Анна-Мария Зелинко - Дезире

— А что у вас в этой рамке? — спросил Оскар. Персон снял рамку со стены и подал Оскару.

— Оскар, это первая копия Декларации Прав человека. Папа, то есть твой дед, принес ее домой. М-сье Персон и я, мы выучили наизусть все, что здесь написано. Перед отъездом в Швецию м-сье Персом просил меня дать этот листок на память.

Оскар не сказал ни слова. Он подошел к окну, вытер стекло рукавом адмиральского мундира и стал читать. Персон и я смотрели друг на друга. Он перестал дрожать, но глаза его были влажны.

— А Мелар действительно такой зеленый, как вы мне рассказывали. Только я не могла себе представить. Теперь он течет под моими окнами.

— Подумать только! Вы помните все это, мадемуазель… Ваше величество, — сказал Персон хрипло.

— Конечно. Поэтому… поэтому я так долго не приходила к вам, Персон. Я боялась, что вы на меня сердитесь, потому что, потому что…

— Я сержусь на вас? Почему, почему? — спрашивал озадаченно Персон.

— Потому, что я стала королевой. Ведь мы были республиканцами, — сказала я, улыбаясь.

Персон бросил испуганный взгляд на Оскара. Но Оскар не слушал. Он погрузился в чтение Декларации. Тогда Персон окончательно осмелел, наклонился ко мне и прошептал:

— Это было во Франции, м-ль Клари, а здесь, в Швеции, мы оба — монархисты. — Потом он бросил взгляд на Оскара и продолжал:

— Представить себе, что…

Я кивнула.

— Да. Вы тоже имеете сына, Персон. Все будет зависеть от того, как мы их воспитаем.

— Конечно. И, кроме того, Его королевское высочество внук Франсуа Клари, — сказал он, как бы утешая меня.

Мы помолчали. Мы вспомнили наш дом, папин магазин…

— А потом, вы помните, потом… В передней вашего дома стала каждый вечер появляться шпага генерала Бонапарта. Он отстегивал ее, приходя к вам с визитом, а меня это очень раздражало, — вдруг сказал Персон, и его лицо из бесцветного стало красным.

— Персон! Уж не ревновали ли вы?

Он отвернулся.

— Если бы я когда-то мог представить себе, что дочь Франсуа Клари сможет привыкнуть к жизни в Стокгольме, я…, — он замолчал.

Я поняла все… Если бы он мог предположить… он предложил бы мне очаг и магазин поблизости от королевского дворца. Совсем близко от королевского дворца…

— Мне нужно новое платье, Персон, — сказала я тихо.

Он повернулся ко мне. Его лицо было опять бледно и полно достоинства.

— Вечерний туалет или платье, которое вы будете носить днем?

— Вечерний туалет, который я хочу надеть днем. Вы, может быть, читали в газетах, что 21 августа моя коронация? Не найдется ли у вас подходящего материала для моего платья к коронации?

— Конечно, — сказал Персон, кивая. — Белая парча тех времен. — Он открыл дверь. — Франсуа! — и, повернувшись ко мне: — Я позволил себе назвать моего сына Франсуа в память о вашем отце. Франсуа, принеси мне марсельскую белую парчу, ты знаешь!

Потом я держала на коленях тяжелый кусок парчи. Оскар повесил на стену листок в рамке и рассматривал шелк:

— Чудесно, мама, это то, что нужно!

Я гладила тяжелый шелк и чувствовала под пальцами золотые нити.

— Не слишком ли тяжел материал, мама?

— Ужасно тяжел, Оскар. Когда-то я сама несла этот сверток к дилижансу, потому что у м-сье Персона было так много багажа, что мне пришлось помочь.

— Ваш батюшка, Ваше величество, говорил, что из этой парчи можно шить платье только королеве, — сказал Персон.

— Почему вы никогда не предлагали его в королевский дворец? — спросила я. — Вы доставили бы большое удовольствие покойной королеве.

— Я хранил эту парчу как память о вашем отце и доме Клари, Ваше величество. Кроме того… — Его лошадиное лицо приняло гордое выражение. — Кроме того, я не поставщик двора, а эта парча не продается…

— Даже сегодня? — спросил Оскар.

— Даже сегодня, Ваше высочество.

Я не могла пошевелиться, пока Персон говорил сыну:

— Франсуа, упакуй парчу из дома Клари. — И низко поклонившись, мне: — Могу ли я позволить себе просить Ваше величество принять от меня этот подарок?

Я только наклонила голову. Я не могла выговорить ни слова.

— Я сейчас же пошлю этот материал во дворец, Ваше величество, — сказал Персон, когда я встала. Потом он проследил за моим взглядом, снял со стены рамку, завернул ее в газету и передал мне.

— Я прошу Ваше величество взять и это также. В самые тяжелые годы я бережно, как святыню, хранил этот листок. Он был мне дорог всю мою жизнь. — Он иронически улыбнулся, показав свои длинные зубы. — Я завернул рамку для того, чтобы Ваше величество не имели неприятностей в дороге, так как я имел очень много неприятностей из-за этого листка.

Под руку, как влюбленные, Оскар и я вернулись пешком во дворец. Мы шли молча. Я искала подходящие слова, но не находила их.

