Внезапно на лицо Джулии набежала тень, она откинула назад волосы, как-то сразу осунувшись. Нина подумала, что внучка слишком быстро утомляется. Может, она мало ест? Как часто пишут в газетах, многие современные женщины недоедают. Но что-то в усталости Джулии, в том, как она вуалью упала ей на лицо, казалось знакомым, и Нина поймала себя на том, что пытается припомнить, где она уже видела, как на лицо женщины падает вуаль и у нее тяжелеют веки.

А Джулия торопливо продолжала:

— Папа считал, что Пол должен стать на военный учет, что уклоняться от призыва недостойно гражданина и патриота. Те, кому исполнялось двадцать, должны были зарегистрироваться, но отнюдь не всех двадцатилетних отправляли во Вьетнам — новобранцев отбирали по дате рождения методом лотереи. Как подумаешь об этом теперь — все это кажется странным до абсурда. Анна всю жизнь твердила папе, что его отец геройски погиб на войне, и вот, когда началась Вторая мировая и папу посадили на канцелярскую должность… Думаю, его мучило чувство, что он оказался недостоин своего отца. И вот теперь я знаю правду о Ричарде. Какая ирония судьбы…

Волосы опять упали Джулии на лицо, и она отошла от стола в островок света.

— Пол мог бы эмигрировать, — понеслась она дальше, как будто подхлестывая себя. — Он мог бы уехать в Англию. Папа оправдывал войну во Вьетнаме, а Пол считал ее несправедливой. Тогда я не понимала, что между ними происходит, но я и до сих пор не могу понять, почему все так получилось. Они поругались, и папа порвал британский паспорт Пола. Но ведь Пол мог выписать другой… Почему он этого не сделал? Может быть, доводы папы переубедили его? Или же… — Джулия вдруг охрипла. — Знаешь, иногда мне невольно приходит в голову мысль, что Пол остался назло папе, что он погиб ради того, чтобы доказать свою правоту…


Нина и Джулия готовили обед. Опершись на кухонный стол, Джулия держала старую, коричневую фотографию своего деда. «Гарри О’Коннор», — мысленно произнесла она, а затем: «Джулия О’Коннор». Ее даже дрожь пробрала. Просто в голове не укладывается: она могла быть другим человеком, незнакомкой по имени Джулия О’Коннор. Интересно, что скажет Лайам, когда узнает, что она нашла свою семью. И правда, нужно написать ему. Или даже позвонить.

Она поднесла фотографию к свету. У Нины не было ничего, кроме этого снимка, чтобы напомнить себе, как выглядел ее любимый. Поистине страшно делается, когда подумаешь, как стираются из памяти лица дорогих тебе людей. Бывали моменты, когда Джулия уже не могла вспомнить лицо Пола. К счастью, у нее сохранилось множество снимков. Вот Пол с гордой улыбкой держит ее, совсем маленькую, на коленях; а вот она, уже постарше, качается, с разметавшимися рыжими косичками, у него на руках. Картинки из счастливого времени… не то что последние фотографии, на которых Пол, в военной форме, с обритой головой, был сам на себя не похож. На последнем присланном им снимке, размытом «полароиде», он стоял в армейских шортах перед дорожным указателем, гласившим: «САЙГОН, 15 КМ». Снизу кто-то приписал: «Преисподняя, 10 км». Пол выглядел старше своих лет, на лице его застыло жесткое, напряженное выражение.

Джулия закрыла глаза. Пол был так молод — он ни в чем не виноват. Может быть, и никто ни в чем не виноват.

Она положила фотографию Гарри на стол и взяла другую, на которой были запечатлены пожилая женщина в элегантном костюме, пара средних лет и мальчик-подросток. Они стояли, улыбаясь, на залитом солнцем приморском бульваре Брайтона. В мальчике Джулия узнала Роберта.

— Это Катина дочь Ирина, приезжавшая к нам в гости из Мексики, — пояснила Нина. — С Робертом, Джимми и Верой. Джимми умер через несколько недель от инфаркта. Это было как гром среди ясного неба, и Вера ужасно страдала. Они так любили друг друга.

Джулия посмотрела на эту женщину — свою бабушку. Что еще рассказать ей?

— Помню, как-то раз я разругалась с папой и ляпнула что-то маме. Так вот, она была просто вне себя — за всю жизнь она лишь несколько раз так разозлилась. Она не повышала голос и ничего такого, а просто сказала очень спокойно: «Твой отец всегда был мне прекрасным мужем. Он никогда мне не изменял». Верность значила для мамы очень много, потому что ее собственный отец был бабником. Она всегда говорила, что дома он был очень ласковым и разговорчивым, но на него ни в чем нельзя было положиться, и ее матери часто приходилось брать на дом стирку, чтобы прокормить их. Он по месяцам пропадал где-то с другими женщинами, и мама со своей сестрой Молли всегда подозревали, что у них есть единокровные братья и сестры. В конце концов он сгинул навсегда, и они так и не узнали, что с ним случилось. После всего, что мама вытерпела от отца, папа стал для нее воплощением мечты.

