– Прекрати! – Вера возмущенно прислоняет ладонь к моим губам. – Как тебе не стыдно! Никогда не смей говорить мне такого, слышишь? Мы молоды, здоровы, счастливы, разве это можно купить за деньги?!

Я вдыхаю подсолнечный запах ее кожи, и мне уже не хочется думать ни об Огурце, ни о судьбах России…

26

«Светофоры, дайте визу, едет «скорая» на вызов…»[4] По-моему, гениальная песня.

– Сорок седьмая, черепно-мозговая. Муж пробил голову жене.

– Наверняка после совместной пьянки, – вздыхает Виктор Степаныч.

– Алкаши, – согласно кивает Анатолий.

Так и есть. Духан стоит такой, что впору закусывать еще на лестнице. Дверь не заперта. Посреди комнаты, на провонявшем ссаньем и блевотиной соломенном тюфяке мычит существо неопределенного пола, зажимая грязной окровавленной тряпкой рану на темечке. Рядом валяется орудие преступления – ржавый железный утюг, из тех, что некогда грели на газу наши– бабушки. Антиквариат, одним словом. «Скорую» вызвала милиция, милицию – многострадальные соседи. В углу ежится виновный. Объясняет милиционеру, чье лицо искажает гримаса усталой брезгливости, мотив нанесения увечья:

– Достала, с-сука…

Впрочем, как я улавливаю краем уха, дезинфицируя рану и накладывая повязку, дама на благоверного не в обиде. И его обидеть тоже не позволит. Потому, не стесняясь в выражениях, требует от милиции, чтобы та не вмешивалась в семейную жизнь честных граждан. Любящий супруг охотно поддакивает. Кажется, ребята не сильно расстроились. И, заручившись письменным отказом от обвинения, вылетают из квартиры так, будто их вызвали на сверхсрочную операцию. От госпитализации мадам также отказывается. Осведомляется, не найдется ли у нас лишних граммов сто, а лучше двести, спир-тика. Получив отказ, оба дружно принимаются крыть российское здравоохранение. Наконец-то в семье воцарились мир и взаимопонимание.

– А мне знакомый случай рассказывал, – выкручивая баранку, вспоминает Анатолий, – алкаш один, сосед его по даче, упал зимой. Ну и замерз. Какая-то добрая душа в «Скорую» позвонила. «Скорая» приехала, а он уж посинел. Пульс не прощупывается, дыхания нет. Короче, труп. Ну и привезли его в морг. А алкаш крепкий оказался, очухался. Видит: полки, люди лежат. Думал, в вытрезвяк угодил. Ну, как обычно. Поднялся и соседу говорит: «Эй, мужик…» Тот молчит. Аткаш его за плечо, перевернул, а у мужика только полголовы… Ну, тот орать, в двери руками-ногами колотить… Выпустили, конечно. Теперь тот алкаш в рот не берет. Во как закодировали! – Анатолий довольно ухмыляется.

– Ну, я в это не верю, – обижается за всю медицину Виктор Степаныч. – Чтобы медики живого человека от трупа не отличили… Не может такого быть! Это тебе какой-нибудь фильм ужасов пересказали. Теперь их по пять штук каждую ночь, на всех каналах сразу.

– Чистая правда! – заверяет Анатолий.

– Не верю, – упорствует по системе Станиславского Виктор Степаныч.

– Чё ты не веришь? Врач врачу рознь. Сколько случаев: лечили от одного, а помер, вскрыли, выяснилось – не от того. Я ж не про тебя говорю…

– Всякое, конечно, случается, – постепенно сдается Виктор Степаныч. – Никто от ошибки не застрахован. Но чтобы живого от покойника не отличить… Как ты думаешь, Слава?

– Может, он в летаргию впал, – ляпаю наобум, чтобы примирить коллег. – А потом очнулся. И такое бывает.

– Сорок седьмая, выезд на ДТП…

Это уже диспетчер. Очень кстати.

– ДТП! – радостно потирает пухлые ладошки Виктор Степаныч.

«Какая прелесть!» – написано на его румяном личике.

На деле он просто рад, что спор сошел на нет. Виктор Степаныч не любитель дебатов.


Собственно говоря, на месте ДТП присутствует только одна сторона – потерпевшая. На перепаханной обочине нас поджидают две девушки, совсем юные, одетые явно не по сегодняшнему пронизывающему ветру в коротенькие распахнутые ветровки, кофточки-топики, юбчонки а-ля «набедренные повязки». Апрель не спешит баловать жарой. Шмыгая простуженными носами, указывают нам на третью – скорчившуюся в остатках грязного придорожного снега, взахлеб рассказывая о том, что подругу сбила машина и уехала, не остановившись.

Мы втаскиваем посиневшую девушку в карету. Досталось ей здорово: множественные переломы обеих ног – видно без рентгена. Ребра, возможно, тоже сломаны. Девушка в сознании и, пока мы колем ей обезболивающее, еще пытается что-то говорить. Я смотрю на нее с благоговейным ужасом: видел молодых мужиков, вопивших благим матом, имея десятую часть того, что досталось ей. А эта только изредка постанывает, до крови кусая фиолетовые губы.

Виктор Степаныч расстегивает курточку. Под ней – голое, представляющее сплошной синяк, тощее тело. Никакого намека на нижнее белье. Мы молча переглядываемся. Все понятно. Девушка на обочине. Несчастная представительница одной из древнейших профессий.

– Документы у тебя есть? – участливо спрашивает Виктор Степаныч.

