— Я здесь!

— Поднимайся сюда. Здесь Джон и Оливер. Мы решили пропустить по стаканчику.

Было почти половина первого, стоял ясный холодный день и ярко светило солнце. После обеда Родди и Оливер собирались ехать в аэропорт. Четверть часа назад Эллен увела Томаса, чтобы подготовить его к обеду, потому что сегодня обед будет особым — Эллен готовила его вместе с Джесс Гатри — и стол накроют в большой столовой Бенхойла. Так решила Эллен. Она всегда придерживалась того мнения, что человек, отправляющийся в поездку, даже короткую, должен плотно поесть, и Оливер, очевидно, не был для нее исключением. Вот почему она и Джесс все утро трудились на кухне не покладая рук. Из большого дома доносились аппетитные запахи, отчего создавалось впечатление, будто предстоит что-то важное, и в воздухе витало предвкушение какого-то праздничного события наподобие дня рождения или последнего праздничного дня.

Сверху, из гостиной Родди, до Виктории доносились приглушенные голоса мужчин. Она закрыла чемодан и защелкнула замки. Потом подошла к зеркалу, причесала волосы, обвела взглядом комнату, чтобы удостовериться, что ничего не забыла, и пошла наверх к собравшимся там мужчинам.

День был ясный и солнечный, и потому мужчины собрались не вокруг камина, а у огромного окна. Оливер и Родди сидели на диване спиной к свету, а Джон Данбит — на стуле, взятом от письменного стола. Увидев Викторию, Родди сказал:

— Вот и она. Иди сюда, мы тебя ждем.

Джон встал и отодвинул стул в сторону, чтобы дать ей пройти.

— Что будешь пить?

Подумав, она сказала:

— Пожалуй, ничего. Мне что-то не хочется.

— Да ладно, — сказал Оливер. Он вытянул свою длинную руку и обнял ее. — Не ломайся. Ты все утро трудилась, собирая мои вещи. Ты заслужила стаканчик.

— Ну, ладно.

— Что ты хочешь? Я принесу.

Все еще в объятиях Оливера, она посмотрела на Джона и сказала:

— Может быть, светлое пиво?

Он улыбнулся и направился в кухню, чтобы взять из холодильника банку пива.

Но едва он успел ее открыть и вылить в стакан, как раздался звук открывшейся двери, и до них долетел голос Эллен; она сообщила, что обед готов и уже на столе и что он простынет и станет невкусным, если они не придут сию же минуту.

— Черт бы ее подрал, — тихо сказал Родди, но делать было нечего, и все они, каждый со своим стаканом, спустившись по лестнице, направились через двор к большому дому.

Столовая была залита солнцем, большой стол накрыт белой скатертью. На буфете стоял дымящийся ростбиф, блюда с горячими отварными овощами стояли на плитке; проголодавшийся Томас уже сидел в нагруднике в старом детском стуле, который Джесс Гатри притащила из бывшей детской.

Эллен, с трудом передвигая больные ноги, ходила вокруг стола, указывая, кому где сесть, жалуясь, что ростбиф остывает, и ворча, что нет смысла готовить вкусную еду людям, которые не могут прийти к обеду вовремя.

— Ну хватит ворчать, Эллен, — добродушно заметил Джон. — Это неправда. Мы тут же встали, как только ты нас позвала. Кто будет резать ростбиф?

— Ты, — тут же сказал Родди и уселся спиной к окну подальше от буфета. Он никогда не умел хорошо резать мясо. Джок всегда делал это сам.

Джон, наточив нож с костяной ручкой, принялся за работу с виртуозностью и хваткой искусного мясника. Эллен взяла первую тарелку для Томаса, сама порезала ему мясо на кусочки, размяла овощи с мясным соком, превратив их в коричневое месиво, похожее на кашу.

— Вот это для нашего малютки. Ну-ка ешь скорее, дружок, и будешь большим-пребольшим мальчиком.

— Нельзя сказать, чтобы у нас с едой были большие проблемы, — пробормотал Родди, когда Эллен вышла и закрыла за собой дверь, и все рассмеялись, потому что этим утром все заметили, что щечки Томаса заметно округлились.

Они покончили с первым блюдом и приступили к испеченному Эллен яблочному пирогу со сладким заварным кремом, когда зазвонил телефон. Все ждали, как, по всей видимости, было принято в Бенхойле, когда кто-то другой снимет трубку. Наконец Родди сказал: «О черт».

Виктория пожалела его.

— Может, я подойду?

— Нет, не беспокойся.

Он не спеша положил в рот еще кусочек яблочного пирога и неторопливо направился к двери, продолжая ворчать:

— Надо же было выбрать такое дурацкое время для звонка.

Дверь в столовую он оставил открытой, и они могли слышать его голос, доносившийся из библиотеки.

— Это Бенхойл. Родди Данбит у телефона.

Какое-то время он молчал, а потом сказал:

— Кто-кто? Что? Да, конечно. Не кладите трубку. Я сейчас за ним схожу.

Минуту спустя он снова появился в столовой, все еще держа в руке салфетку, которую прихватил с собой.

— Оливер, дружище, это тебя.

— Меня? А кто? — спросил Оливер, подняв голову от тарелки.

