хуан, мой влюбленный волк!

– Влюбленный, я?

– Как же тогда назвать то, что ты чувствуешь? Я тебя не интересую, но ты все время меня ищешь. Ты не хотел приближаться ко мне, а сейчас умираешь от ожидания встречи. Если это не любовь, тогда что?

– Не знаю, и знать не хочу, – грубо ответил Хуан. – Но ты выслушаешь меня. У меня не было чувств к тебе, но ты задалась целью и добилась этого. А теперь уразумей, что по этой причине не будешь управлять мной из прихоти. Когда бы я ни захотел прийти, ты будешь ждать, должна будешь принять меня, прийти, когда позову, и я отыщу тебя где угодно. Сейчас именно это я и собирался сделать.

– И тебя не волнует, что ты навредишь мне?