Может быть, Оскар думал, что зря потерял время из-за моего каприза?.. Но…

Стража взяла «под караул», когда мы подошли. Я сказала Оскару:

— Пройдемся еще немного, мне нужно поговорить с тобой.

Я чувствовала, что он нетерпелив, но остановилась на мосту.

Мелар бурлил под нами. Мое сердце сжалось. В этот час огоньки Парижа танцуют в водах тихо шепчущей Сены…

— Знаешь ли, я тайно надеялась, что Персон вернет мне этот листок, который когда-то принес в дом мой папа. Поэтому я взяла тебя с собой, Оскар.

— Не хочешь ли ты поговорить со мной о содержании этой Декларации? Я слушаю, мама!

— Да, как раз об этом я и хочу поговорить с тобой.

Но он спешил и был задет за живое.

— Мама, Декларация Прав человека не откровение для меня.

— Мы должны понять, что эти слова выучивались наизусть даже простыми людьми. А ты должен…

— Я должен биться за них, не правда ли? Я должен это обещать?

— Биться за них не нужно. Они давно приняты народом в сердце. Тебе нужно лишь защищать их.

Оскар молчал. Он очень долго молчал, потом снял газету, в которой был завернул листок в рамке, и эта газета полетела в реку. Он крепко держал в руках рамку с текстом.

Уже подходя к подъезду дворца, он засмеялся.

— Мама, влюбленное чириканье твоего старого обожателя прелестно. Если бы папа знал!..

— Умоляю тебя, Дезире, не опаздывай на свою коронацию!

Эта фраза сопровождала все мои действия в этот знаменательный день. Жан-Батист все время повторял ее, пока я лихорадочно рылась в своих ящиках и шкафах. Мари помогала мне, а также Марселина и Иветт.

Между делом я любовалась Жаном-Батистом, который был уже одет и на голове которого уже красовалась его корона. Я до сих пор видела только на гравюрах эту массивную золотую цепь, которая висела на его груди, а также и высокие сапоги, очень смешные, с меховой опушкой. Свою мантию он решил надеть позже, когда и я буду одета.

— Дезире, ты все еще не готова?

— Жан-Батист, я никак не могу его найти! Никак не могу!

— Но что ты ищешь?

— Список моих грехов, Жан-Батист. Мои грехи! Я сделала список моих грехов, а сегодня эта бумажка куда-то пропала.

— Великий Боже! Неужели ты не знаешь их на память!?

— Нет. Их так много! Я помню только самые маленькие. Поэтому я записала все мои грехи, чтобы ничего не забыть. Иветт, посмотри-ка еще раз в моем белье.

Дело в том, что перед коронацией я и «Сверкающая звезда» должны были исповедаться в своих грехах. Мы с ней единственные католички в семье Бернадоттов, которые сейчас, как все шведы, лютеране. Таким образом, католическая церковь несет ответственность за наши души. И мой духовник решил, что перед коронацией мне необходимо исповедаться ему в грехах в нашей часовне. Оскар устроил католическую часовню в одном из крыльев королевского дворца для своей «Сверкающей звезды», внучки той Жозефины, которая была не слишком набожна…

Я должна получить отпущение грехов перед коронацией, после чего в коляске проследую в собор; все было готово. На кровати лежало мое платье из белой парчи, затканной золотыми нитями, из той парчи, которую когда-то держал в своем магазине мой папа. Рядом мантия королевы Швеции. Ее пришлось укоротить, так как она была мне длинна. И маленькая корона, реставрированная и блестящая, как новая.

Я не посмела ее померить…

— Мама, пора! — вошла Жозефина.

— Я не могу найти бумажку, где записаны мои грехи, — сказала я, вздыхая. — Не можешь ли ты дать мне свой список?

«Сверкающая звезда» возмутилась.

— Но, мама, вы же знаете, что я не записывала своих грехов. Я помню их все наизусть!

— Грехов нет под вашим бельем, Ваше величество, — сообщила Иветт.

Мы пошли в маленькую гостиную. Там ждал Оскар в парадной форме.

— Я не предполагал, что коронация твоей матери будет встречена с таким энтузиазмом. Оказывается, сегодняшний день празднуется во всех, даже глухих деревушках. Посмотри в окно, Оскар, все черно от народа, — сказал Жан-Батист.

Оба спрятались за занавесями и смотрели на улицу так, чтобы их не было видно толпе, собравшейся перед дворцом.

— Маму любит народ, — ответил Оскар. — Ты же знаешь, как она много делает для людей.

Жан-Батист посмотрел на меня с улыбкой.

— Правда? — И тут же заторопил меня. — Ну, поспешите же! Ты и Жозефина. Нашла ты свои грехи, Дезире?

— У меня их нет, — устало сказала я и опустилась на диван. — А Жозефина не хотела дать мне свои. Какие у тебя грехи, Жозефина?

— Свои грехи я расскажу только моему духовнику, — смеясь, ответила Жозефина. Она смеялась, не разжимая губ и слегка склонив голову к плечу.

— Я сын протестантской церкви и не вмешиваюсь в ваши дела, но может быть в дороге Жозефина даст тебе несколько своих грехов, чтобы уладить дело. Нужно же, наконец, ехать, — сказал Жан-Батист, делая вид, что рассержен.

Иветт подала мне вуаль и перчатки.