— Не имею представления. Какой-то мужчина.

Он вернулся к своей тарелке с яблочным пирогом, а Оливер отодвинул стул и пошел к телефону.

— Я вот думаю, почему бы не изобрести такое устройство, чтобы оно могло отключать телефон во время обеда?

— Ты всегда можешь просто снять трубку, — мягко предложил Джон.

— Да, но я могу забыть повесить ее обратно.

Томасу надоело возиться с пудингом, и Виктория, взяв его ложку, стала ему помогать.

— А можно просто не снимать трубку. Пусть себе звонит, — сказала она.

— Я недостаточно последователен. Какое-то время я могу терпеть, но недолго. А вдруг, думаю я, мне расскажут что-то очень интересное; тут же срываюсь с места и галопом бегу к телефону, однако слышу всего лишь голос чиновника из департамента налогов и сборов. Или незнакомца, который ошибся номером.

— Если это всего лишь ошибка, зачем тогда ты идешь к телефону? — спросил Джон.

Это всех рассмешило, тем более что услышать шутку от Джона можно было нечасто.

Когда Оливер вернулся, все уже кончили есть. Родди курил сигару, а Джон принес из кухни поднос с кофейным сервизом. Виктория чистила Томасу апельсин — как бы плотно малыш ни поел, он всегда любил закончить трапезу апельсином. Апельсин был сочный, и Виктория так увлеклась этим занятием, что даже не подняла глаз на вошедшего Оливера.

— Надеюсь, новости хорошие, — услышала она голос Родди.

Последний кусочек апельсиновой корки упал на тарелку, и она стала делить апельсин на дольки. Оливер ничего не ответил.

— Ничего серьезного, надо думать?

В голосе Родди звучало беспокойство.

Оливер опять не произнес ни звука. Его молчание вдруг привлекло внимание Виктории. Оно становилось слишком долгим и слишком натянутым. Даже Томас притих. Он держал в руке апельсиновую дольку и пристально смотрел через стол на отца. Виктория ощутила покалывание в щеках и поняла, что все на нее смотрят. Она взглянула на Родди, потом подняла глаза на Оливера. Увидела его лицо, чрезвычайно бледное, и глаза, холодные, немигающие. Она почувствовала, как кровь отливает от щек, и безотчетное чувство обреченности тошнотой подкатывает к горлу. Она сглотнула.

— В чем дело? — спросила она тонким, еле слышным голосом.

— Знаешь, кто сейчас звонил? — обратился к ней Оливер.

— Представления не имею.

Она не могла сдержать дрожь в голосе.

— Чертов мистер Арчер. Он звонил из Гемпшира.

«Я же просила ее не звонить. Я обещала написать ей опять. Я объяснила ей, что Оливер против».

— Ты им написала.

— Я… — У нее пересохло в горле, и она снова сглотнула. — Я не писала ему. Я ей написала.

Оливер подошел к столу, положил ладони на столешницу и наклонился к ней.

— Я же запретил тебе писать ей. — Каждое слово было, как удар молотка. — Я же сказал, чтобы ты не смела ни писать ей, ни звонить, ни связываться с ней никаким другим способом.

— Оливер, я должна была…

— Каким образом ты вообще узнала, куда ей писать?

— Я нашла ее адрес в телефонной книге.

— Когда ты отправила письмо?

— В четверг… нет, в пятницу… — Виктория совсем растерялась. — Не помню точно.

— Что я в это время делал?

— Кажется, ты спал.

Получалось так, что она действовала тайком, исподтишка, и она вынуждена была как-то постоять за себя и оправдаться.

— Я говорила тебе, что хочу написать ей. Для меня было невыносимо, что она ничего не знает о Томасе… не знает, где он.

Выражение лица Оливера не смягчилось ни на йоту. Виктория с ужасом почувствовала, что сейчас заплачет. Губы ее задрожали, комок все еще стоял в горле, глаза наполнились ужасными постыдными слезами. Она вот-вот расплачется перед всеми!

— Она знала, черт возьми, где Томас.

— Нет, не знала.

— Она знала, что он со мной. И это все, черт побери, что ей нужно было знать. Он был со мной, а я его отец. Что я с ним делаю и куда везу его, никого не касается. И в первую очередь тебя.

Слезы уже текли у нее по щекам.

— Но, я думаю… — только и успела она сказать, прежде чем он перебил ее.

— Я никогда не просил тебя думать. Я велел тебе помалкивать и не раскрывать рта.

Вслед за этим тяжелый кулак Оливера с силой обрушился на обеденный стол, отчего все, что было на столе, зазвенело и задрожало. Томас, ошеломленный непривычной для него яростью и злобой, заключенной в словах, которых он не знал, но интуитивно понял, решил последовать примеру Виктории и ударился в слезы. Глаза его превратились в щелочки, рот открылся, и остатки наполовину пережеванного апельсина повалились изо рта на нагрудник.

— О, Бога ради… Оливер, перестань.

Она вскочила на ноги, хотя колени у нее дрожали, и постаралась вытащить Тома из стула и утешить его. Томас прижался к ней, спрятал испачканное сладкой массой лицо у нее на шее, чтобы спрятаться от громкого крика.