Жорж Санд - Даниелла

— Да, за вас, — сказала она. — Заряд пролетел так близко от вас, что нельзя не подумать, что выстрел был сделан не без умысла. Он хотел испугать вас.

— Это очень мило с его стороны; я не предполагал в нем столько остроумия. Но эти шалости не безопасны для вас и было бы бесчестно оставаться с вами долее. К тому же, надобно выяснить это дело. Если этот шут задумал убить меня, он подстережет меня, сегодня или завтра, где-нибудь за углом; лучше уже сразу узнать, чего ожидать от него.

— Не ходите, — возразила Даниелла, стараясь удержать его, — один ствол его ружья еще заряжен.

Брюмьер не послушался; он соскочил в овраг, крича мызнику:

— Не добивайте его, подождите; мне хочется взглянуть на него, пока он жив.

Брюмьер говорил о зайце, которого Фелипоне держал за уши. Эта смелость или это доверие, казалось, внушили уважение мызнику, или мы были слишком близко и он не хотел иметь таких свидетелей своего мщения; могло быть и то, что Даниелла ошиблась в своих предположениях.

Мы слышали, как они разговаривали в добром согласии.

— Вы его совсем разбили, — сказал Брюмьер, — ружье было заряжено крупной дробью, годной на диких коз.

— Чем бы ни стрелять, — отвечал Фелипоне, — лишь бы убить!

Они пошли вместе по направлению в Мондрагоне, вдоль высохшего ручья, который проходит по дну оврага, и ушли от нас вперед. Вскоре скрылись они у нас из виду в гущине леса; мы шли скоро, стараясь не отстать от них, и остановились прислушаться.

— Что это? Мне показалось, будто кто-то глухо застонал, — сказала Даниелла.

Мы стали внимательнее прислушиваться: вдали раздался грубый смех Фелипоне.

— Видишь, ты ошиблась, — сказал я Даниелле, которая, побледнев, слушала с напряженным вниманием.

— Другой не смеется, — отвечала она.

Мы сошли с дороги, чтобы поглядеть в глубь оврага, но это было невозможно. Взоры наши проникали в просветы ветвей мелкорослых дубов, но не могли проникнуть сквозь высохшие и еще державшиеся листья. Ночь приближалась, и когда мы опять вышли на дорогу, недалеко от монастыря, мы столько уже потеряли времени, что наши спутники должны были уже добраться до Мондрагоне, если только вышли из теснины. Мы не смели окликнуть Брюмьера, боясь ускорить тем исполнение замысла, приписываемого Даниеллой мызнику.

Мы успокоились у ворот Мондрагоне, где застали Фелипоне, как всегда, веселого, и Брюмьера живого и здорового. Они были, как казалось, в ладу. Несмотря на мое удовольствие видеть, что любовник Винченцы цел и невредим, я не мог удержаться от презрения к ее мужу.

— Заяц молодой и еще теплый, — сказал нам Фелипоне, — он будет вкусен, и вы скушаете его за обедом, Я напрашиваюсь к вам на обед и берусь сам изжарить его. А вы обедаете с нами, господин Брюмьер?

— Очень бы рад, — отвечал он, — но это невозможно. Я бегу расплатиться за фибулу, и возвращусь в Пикколомини натощак. Вспоминайте обо мне и выпейте за мое здоровье.

Я вручил ему деньги, он побежал, а Фелипоне пустился в россказни, поливая жарившегося на вертеле зайца.

Мы не отходили от него, и Даниелла, все еще встревоженная его замыслами, притворилась, будто ее очень занимает стряпня ее крестного отца, с тем чтобы помешать ему уйти и подстеречь Брюмьера на углу леса.

Вдруг он вытер облитое потом лицо, и сказал нам:

— Я сообщу вам новость, добрые друзья мои, которая удивит вас. Я уже намекнул об этом Даниелле, не сказав имени; она, кажется мне, не верит, но вы увидите! Приятель, пропадавший без вести, отыскался и, если вы хотите, я пойду за ним и приведу его к ужину…

— Кто это? — спросил я.

— Кто бы ни был, не пускай его, — шепнула мне Даниелла. — Он хочет только уйти от нас; это один предлог.

— Я пойду с вами, — отвечал я мызнику, — Мне хочется поскорее встретить эту нечаянность.

— Не из чего беспокоиться, — отвечал он, — он уже здесь, и я слышу, что он накрывает на стол.

В самом деле в нашей столовой слышался стук тарелок. Я вошел туда и увидел, что лакей, в новом длинном платье и в манжетах безукоризненной белизны, стоял лицом к буфету, но его низкий рост и бойкий вид так бросались в глаза, что я не мог не узнать его в ту же минуту.

— Тарталья! — вскричал я, подбегая к нему.

— Не Тарталья, мосью, — отвечал он, кланяясь мне с шутовскими ужимками, — а Бенвенуто, первый камердинер, поверенный, а с некоторого времени управляющий домом его светлости князя Монте-Корона в Генуе.

— Как, ты служишь у этого доброго князя? Где он? Каково он поживает?

— Он здоров и живет в Генуе, как я уже доложил вам.

— Ну, а ты, как ты попал сюда?

— Он мне дал тайное поручение (Тарталья понизил голос). Я приехал сюда инкогнито, чтобы вручить прекрасной Медоре письма, которые могли ее компрометировать; князь великодушен.

— Это очень хорошо. Но в это короткое время, с тех пор, как ты был у меня свидетелем, ты не мог съездить в Геную и возвратиться.

