Салли Боумен - Дестини

Речь шла о двух миллионах долларов. Последнее письмо в этот день.

Он читал внимательно, не торопясь, вдумываясь в каждую строку. По ту сторону стола терпеливо ждала его личная секретарша, и по ее лицу никто не догадался бы, что она совсем недавно стала невестой, безумно влюблена и думает только о том, как бы побыстрее попасть домой. Он взглянул на нее и улыбнулся. За зеркальными окнами еще светило солнце, а снизу доносился шум парижского уличного движения, сильно приглушенный стеклом. Было шесть часов вечера.

Париж летом, Сена в теплый вечер! Прежде и ему, подумал он, было знакомо то предвкушение в конце дня, когда вечер обещал так много! Было, но прошло. Он снова наклонился над бумагами, взял ручку с платиновым пером и подписал : « Эдуард де Шавиньи».

Передвинул белый лист по черному столу и, сжалившись над ней, сказал:

– Можете идти.

Она удивленно вскинула голову. Потом краска бросилась ей в лицо, глаза радостно вспыхнули.

– Но ведь еще только шесть?

– Я знаю. Но идите. Прежде, чем зазвонит один из телефонов. – Его тон стал сухим. – Прежде, чем я передумаю.

– Спасибо!

Больше ее не потребовалось подталкивать; она начала собирать бумаги. Эдуард встал и отошел к окнам. Остановившись спиной к ней, он смотрел сверху вниз на деловой район Парижа. Потоки машин ползли вперед, останавливались, снова двигались. На мгновение он коснулся лбом стекла. Далеко внизу по ту сторону улицы ветер ерошил листья платана. Они уже обрели темную тяжелую тусклость середины лета, но в эту секунду, пронизанные солнечным светом, трепетали и танцевали.

– В любом случае я сам собираюсь скоро уйти.

Она была уже у двери, но, услышав его голос, остановилась. Он заметил в ее взгляде любопытство – любопытство вполне объяснимое, так как он редко покидал здание де Шавиньи до восьми часов.

– Так рано?

Она не сумела скрыть изумление, и Эдуард обернулся с ленивой улыбкой.

– А почему бы и нет? – сказал он. – Такой прекрасный вечер!

И пока он говорил, пока улыбался, в нем пробудилась потребность – внезапно и неумолимо, как всегда, словно не было трех прошлых недель строгого воздержания.

Дверь закрылась, он с отчаянием вновь повернулся к окну и на этот раз с силой прижался лбом к стеклу. Потребность овладела им, чернотой просочилась во все уголки сознания, затуманила зрение, задушила способность мыслить. Потребность и отчаяние, они всегда сопутствовали друг другу. Он злобно отвернулся от окна.

Ему была нужна женщина. Женщины всегда приносили ему недолгое забвение.

Существовали и другие паллиативы, он успел убедиться в этом. Музыка. Скорость – ему нравилось выжимать из машины все. Иногда алкоголь. Чаще – работа. Но ничто не действовало так быстро и так верно, как половой акт. Секс на некоторое время приносил ему свободу – до следующего возвращения боли.

Он презирал потребность и возненавидел противоядие, а потому – как бывало всегда – попытался перебороть ее. Он ушел из конторы, отпустил шофера, сел за руль своего черного «Астон-Мартина» – как Грегуар обожал эту машину: мощную, созданную для высоких скоростей! Он вел ее по запруженным улицам, не давая воли могучему мотору, пока не выбрался на загородное шоссе, где мог нажать на газ. Тогда он включил радио и прибавил громкости. Музыка и скорость – эта комбинация иногда оказывалась действенной.

Ему чудилось, что машина идет на Бетховене, что звук заменил бензин, и на время к нему вернулось спокойствие. Он знал, отчего снова произошло это, совершенно точно знал, что пробудило потребность. Воспоминания – что же еще? Воспоминания, от которых не удавалось избавиться до конца, как бы он ни старался занять делами каждую секунду каждого дня. Воспоминания, нахлынувшие на него, когда он меньше всего ждал их. Безмятежность летнего вечера, предвкушение радости в глазах женщины обернулись образами прошлого, памятью о счастье, которого не возвратить.

Музыка вспыхнула коротким гневным крещендо и оборвалась. Он подумал, смирившись: «Ну хорошо, пусть женщина!» И свернул назад на следующем же перекрестке.

Правый Берег. Мимо дорогих особняков и дорогих магазинов. Промелькнули витрины ювелирного салона де Шавиньи – знаменитые витрины. Уголком глаза он успел заметить черный бархат и сверкающий лед бриллиантов. Он, славившийся подарками, которые делал женщинам, никогда не дарил бриллианты. Сапфиры, рубины, изумруды – да. Но только не бриллианты. У него даже никогда соблазна не появлялось, что-то всегда его удерживало.

«Безупречный камень, Эдуард. – Голос его отца; камень, поднесенный к свету. – Ты видишь? Безупречный цвет. Ни единого изъяна».

Он резко рванул рулевое колесо и свернул в сторону Нового Моста. Теперь, сказал он себе, он безупречности не ищет. И никаких абсолютов. Жизнь без абсолютов и без определенностей… исключая, разумеется, смерть. И он взглянул на сверкающую Сену.

Левый Берег. Он свернул на набережную Августинцев, а затем направо, на бульвар Сен-Мишель. Там он притормозил и принялся высматривать подходящую женщину.

Улица кишела народом. Людские водовороты закручивались перед магазинами, станцией метро, табачной лавочкой на углу. Вечерний воздух был тихим и душистым. Из кафе, мимо которых он проезжал, доносились воркующие любовные песни – казалось, все лето он слышал их повсюду.

