— Может быть, мне не стоит оставлять ее себе, а лучше отдать Томасу.

— Томас не оценит.

— Оценит, когда станет старше.

— Ты любишь Томаса, да? Несмотря на то что он не твой ребенок?

— Да.

— Хочешь, поговорим об этом?

— Я не знаю, с чего начать. Да и вряд ли ты поймешь меня.

— А ты попробуй.

— Ну, что ж… — она глубоко вздохнула. — Арчеры — дедушка и бабушка Томаса.

— Я так и понял.

— Они живут в Гэмпшире. Оливер, возвращаясь из Бристоля, проезжал мимо Вудбриджа — это городок, где живут Арчеры…

Медленно, нерешительно, она рассказала, что знала, о похищении Томаса. Все время, пока длился рассказ, она сидела спиной к Джону, и он вынужден был слушать, глядя ей в затылок. И это ему совсем не нравилось.

— …в тот вечер, когда ты привез меня после приема у Фербернов и Томас громко плакал — именно в тот вечер они и приехали.

Он вспомнил тот вечер накануне его отлета в Бахрейн. Тёмное небо и сильный ветер, и небольшой дом на Пендлтон Мьюз. Виктория прячет лицо в воротник мехового пальто, в глазах у нее тревожное предчувствие и страх.

— …и всем троим поехать ненадолго отдохнуть. И так мы приехали в Бенхойл, потому что Оливер был знаком с Родди. Я уже рассказывала тебе.

— Я так понимаю, ты не работаешь, и тебя ничего в Лондоне не держит.

— Нет, я работаю. В магазине готового платья на Бошамп-Плейс, а Салли, у которой я работаю, все равно очень хотела, чтобы я взяла отпуск. Она отпустила меня на месяц и взяла временно себе в помощь девушку, пока я не вернусь на работу.

— А ты собираешься вернуться?

— Не знаю.

— Почему?

— Может быть, я останусь с Оливером.

Такой ответ заставил Джона замолчать. Он не мог взять в толк, как какая-нибудь девушка могла желать остаться с этим необузданным эгоистом. Несмотря на его самые благие намерения спокойно и беспристрастно оценить ситуацию, он чувствовал, что постепенно начинает злиться.

— Я понимала, как миссис Арчер, должно быть, беспокоится, и сказала Оливеру, что, по-моему, нужно ей написать, но он пришел в бешенство, не хотел, чтобы они знали, где мы. Но я все-таки послала ей письмо. Я объяснила ей, что Оливер запретил мне писать о Томасе, но, наверное, письмо попало в руки мистера Арчера.

Теперь, когда она благополучно добралась до конца своего повествования, Виктория, по-видимому, решила, что пришло время посмотреть Джону в глаза. Она повернулась к нему лицом, всем своим видом выражая полное доверие. Она сидела на песке, подобрав под себя ноги.

— Это он звонил во время обеда. Теперь ты понимаешь, почему Оливер так взбесился.

— Да. Думаю, что да. И при этом все равно считаю, что сцена была отвратительная.

— Но ты ведь понимаешь?

Было очевидно, как это для нее важно. Но Джону от того, что он понимал, легче не становилось. Самые худшие его подозрения подтвердились. Все стало на свои места, кусочки картинки-загадки сложены, и рисунок проявился. Один человек эгоистичен, другой — жаден. Когда между ними встала гордость, чувство обиды и даже злоба, никто ничего не выиграл, а пострадали невинные. Именно невинные. Роковое слово, но как иначе можно назвать Викторию и Томаса?

Он стал думать об Оливере. При первой же встрече между ними возникла антипатия. Подобно собакам, они обошли друг друга и ощетинились. Джон уверял себя, что его антипатия необоснованна, инстинктивна, и как хорошо воспитанный человек, находящийся в чужом доме, всячески старался не показывать ее. Но антипатия была взаимной, и очень скоро Джона стало возмущать небрежное отношение Оливера к Виктории, его бесцеремонное обращение с Родди и почти полное отсутствие интереса к собственному ребенку. Уже через два дня общения с Оливером Джон понял, что ему неприятно иметь с ним дело. А теперь, после безобразной сцены за обеденным столом, он терпеть его не мог.

— Если ты останешься с Оливером, ты выйдешь за него замуж?

— Не знаю.

— Что ты имеешь в виду: ты не захочешь выйти за него или он на тебе не женится?

— Не знаю. — Бледные щеки ее порозовели. — Не знаю, захочет ли он… Он такой чудной. Он…

Душа Джона вдруг переполнилась неистовым непривычным гневом. Он грубо прервал ее:

— Виктория, не будь дурой. — Она уставилась на него широко открытыми глазами. — Да-да, именно это я хочу сказать. Не будь дурой. Перед тобой целая жизнь, прекрасная и многообещающая, а ты говоришь, что выйдешь замуж за человека, который, возможно, не любит тебя настолько, чтобы на тебе жениться. Брак — это не любовный роман. И даже не медовый месяц. Это работа. Долгий и тяжкий труд, когда оба партнера работают не покладая рук. Удачный брак меняется, совершенствуется, но при этом всегда становится все лучше и лучше. Я видел это на примере своих родителей. Неудачный же брак потонет в сумбуре мелочных обид и взаимных упреков. Это я тоже пережил, предпринимая мучительные и бесплодные попытки сделать другого человека довольным и счастливым. И почти всегда никто не виноват. Просто складывается общая сумма тысячи пустячных недовольств, несогласия, дурацких мелочей, которые в прочном браке игнорируются или забываются во врачующем акте любви. Развод — не выздоровление, а хирургическая операция, даже если в семье нет детей. А у вас с Оливером уже есть ребенок — Томас.

