Я оставил Тарталью, или теперь уже лучше сказать, Бенвенуто, лелеять себя мечтами, которые, впрочем, не казались мне совсем несбыточными, потому что он уже пользовался доверием князя. Очевидно было, что он ему понравился, а сдержать свое слово и сделаться честным человеком он был в состоянии. У него были отличная одежда, чистый паспорт и полный карман золота: три вещи, которых всегда домогался этот чудак, потому что только с их помощью был он в силах, как говорил, снова выйти на путь добродетели.

За обедом, надо отдать ему справедливость, он вел себя очень прилично. — Знаете ли, друзья мои, — сказал он нам, — есть края, где быть хорошим человеком и приятно, и полезно, оттого что доброе поведение ценится и одобряется, но есть такие сторонки, где положение людей, подобных мне, так убого, а воспитание так плохо, что им никак нельзя выбиться из этой грязи без особой помощи. Если вы всмотритесь попристальнее, то увидите, что в Италии, где всякий верит в неизбежность судьбы, прошлое не помешает общему уважению, и вот каков я ни на есть, теперь я хочу, прежде чем пройдет два года, быть господином Бенвенуто, почтенным управителем, пользоваться уважением хозяина, быть грозой для дворни, жениться на миленькой женщине и быть отцом красивого мальчика, который будет со временем лекарем или адвокатом, а не то художником, в чем, конечно, я не буду ему мешать нисколько. И почему же не так? Э, господин Вальрег, неужели вы думаете, что ремесло нищего очень приятно, и что быть порядочным человеком не лучше всего на свете, особенно для бедняка, который всегда жил милостыней, пинками и подзатыльниками? Быть порядочным человеком! Я всегда об этом мечтал, как мечтают распутицы стать благочестивыми старушками. Кто уж добродетельным человеком родится на свет, тот живет, как вы; терпит, трудится, а все к той же цели приходит, к какой и блудный сын, который возвращается в родительский дом, имея в виду телятину и новое платье. Разница только в том, что вы избрали длинный путь, чтобы приобрести доброе имя; вы упрочите его только двадцатью, тридцатью годами безукоризненной жизни, а все-таки можете потерять его за какой-нибудь пустячный грешок; свет уж так создан; чем больше вы ему даете, тем больше ему надо. Если же негодяй делается вдруг честным человеком, то не знают, как и благодарить его. Все дивятся, радуются, а кто приписывает себе заслугу его исправления, тот так гордится своим успехом, что не наговорится о нем. Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, как мой князь будет развозить меня по всем своим друзьям, как свое собственное создание. Однако ж, по сущей истине, если я кому-нибудь чем-нибудь обязан, то, конечно, вам, господин Вальрег, потому что… по чести не могу понять — почему! Какая-то симпатия, убеждение, ваша любовь к этой Даниелле, которая стоит сорока Медор… Но что это я!.. Скоро надо будет говорить Медоре: ваша светлость, и принимать от нее приказания при шпаге и треугольной шляпе.

Он болтал до девяти часов, и если б я не знавал его в его недавней низкой доле, то по его приемам подумал бы, что он долго жил в кругу порядочных людей. Наблюдая людей большого света и служа им шутом, он умел при случае играть роль приличного и смышленого служителя. Щеголеватый наряд, чисто выбритая борода, прежде всегда растрепанные, а теперь остриженные и приглаженные на висках волосы, так изменили его лицо и самое обращение, что он мог надеяться, что его не тотчас узнают.

— Растолкуй мне, как ты попал на мою свадьбу? — спросил я, провожая его до pianto, вместе с мызником, который оттуда отправился к себе домой.

— Очень просто. В этот день князь посылал меня поразведать наше дело. Я явился к мисс Медоре и был принят не очень хорошо. Но в тот же вечер опять вернулся к ней, и меня уже выслушали благосклоннее: ваша женитьба сделала переворот в ее мыслях. Вот потому-то я тотчас отправился за письмами.

— Ну, а сегодня ты видел Медору?

— Нет, еще иду к ней сейчас; я увижусь с ней у Фелипоне, чтобы вручить ей письма, и моим красноречием надеюсь обратить это свидание в пользу его светлости.

— Ну, теперь ты уж не беспокоишься? — спросил я мою жену, вернувшись к ней на террасу казино. — Фелипоне пошел домой с посоловелыми глазами; теперь он, я думаю, спит, как будто целый день охотился в болоте. Брюмьер поверг к стопам своего идола свои дары; он, Верно, в Пикколомини.

— Да, — отвечала она, — все это так, но я не могу быть спокойна.

— О, да ты со своими предчувствиями и страхами заставишь меня ревновать тебя к Брюмьеру!

— Мой Джованни, — сказала она с выражением целомудренной искренности, — не ревнуй меня к Брюмьеру; я упрекаю себя за то, что еще мало думаю об этом бедном молодом человеке. Мысли мои заняты только моим крестным отцом, который очень несчастлив, поверь мне! Я хорошо знаю, что такое ревность! Она очень больно уколола мне сердце! Я знаю, что вертится в голове Фелипоне или что он затеет завтра, потому что сегодня, как я думаю, он еще ничего не знает. Если же Винченца ревнует Брюмьера, то она наделает глупостей, а муж ее не век же будет слеп. Если он не убьет Брюмьера, так убьет Винченцу.

