Мегги Леффлер - Диагноз: Любовь

— Лучшая подруга нашей матери не больна, — говорю я в микрофон.

— Однако мы ее давно не видели, — добавляет Бен и дает мне повод для предостерегающего взгляда, а Джошуа Питеру — новый простор для предположений. Подумаешь, он догадался, что среди аудитории есть близнецы. В числе каждых девяноста новорожденных одна пара окажется близнецами.

— Ваш отец уже покинул этот мир? — спрашивает Джошуа Питер.

— Нет, он с нами, — говорю я, хотя, конечно, отец не совсем с нами, поскольку он сейчас в Мэриленде, где пытается без посторонней помощи установить в доме центральный кондиционер. Ну вот, я опять не успеваю справиться со своим буйным воображением, и в моем мозгу возникает видение: бездыханный, с обуглившимися волосами отец, лежащий на полу в окружении перепутанных трубок и проводов…

— Кто из вас собирается переехать в Англию? — задает следующий вопрос Джошуа Питер.

Я только качаю головой, в этот раз даже не глядя на Бена. Это абсурд. Бену предстоят еще три года в семинарии, а мне в течение десяти месяцев практики не следует менять место жительства, поскольку я считаюсь обслуживающим персоналом Медицинского центра Сент Кэтрин. Все это рассчитано и распланировано. Ни один из нас не собирается никуда ехать.

— Никто не собирается.

— Что ж, ваша мама передает свои поздравления. Кого-то из вас ждет свадьба, а кого-то — переезд в Англию. Я чувствую, как исчезает ее энергия, — говорит Джошуа Питер. — Просто знайте, что ваша мать с вами и она любит вас.

«Ваша мать с вами, и она любит вас», — бормочу я, пиная камешек, и с запозданием замечаю на нем надпись «Геброн». После шоу Бену захотелось пройтись до Института Чатокуа, и, когда мы спускались вниз по склону холма, брат, приблизившись к озеру, заметил топографическую карту Палестины, выложенную на небольшом травяном газоне у самой воды. Вокруг ручейка, обозначенного как «Мертвое море», белели разбросанные камешки, а рядом был земляной холм, который из-за сегодняшнего дождя превратился в кучу раскисшей грязи. Согласно надписи на щите эта карта была выложена в 1874 году с благой целью — рассказать людям о библейских путешествиях. Бен, как истинный семинарист, заинтересовался, а вот я так расстроилась после шоу, что в любой момент готова была расплакаться. «Вот что получается, когда полагаешься на суеверие», — думаю я.

— Извини, что притащила тебя сюда. Даром потратили время.

— Ну не совсем ведь даром. Кое-что оказалось правдой, — задумчиво произносит Бен. Он идет впереди, шлепая по грязи от «горы Вифлеем» к «горе Аримафея».

— Например?

— Про близнецов. И он знал, что мама была офтальмологом.

— Он сказал — оптиком, — возражаю я. Моя нога соскальзывает в грязное «Мертвое море».

— Многие люди неправильно называют эту профессию. А еще он упомянул про тетю Велму.

— У нас нет тети Велмы! Это лишний раз доказывает, что они пользуются «жучками».

— Но мы говорили о ней перед тем, как зайти в амфитеатр, — замечает Бен, сворачивая в сторону и забираясь на небольшой валун, обозначенный как «гора Хермон». Я не помнила, где в Библии упоминается гора Хермон, и уже собралась спросить, что там с ней произошло, однако тут ветер донес до меня тихий голос Бена. Он говорил что-то о свадьбе и венчании.

— Какая свадьба?

— Пообещай, что не будешь злиться, — просит он.

— Обещаю. — Я останавливаюсь, чувствуя, как хлюпает в моих туфлях «Мертвое море».

— Моя свадьба. — Брат ухмыляется. — Я собираюсь жениться.

Пораженная услышанным, я удивленно моргаю.

— На ком?

— На Алисии, на ком же еще? — Бен смеется. Но этот смех мне незнаком. Это какой-то новый, глубокий звук, до краев наполненный эйфорией и любовью, и это заставляет меня чувствовать себя ужасно одинокой.

— Правда? На Алисии? — грустным голосом переспрашиваю я.

— Не произноси ее имя таким тоном, — просит Бен.

Я пытаюсь припомнить все, что знаю о женщине, с которой мой брат прожил вместе это лето: выпускница Бостонского колледжа, по специальности психолог, состояла в организации Дельта-Дельта-Что-то-там, из которой ее исключили. Однажды Бен застенчиво проговорился, что она была арестована за секс на общественном пляже и ее наказали, направив на исправительные работы. Кажется, ей пришлось сажать пальмовые деревья на Ки-Уэст. Это были ее «дикие деньки», которые закончились, когда она стала репортером на канале новостей. Также он упоминал, что ее мать была склонна к психическим припадкам, а отец — биллионер.

— Лезь сюда, отсюда прекрасный вид, — предлагает Бен, указывая на озеро Чатокуа с таким выражением на лице, будто он сам все это создал. Водная поверхность и серебристые мачты парусников отражают яркий солнечный свет, и мне с трудом удается не жмуриться.