— Я не могу отступиться.

— Вполне можешь.

— Хорошо тебе рассуждать. Твой брак хоть и распался, но у тебя остались родители, работа. У тебя есть Бенхойл, как бы ты ни решил с ним поступить. Если у меня не будет Оливера и Томаса, у меня не будет никого и ничего. Ничего дорогого для меня и никого, кому я была бы нужна.

— У тебя есть ты.

— Наверное, этого мало.

— В таком случае, ты себя очень сильно недооцениваешь.

Виктория поспешно от него отвернулась, и ему снова пришлось довольствоваться ее затылком. До него вдруг дошло, что он кричал на нее, и это его удивило, потому что впервые за много месяцев он принял близко к сердцу чужую жизнь и был так задет, что даже позволил себе повысить голос.

— Извини меня, — сказал он хрипло.

Виктория ничего не ответила и не двинулась с места.

— Это только потому, — произнес он более мягко, — что мне просто больно видеть, как ты портишь себе жизнь.

— Ты забываешь, что это все же моя жизнь, — сказала она обиженно, совсем как ребенок.

— И жизнь Томаса тоже, — напомнил он, — и Оливера.

Она по-прежнему не двигалась. Он взял ее за локоть и повернул к себе. Сделав над собой усилие, она посмотрела ему в глаза.

— Тебе придется очень любить Оливера. Гораздо больше, чем он любит тебя. Чтобы ваша жизнь как-то сложилась.

— Я знаю.

— Значит, ты идешь на это с открытыми глазами.

— Я знаю, — повторила она и, потихоньку высвободив руку, добавила: — Видишь ли, у меня никогда никого не было. Никого, кроме Оливера.

14. ВТОРНИК

Ветер, подумал он, точно такой же, как в Шотландии, но в Лондоне он ведет себя совсем иначе. Он подкрадывается из-за угла, срывает в парке почки с деревьев и засыпает улицы обрывками бумаги. Люди наталкиваются на него, мучительно морщась, и плотно запахивают пальто. Ветер ведет себя, как ворвавшийся в город враг.

Дождь начался, когда такси, на котором он ехал из Фулема, наконец завернуло в хитросплетение подъездных путей к аэропорту Хитроу. Такси, словно островок в бесконечном потоке транспорта, миновало туннели и кольцевые развязки. То здесь, то там вспыхивали огни, отражаясь в мокром дорожном полотне. В небе гудел самолет, ожидая разрешения на посадку. Повсюду сильно пахло бензином.

Простояв некоторое время в очереди, такси наконец въехало под козырек терминала. Оливер вылез, вытащил свой чемодан и, стоя на краю тротуара, полез в карман за деньгами. Таксист скользнул взглядом по чемодану пассажира.

— Вот. — Оливер протянул ему деньги.

— Вы уверены, что я привез вас куда нужно, приятель? Здесь только внутренние линии. Первый терминал.

— Все правильно.

— Я видел наклейку на вашем чемодане. Вам нужно к третьему терминалу. Там международные линии.

— Нет. Мне именно сюда. — Он улыбнулся. — Сдачи не надо.

— Ну, что ж. В конце концов, вам уезжать — вам лучше знать.

Оливер взял чемодан и прошел через стеклянные двери и дальше по гладкому полу обширного зала большого здания, вверх по эскалатору, следуя указателям, которые вели к внутренним линиям.

В зале ожидания было как всегда много народу. Все места были заняты пассажирами, ожидавшими объявления о посадке. Здесь пахло кофе, сигаретным дымом и присутствием человека. Оливер медленно шел по залу, вглядываясь в пассажиров, как будто ища человека, с которым у него назначена встреча. Он увидел усталую женщину с пятью детьми, двух монахинь. Потом взгляд его упал на мужчину в твидовом пальто и котелке, погруженного в чтение газеты. Его кейс стоял на полу между ног. Оливер остановился перед ним.

— Извините.

Мужчина оторвался от чтения газеты и удивленно посмотрел на Оливера. У него было бледное лицо, аккуратный воротничок и черный галстук. На носу очки. Юрист, подумал Оливер, или бизнесмен.

— Ради Бога, извините. Я обратил внимание на вашу бирку. Вы ведь летите в Инвернесс?

— Да, — сказал мужчина тоном, не оставлявшим сомнения в том, что это Оливера совсем не касается.

— Рейсом в пять тридцать?

— Да.

— Не будете ли вы так любезны доставить туда мое письмо?

Он полез в карман и вынул конверт.

— Видите ли, я договорился, что прилечу в Инвернесс этим самолетом, но никак не могу этого сделать, а меня будут там встречать.

Человеку в очках, видимо, совсем не хотелось брать письмо. Возможно, он подумал, что в конверте спрятано взрывное устройство и что он и остальные пассажиры взлетят на воздух и отправятся на тот свет, пролетая над Пеннинами.