Нужда росла, отчаяние набирало силу, и он поехал совсем медленно, притормаживая у кафе. Много туристок и – в этом квартале – студенток. В жарком тихом воздухе он слышал их голоса – обрывки английской, американской, итальянской, шведской речи. Он замечал оборачивающиеся к нему головы, видел лица женщин. Они смотрели на мощную машину, они смотрели на мужчину за ее рулем, затем снова наклонялись над чашечками черного кофе, нащупывали сигарету, снова смотрели, но уже дольше, хихикали.

«Та, которую я не знаю и больше не встречу, – думал он. – Приезжая иностранка, женщина, которая сегодня здесь, в Париже, а завтра уже где-то еще». Он остановился на перекрестке, и его внимание привлекли две девушки. Они сидели на террасе. Рыжая. Когда он взглянул на нее, она как раз откинула голову и засмеялась. Красивая гибкая шея, полные груди, как часто у рыжих – молочно-белая кожа. Ее подруга, возможно француженка, – еще одна Жюльет Греко, которых так много. Конечно, в черном, с длинными траурно-черными волосами, смертельно-бледное лицо, глаза, густо обведенные черными тенями. У нее был нервный вид, она как будто чувствовала себя не совсем ловко в этой экзистенциалистской униформе кафе-баров и поигрывала ложечкой.

Он поколебался, затем включил скорость. Рыжих женщин он всегда избегал, потому что они напоминали ему о том в его прошлом, о чем он предпочитал забыть. Да и ее нахрапистость оттолкнула его. Вторая выглядела жертвой, которой всю ее жизнь будут причинять боль, и, если действительно ее судьба была такой, он не хотел добавлять свою лепту.

Он свернул в узкую боковую улицу мимо темных стен и торчащих фантастических водостоков церкви Сен-Северена. Мимо марокканского ресторанчика и запахов тмина и мяса, жарящегося на открытых жаровнях; мимо огромной раскоряченной надписи «Algиrie franзaise»[2].

Он отвел глаза от этих слов и резко повернул рулевое колесо.

Еще две улочки, узкие, извилистые. Бродяга в пьяном забытьи растянулся на крышке вентиляционной шахты метро; двое влюбленных, смеясь, выходят рука об руку из кино. Крутой поворот и направо – на улицу Сен-Жюльен ле Повр.

Впереди слева был сквер, а за ним крохотная церквушка Святого Юлиана, одна из древнейших в Париже. В сквере играли дети, до него донеслись их голоса, на миг перекрывая шум машин на набережной впереди. Он увидел яркие пятна их одежды – синие, белые, алые. Цвета французских детей, цвета свободы. И тут он увидел женщину.

Потом – через восемь, через десять, через двенадцать лет – это мгновение всплывало в его памяти с абсолютной точностью, совсем такое, как тогда: детские голоса, шум машин, хруст песка под ногами бегающих ребятишек, ощущение ярких пятен в уголке глаза, нарастающая потребность и одновременно отчаяние в его теле, а затем – женщина. Девушка.

Едва он увидел ее, как внезапно все, кроме нее, исчезло. Все звуки сменились тишиной, все пространство сузилось до пространства, которое занимала она. Он видел только ее – сияющее пространство и ее запрокинутое лицо.

Она стояла спиной к мостовой перед древней церквушкой и глядела на нее, откинув голову. Ее лицо четко выделялось на фоне света. Волосы редкого цвета бледного золота едва достигали плеч неровно подстриженными прядями, словно она сама откромсала их. В эту секунду ветерок, всколыхнув их, обвел ее профиль светлым нимбом.

Тут она вдруг обернулась, слегка нахмурясь, точно почувствовала его взгляд или кто-то окликнул ее. Но он молчал. Он не шевельнулся. Могучая машина замерла в десяти шагах от нее. Сдвинув брови, она поглядела на улицу в сторону набережной, и с такого расстояния он рассмотрел, что брови у нее темные и прямые, а широко посаженные глаза – серо-голубые и поразительно красивы.

Она, казалось, не обратила на него внимания и снова начала рассматривать церковь. Эдуард не спускал с нее глаз. Его сердце забилось спокойнее, внутреннее мучительное напряжение исчезло, он смутно, точно во сне, ощущал особую силу, галлюцинаторную ясность, словно шел к ней, оставаясь все так же неподвижным.

Ей было лет девятнадцать, может быть, чуть больше. Высокая. Удивительно стройная. В международной униформе юности – синие джинсы, парусиновые туфли на низком каблуке, самая дешевая белая рубашка с открытым воротом, облегающая высокие округлые груди. В квартале Сен-Жермен нашлись бы тысячи девушек, одетых почти так же. Десятки их в кафе, мимо которых он только что проезжал. Но эта девушка ни в чем не была похожа на тех. Он смотрел на нее и видел физическое совершенство, красоту, такую же неоспоримую и властную, как любое другое совершенство; он видел ее в этой девушке, как увидел бы в сердце бриллианта. А потому он поколебался всего миг, а потом – как знал с самого начала – тихонько двинул машину вперед, прижал ее к краю тротуара и затормозил. Он собирался выйти из машины и подойти к ней, но она его опередила. Он уже нажал на ручку дверцы, но тут девушка обернулась и посмотрела на него – это был долгий, прямой, оценивающий взгляд без кокетства, без робости. Она смотрела на него, словно запоминала его лицо для опознания, а Эдуард смотрел на нее. И, прежде чем он успел пошевелиться, она подошла к машине.