Несмотря на это, я перебираюсь через горы «Иерихон» и «Пела», затем через «Капернаум» и «Кесарию Филиппа», чтобы составить компанию моему брату, сидящему на вершине «горы Хермон».

— Не знаю, что и сказать.

— Как насчет поздравлений? — говорит Бен, толкая меня локтем в бок. — Даже мама догадалась.

— Поздравляю, — выдавливаю я из себя. Потом, после паузы, спрашиваю: — То есть, если ты и правда собрался жениться… мне придется переехать в Англию?

— Ну, в этом нет ничего невозможного. В один прекрасный день можешь и переехать. В конце концов, он ведь сказал «Англия», а не «Средиземноморье».

Бен снова смеется, кладет руку мне на плечо и прижимает к себе. А мне хочется сбежать вниз с другой стороны холма, оставив за спиной камень с надписью «Дамаск», и вернуться за непослушный руль «вольво». Но я не могу себе этого позволить. Мой брат-близнец собирается жениться. Мне нужно улыбнуться. Так я и делаю.

— Спасибо за протокольную улыбку, — благодарит Бен.

Я смеюсь.

— И за протокольный смех, — добавляет он.

Я пожимаю плечами, протестуя против таких эпитетов, но из моих глаз предательски текут слезы.

— Извини, у меня просто аллергия…

— Чем ты так расстроена? — спрашивает Бен с такой неожиданной нежностью, что я едва сдерживаюсь, чтобы не зареветь в голос. — Что ты хотела сегодня выяснить?

— Я хотела узнать, все ли в порядке с мамой, — всхлипываю я.

Но вне зависимости от того, какие слова слетают с моего языка, я-то знаю правду. На самом деле я хотела узнать, все ли в порядке со мной.

Прошло около восьми месяцев — вот уже середина апреля, тридцатый день непрерывного дождя, — а я все никак не могу приблизиться к тому, чтобы дать ответ на этот вопрос… Пока моя пациентка Клара Шторм не помогает мне понять саму себя, со мной не все в порядке и, вполне возможно, не будет в порядке до тех пор, пока я не уеду из Питтсбурга.

Я стояла возле стойки дежурной сестры в отделении интенсивной терапии, экспромтом отвечая на вопросы секретаря относительно того, что нужно сделать с телом из 305-й палаты, если нам не удастся связаться с родственниками умершего пациента. Как только я собралась посоветовать секретарю следовать обычным правилам обращения с мертвым-телом-при-отсутствии-родственников, Ширли, наша раздражительная сиделка, которая отдыхает от забот о пациентах с аппаратами искусственного дыхания, куря одну сигарету за другой, сказала, что реанимация только что отзвонилась. Там отказывались принять назад пациента из 305-й.

— В конце концов, это ведь не стандартная процедура, правда? Разве умерших посылают обратно в реанимацию? — спросила я.

— Ну, держать покойника в отделении интенсивной терапии — это тоже не стандартная процедура, — отрезала Ширли.

— У него был пульс! — возразила я.

Дело в том, что пациент из 305-й палаты едва ли был жив, когда его привезли из больницы в Виргинии к нам в реанимацию. Его грудь посинела, конечности были сведены в трупном окоченении, расширенные зрачки не реагировали на свет. В таком состоянии он уже пробыл около сорока пяти минут, однако его сердце продолжало работать, хотя пульс был очень слабым, нитевидным. Мы использовали электрошок, лекарства, снова электрошок, надеясь на то, что сердечной мышце удастся вернуться в нормальный ритм. В итоге, после часа в реанимации, электрошока и кислородной подушки, после бесполезных попыток оживить умершее тело, сердце прекратило работу.

Я определила время его смерти: три часа сорок две минуты пополудни. Никто не возразил, но я услышала, как чей-то голос прошептал, что нам давно следовало бы остановиться. Эта фраза заставила меня задуматься: неужели врачи и в самом деле могут отступиться от пациента, даже если его сердце все еще бьется? Впрочем, удивляться было некогда — остановившееся сердце пациента внезапно заколотилось со скоростью фейерверка в День Независимости. Грудная клетка отчетливо двигалась в такт сердцебиению, поэтому я объявила, что он жив, и приняла решение доставить пациента обратно в 305-ю палату. Было ясно, что попытки оживить его будут продолжаться до того самого момента, как мне удастся связаться с кем-нибудь из членов его семьи и сообщить мрачное известие — у пациента нет ни малейшей надежды на восстановление нормальной жизнедеятельности. Однако на полпути из реанимации в палату его отчаянно бившееся сердце вновь остановилось, и теперь медсестры из отделения интенсивной терапии злились на меня за то, что пациент не был объявлен мертвым еще в реанимации: из-за этого им приходится возиться с мертвым телом и оформлять кучу разнообразных бумаг.

— Милая, в следующий раз, если сомневаешься в чьей-то смерти, зови меня. — Вторая сиделка, Ванда, ободряюще положила руку мне на плечо. — Я быстро определю его состояние.