— Оно бы и мог, но я не сделал этого длинного путешествия. Князь был еще на границе Церковной Области, когда почтил меня своей дружбой, определил меня к себе и вверил мне поручение, по которому я сюда приехал.

Даниелла была очень рада увидеться с Тартальей и узнать о его благополучии.

— Если ты хочешь накрыть за меня на стол, — сказала она, — так, по крайней мере, садись с нами ужинать.

Проговорив это приглашение, она обернулась ко мне, как бы прося прощения, что забыла мою недоверчивость к этому чудаку и не сообразила, что мне не слишком нравится его компания.

Но, впрочем; события доказали мне добросовестность Тартальи в дружбе, и я был так много обязан ему, что не мог нисколько колебаться, допустить ли между нами такую же короткость отношений, в какой жена моя всегда с ним находилась. Я подтвердил ее приглашение, что, казалось, чрезвычайно польстило ему.

— Вы добры, как умный человек, — сказал он мне, — и не напрасно, мосью, подали вы руку Тарталье, чтобы приблизить его к себе. Тарталья никогда не был дурным человеком, вы это хорошо знаете, но, между нами будь сказано, он бывал иногда порядочным плутом. Что делать! Молодость, страсти, бедность, тут немножко вина, там немножко лени, а там женщины. Но Тарталья состарился и в один прекрасный день сказал самому себе, что кончить надо добром. Случай ему пособил, то есть Бог помог ему. Выслушайте его приключения.

Вырвавшись из когтей полиции, которой он изменил по влечению дружбы, он попал в небольшую деревушку в сиенской низине, куда негодная однопалубная шлюпка только что привезла знаменитого изгнанника, нашего дорогого князя. Вы знаете, как его люди распорядились с бедным Тартальей в этой проклятой befana, где его, будто статую, засадили в нишу. Проведя ночь в этой киоте, Тарталья поразмыслил немного о том, что ему удалось заметить, и сказал себе: эта прекрасная вороная лошадь, которую я видел там внизу у подъезда, ведь это Отелло! Я хорошо знаю его; я ведь, бывало, чистил и прогуливал его; даже в одну ночь, на дороге во Фраскати, где, к слову будь сказано (теперь все говорить можно), я вам не дал попасть в лапы Кампани (черт побери его душу!), выдав вас за господина Манжена, префекта полиции… Но это мимо! Итак, я узнал даму под вуалью, потому что узнал Отелло, и вот что сообразил; Медора не поедет с князем, потому что увидела господина Вальрега.

Далее я сказал себе; этот добрый князь очень влюблен и очень тароват. Если б он не погнушался спросить моего совета, то он бы увидел, что и я на что-нибудь могу пригодиться. И вот как неисповедимы судьбы, мосье! Когда я снова встретился с ним в этой деревушке, о которой я вам говорил (она называется Порто-Эрколе), я пошел прямо к нему и насказал ему таких вещей, что он стал слушать обоими ушами, а между прочим, вот что: «Медора страстно влюбилась в одного хвата (я не назвал вас), который о ней и не думает, а любит другую. Потерпите немного, и я вас женю на этой красавице, только сделайте меня вашим управляющим. Дайте мне сроку один месяц. Правда, я тут рискую моей шкурой, но место, которое вы мне обещаете, стоит того». — «Разве я тебе обещал его? — отозвался князь, улыбаясь. — Ну, да так и быть, пожалуй! Я ничем не рискую, потому что ты ничего не сделаешь». А я говорю: увидим! Итак, мосью, я одет, как вы видите, порядочным человеком и решился быть таким на самом деле. Я хорошо начал, присоветовав князю возвратить письма, что и действительно благородно, и может умилостивить Медору. А что вы об этом думаете? Но вы заняты чем-то другим, и моя болтовня вам надоедает.

— Нисколько, но я вижу, что жена моя о чем-то хочет говорить с тобой; она посылает меня заглянуть в кухню.

В самом деле Даниелле пришла счастливая мысль рассказать Тарталье об опасности, какой может, как она думала, подвергнуться Брюмьер, если Фелипоне уйдет от нас прежде двух часов. Тарталья избавил ее от всякого объяснения.

— Да, да, — сказал, — знаю, знаю! Он, наконец, ревновать начинает.

Тарталья взялся удержать Фелипоне, хотя и не имел слишком пламенного желания сохранить жизнь Брюмьера. Он узнал уже от мызника, пришедши к нему сегодня утром, что Брюмьер сделался cavaliere servente Медоры; но он не очень о том беспокоился. Он думал, что Медора потешается над Брюмьером; Даниелла строго хранила его тайну. Только нам с ней и была вверена эта тайна. Свидетели, приглашенные в Рокко-ди-Папа, сами не знали, для какой надобности были позваны, и уже получили половину назначенной им платы.

В продолжение этого объяснения я помогал мызнику снять зайца с вертела, и с каждой минутой убеждался более и более, что он думает только как бы поесть, похохотать и поболтать.

Когда мы утолили первый голод, Тарталья опять принялся за свои рассуждения с мызником на любимую тему о своих предположениях, как нажить деньги. Мне казалось, что Фелипоне очень хорошо знал его надежды помирить князя с прекрасной англичанкой. Я даже понял из нескольких вырвавшихся у него слов, что князя со дня на день ожидают в befana, его прежнем местопребывании. Я пожалел о его напрасном труде и об опасностях, которым снова он подвергался, но высказаться прямее я не решался. С такими догадливыми людьми, как мои гости, малейшее замечание обнаружило бы тайну Брюмьера.