— Так что ж, — отвечал я, — не велика потеря!

— Эта женщина и глупа, и виновна, — продолжала Даниелла, — но Фелипоне очень любит ее, и если убьет, то убьет и себя, если не сойдет с ума.

— Мне кажется, милый дружок, что твое сердце и воображение создают роман страшнее действительности. Фелипоне любит жену чувственной страстью. Все черты его лица выражают только чувственность. Жена успокоит его своими ласками. Он не так развит нравственно, чтобы это оскверненное тело и эта увядшая любовь сделались ему отвратительными и ненавистными.

— Ты рассуждаешь так по своим понятиям, но у нас чувства заставляют человека делать такие ужасы, что ты и представить себе не можешь. Да ты и неверно судишь о сердце Фелипоне: он любит и сердцем, В последнее время он был для меня отцом, а его дружба к тебе показывает, что он гораздо умнее, чем кажется с первого взгляда. Ах, мне очень жаль его!

Мне удалось, наконец, рассеять в ней мрачные мысли и заставить ее повторить со вниманием наши сольфеджио; но, заснувши, она видела такие страшные сны, что ночью вставала три раза и выбегала на террасу послушать. Она была убеждена, что действительно слышала стоны и отдаленный шум отчаянной борьбы. С рассветом она оделась и просила меня пойти с ней прогуляться около фермы. Видя ее очень встревоженной, я согласился. Она хотела пройти через подземелье. Я ей припомнил, что Тарталья живет в befana и что князь, может быть, там же.

— Он всю ночь провел в дороге и, вероятно, больше рад уснуть, чем нас видеть.

Мы прошли в темную кипарисную аллею и обогнули фермы; работники уже начинали хлопотать около своих волов.

— Очень странно, что мы не видим крестного, — сказала мне Даниелла, — он всегда встает раньше всех.

Она спросила у Джанино, старшего из сирот, племянников Фелипоне, которых добрый мызник взял к себе на воспитание у той самой маленькой обезьянки, «помните» alla ciocolata. От него узнали мы, что мызник вышел со двора еще до рассвета.

— Сходи в его комнату, — сказала Даниелла, и посмотри, измята ли постель. Его жена ночует в Пикколомини; леди Гэрриет оставила ее у себя на всю неделю.

Постель Фелипоне была нетронута: он не ложился.

— Вот видишь ли, — сказала Даниелла, — а у него смыкались глаза… Знаешь ли, что теперь надо делать? Пойдем к Онофрио, он что-нибудь да знает.

Не успели мы дойти до загона, как встретили тускуланского пастуха на площадке, в самой середине древнего латинского города, между цирком и театром, Онофрио холодно слушал нас и, казалось, не понимал наших вопросов.

— Он приходил вчера вечером, расплатился со мной и тотчас ушел. Он расплатился как следует.

— Вы говорите о Брюмьере, — сказал я, — а Фелипоне?

Он не видал его и, кажется, сказал правду; наконец, утомленный нашей настойчивостью, он перестал отвечать, проворчав:

— Дети, оставьте меня в покое! Я хочу молиться, а вы мне мешаете.

Нам оставалось одно средство узнать истину — идти в Пикколомини или в Рокка-ди-Папа, Мы решились на последнее. Свадьба была назначена в семь часов, а Брюмьер хотел прийти до рассвета. Медора должна быть уже пути. Отправляясь на площадку del buco, по противоположному склону Тускулума, мы могли попасть вовремя к обедне.

Как мы ни спешили, однако ж, обедня уже оканчивалась, когда мы пришли в Рокка-ди-Папа. Чтобы не возбудить любопытства предпринятым в такую раннюю пору богомольем молодой дамы, уже известной в околотке и прискакавшей что есть духу верхом к обедне, не было принято достаточных предосторожностей. Медора не позаботилась переодеться и оставить в лесу Отелло. Он красовался на улице, вместе с двумя другими красивыми лошадьми, которых держал маленький грум, оставленный князем у своей неблагодарной красавицы. Толпа народа теснилась около церкви, то есть на маленькой горной площадке очень неправильной формы, куда надо было всходить по ступенькам, иссеченным в лаве.

Мы увидели, что небольшая толпа, которой удалось пробраться в церковь, уже выходила оттуда. На паперти вдруг раздался голос, заставивший меня вздрогнуть от удивления. «Пустите, пустите, посторонитесь, говорят вам!» Это был голос Тартальи. Скоро и сам он показался в парадном наряде мажордома, под руку с Фелипоне, веселым и разнаряженным. Они-то были свидетелями при венчании Медоры с…

Угадайте! Что до меня, я думал, что наяву грежу, и не мог найти слов высказать мое изумление Даниелле, которая, несмотря на недавнее мучительное беспокойство, разразилась нервическим смехом при виде новобрачных, также выходивших из церкви. То были князь и Медора, ныне княгиня Монте-Корона.

Я готов был и сам расхохотаться, но, опомнившись, подошел к Фелипоне и, сердито схватив его за руку, спросил:

— Фелипоне, где Брюмьер?

— Его здесь нет, — сказал он, высвободив свою руку с силой быка, но без страха и не очень сердечно.