Нина отвернулась к мойке, пряча лицо. Джулия продолжала:

— Когда мама стала страдать от высокого давления, папа просто обезумел. Однажды утром у меня глаза на лоб полезли, когда я зашла в кухню и увидела, что он месит тесто. День выдался невообразимо жаркий, и лицо у него побагровело, а вся кухня была усыпана мукой — полный хаос! Папа за всю жизнь ни разу и супа не сварил, а тут взялся учиться печь хлеб — для мамы, без соли. Кроме того, они стали больше гулять, ходили в окрестные магазины пешком вместо того, чтобы ездить на машине…

Оба они умерли в тот же миг, как их ударила машина, так сказал следователь.

Нина снова повернулась к Джулии, в руке у нее был стакан. Поставив его на стол, она тихо сказала:

— Я нашла еще одно фото. Сейчас принесу.

Когда она вышла, Джулия опустила голову на руки. Ссоры с отцом были ужасны. После смерти Пола мама ушла в себя, отец же, напротив, бодрился как никогда, а чуть что — приходил в ярость. У него развилась навязчивая идея — коммунисты; они мерещились ему повсюду: в профсоюзах, в университетах, в правительстве. В то время Джулия просто ненавидела его, но теперь она понимала, что отец пытался убедить себя в реальности коммунистической угрозы, в том, что Пол умер не напрасно. Он так постарел после смерти Пола…

— Я нашла это вчера вечером. — Нина села по другую сторону стола.

— Что это?

— А ты присмотрись хорошенько.

Фотография совсем выцвела. То, что разглядела на ней Джулия, напоминало сцену из цирка — коренастая женщина в пестрой китайской безрукавке сидела верхом на слоне.

— Кто это?

Бабушка мягко улыбнулась.

— Это Дарья Федоровна в цирке. Дарья была у нас в России экономкой и стала нам с Катей второй матерью. Я уж и не надеялась узнать, что с нею стало. Но однажды, уже после Второй мировой, моя кузина Татьяна прислала мне из Канады этот снимок. В письме она рассказывала, как случай столкнул ее с Дарьиным племянником в Торонто, где он преподавал инженерное дело в университете. Дарьин брат работал на Транссибирской магистрали и после революции бежал с семьей в Харбин, где еще какое-то время продолжала существовать старая Россия. Татьяна написала, что Дарья мирно скончалась во сне и, по словам ее племянника, она каждый день поминала в молитве мою маму и нас с Катей. Она всегда ходила в своей китайской шелковой безрукавке и пристрастилась к кинематографу.

— Какая дивная история! — При этих словах Джулия не удержалась и зевнула. — Извини. — Подняв глаза на бабушку, она заметила, что та как-то странно к ней приглядывается. — Не знаю, что со мной такое. В последнее время я весь день только и делаю, что клюю носом. Раньше со мной никогда такого не бывало. Должно быть, все дело в английском климате.

Нина потянулась через стол и взяла ее за руку. Опустив глаза, Джулия увидела синие вены на бабушкиной руке и синюю акварель у себя под ногтями. Ей было приятно, что Нина держит ее руку. Так и хотелось положить голову на стол и уснуть.

Поглаживая ее руку, Нина заговорила:

— Мне всегда казалось маленьким чудом то, что я узнала судьбу Дарьи. Как и то, что ты меня нашла, Джулия, — это тоже похоже на чудо. — Ее голос доносился откуда-то издалека. — Надеюсь, ты не обидишься, но смотрю я на тебя — и эта мысль сама напрашивается… Джулия, прости меня, но ты бывала когда-нибудь беременна?


Однажды Джулия действительно забеременела, потому-то она и знала сейчас, что не может быть беременной. Это было так давно, что она уже ничего толком не помнила, если не считать того, что у нее не наступили месячные и ей стало очень, очень страшно. Ей было тогда четырнадцать.

Пол, любимый брат, погиб, и жизнь потеряла для нее смысл. Она так любила его и не могла поверить, что его больше нет, что он ушел навсегда. Думать об этом было невыносимо, так что она вообще перестала думать и просто пошла на поводу у собственного тела. Ее руки постоянно норовили соскользнуть туда, между бедер — когда она входила в кабинку школьного туалета, или запиралась в прачечной дома, или сидела на заднем сиденье родительской машины, натянув школьный джемпер на колени. Она вечно тискала и гладила себя в поиске облегчения.

И она сделала это — в фургоне видавшего виды грузовика, украшенном надписью «Не смейся — внутри может быть твоя дочь».

«Ого! — изумился блондинистый красавчик, будто какому-то чуду. — Там у тебя тоже рыжие волосы». После того как он неуклюже поднялся с нее и закурил косяк, рука Джулии сползла вниз, и она стала ублажать себя снова и снова, не обращая внимания на то, что он смотрит, и остановилась, только когда дошла до полного изнеможения, так и не насытив бесконечной жажды и внутренней пустоты. Она готова была разрыдаться. Парень подал ей косяк и с доброй улыбкой сказал: «Рекорд установить хочешь?»

Несколько дней спустя тот же самый грузовик поджидал ее у школьных ворот, в кабине теснились трое блондинчиков. Когда Джулия невозмутимо залезла в фургон вместо того, чтобы встать в очередь на автобусной остановке, школьники зашушукались: «Шлюха…» Наутро вся школа знала, что она сделала это со всеми тремя парнями. Но это было не совсем верно. Самый симпатичный из троицы, Дэйви, с золотистой кожей и изумрудными глазами, с извинениями отказался.