– Пашпорт у мэнэ украинський… – Она пересыпает слова, как горох. – Дивчата привэзути. Ой, дядечки, тильки не надо милиции. У мэнэ ж регистрации нема… Я тильки маленько отлежусь да пийду…

– Куда ж ты пойдешь? Тебе на вытяжке полгода теперь, не меньше. Считай, в рубашке родилась – жива осталась. Родителям на Украину нужно сообщить.

Девушка отчаянно мотает головой.

– Никуды не надо сообщать… Пийду я… Усе хорошо у мэнэ… Мэнэ раньше ще злее былы, и ничого…

– Ты хоть машину, которая тебя сбила, запомнила?

– Та черна така иномарка… – Она морщится от боли. – Уся черна… Много их тут бигает… Разве усе упомнишь?

– «Ауди» это была, из последних, – кто-то быстро произносит у меня за спиной. Я оборачиваюсь. Передо мной совсем девчонка, маленькая, взъерошенная, чем-то похожая на Мишкину морскую свинку Дуню. Ежится от ветра, втянув голову в плечи, ковыряет в носу.

– Заткнись, дура, – доносится сбоку.

– Может, – говорю, – ты и номер запомнила?

– А 969 ИК, – произносит она четко, без запинки, не вынимая пальца из носу.

Я перевожу взгляд на ее товарок.

– Ларке можно верить, – подтверждает, помедлив, одна, на вид самая старшая, в светлом полушубке. – У нее память как у Штирлица. Но показания она давать не будет. Нам неприятности не нужны.

– Он же ее чуть не убил. Таких сажать надо.

– Умный, да? – окрысилась старшая. – У нас много кого сажать надо. Да только они все почему-то виллы за бугром покупают. И в золотые унитазы срут. А нам здесь еще жить и работать. Понял? Так что отваливай.

Морская свинка, потупившись, кивает.

– Сама виновата, – подводит итог старшая. – Не хрена вылазить на дорогу. Стояла б как все, у обочины, ничё б не случилось. Все хотела, чтоб заметили, самая умная, блин…

– Что-то ты больно бледный, – участливо смотрит на меня Виктор Степаныч. – Гляди, сейчас грипп поганый ходит. Напомни, когда смену сдадим, я тебе витамины дам. Хорошие, французские. Они, правда, немного просроченные, но это ерунда. Нам из больницы четвертого управления прислали. Они там, как срок годности выйдет, все уничтожают. А наш главный договорился, чтобы вместо этого нам отдавали. Лекарства ведь, если правильно хранить, еще два года сверх срока всю свою силу сохраняют. А витамины и вовсе. Что им сделается? Сам попьешь, мальцу своему дашь. Эй, как тебя… – окликает он девушку.

– Ксеня…

– Больно, Ксеня?

– Ни… ничаво.

– Ни хрена себе «ничаво», – подает голос Анатолий. – Места живого нет…

– А что, на Украине совсем работы нет? Что ты в проститутки подалась?

Тихий прерывистый вздох.

– Я не в проститутки. Я торговать приехала. Устроилась на рынке у одного армяшки. Тиль-ки у мэнэ товар укралы. Он говорыт: «Платы». А мэни нечем. Он мэнэ побыл, ну и все такэ… Я и убигла. А куды ще идти? Домой чого я без грошей вернусь? У мэнэ там, пид Полтавой, бабка хвора и дви сестры меньши, а мама померла два года назад от раку. А отец ранише погиб, его на стройке прыбило. Дядечки, а я тэпэр хромать буду?

И впервые за все время по ее впалой, в темных разводах щеке медленно катится слеза.

27

Мы снова сидим в том же кабачке. Но уже вдвоем – Кирилл и я. В длинных паузах слышно щелканье бильярдных шаров в соседнем зале. Я пью вторую кружку, но не ощущаю привычного кайфа немного горьковатого напитка из-за противного железного привкуса во рту, от которого с самого утра никак не могу избавиться. Кирилл же, как обычно, спокоен, неторопливо покуривает, лениво обозревая девочек за соседними столиками.

– У меня из головы не идет Огурец, – вздыхаю я. И впрямь, его неожиданный отъезд не дает мне покоя несколько дней. Как и синяя папка, которую я читаю. Если это можно назвать чтением. Открываю наугад страницу и несколько следующих за ней. – Почему он так рвался туда? Зачем? Мне кажется, и нашего опыта хватило бы на добрую трилогию.

– Многие возвращаются. По крайней мере, из тех, кого я знаю. Тебе-то самому в голову не приходило? – Он смотрит мне прямо в глаза тяжелым испытующим взглядом. Каким-то следовательским. И я на секунду чувствую себя подозреваемым в одном из смертных грехов.

– Однажды, – признаюсь нехотя. – Но это было глупо. В порыве отчаяния. А у Огурца все в порядке. Он лучше нас всех знает, чего хочет. Он сумел найти себя. Зачем ему добровольно искать смерти?

– Те, кто возвращается туда, не ищут смерти. Наоборот, они хотят жить. Только по-другому. Они ищут самих себя. Ведь там все иначе.

Там сразу видно каждого, чего он стоит, без показухи и дешевого выпендрежа. Там не надо думать о завтрашнем дне, потому что он может не настать. Только там начинаешь по-настоящему ценить жизнь и наслаждаться каждой ее минутой. Ведь следующая может стать последней. Наконец, там представляешь, будто здесь – рай земной оттого, что не стреляют, есть теплый душ, мягкая кровать и девочки на любой вкус. Но вот возвращаешься и видишь: все – дерьмо. Жизнь, над которой ты так трясся там, не стоит ломаного гроша, ты никакому черту не нужен, не интересен. Даже девочкам, пока у тебя нет лишней сотни баков. А стреляют и тут. Правда, реже, но метче.