«Ирина Долгорукая, по-видимому, заболела, — запи­сала императрица 24 мая, — поскольку ее не удалось добу­диться, несмотря на все попытки… Она приняла слишком много снотворных пилюль — странная, жуткая история».

Очевидно, в то время Ирина постоянно прибегала к снотворному — вероналу. В доме об этом знали, оттого первые часы не было никакой паники.

Невозможно не задаться вопросом: отчего у благополуч­ной и, как все вокруг полагали, счастливой женщины поя­вился на туалетном столике веронал? Какие думы и страхи, имеющие обыкновение одолевать на ночь глядя, не давали Ирине уснуть? Едва ли такое лекарство покупают впрок: на него надеются, как на возможность хотя бы ненадолго защититься от душевной боли.

Наверное, какое-то время веронал избавлял Ирину от «угнетения», про которое она писала великому князю. Но с наступлением утра ей приходилось возвращаться в ту самую жизнь, что сделалась нестерпимой. И никакого выхода уже не было: веронал, принятый на ночь, должен был помочь уснуть навсегда.

…Прошли сутки с момента первой тревоги из Мисхора. Записи императрицы таковы: «Плохие новости о бедняж­ке И.Д. (Ирины Долгоруковой. — Л.Т.), она все в том же состоянии, никак не очнется… врачи ничего не могут понять».

Действительно, лежавшая в постели женщина дышала ровно и спокойно. Казалось, что вот-вот она проснется.

Близкие были настолько обнадежены этим, что при всей тревоге в доме продолжалась похожая на прежнюю жизнь. Дети под присмотром бонны резвились на пляже, а когда императрица заехала в Мисхор узнать, как дела, то, по ее словам, «Сережа (Долгоруков. — Л.Т.) пригласил нас пройти в дом, где нам предложили чай».

Приближение катастрофы, пожалуй, чувствовала только вызванная телеграммой мать Ирины — императрица заме­тила, что та постарела буквально на глазах.

Второй день зловещего сна как будто принес надежду: лицо спящей порозовело, на щеках заиграл румянец. Кто- то сказал: «Посмотрите, она просыпается». Однако врачи молчали и оставались хмурыми. Температура у несчастной поднялась к вечеру до сорока. Консилиум медиков высказал предположение, что началось воспаление легких — в ско­ром времени это даст возможность родственникам Ирины назвать официальную причину ее смерти.

Истекли еще два дня, когда теплилась надежда, что «спящая красавица» очнется от долгого сна. Но несчастье уже стояло на пороге мисхорского дворца и только ждало минуты, чтобы заявить о себе.

На четвертый день Ирина скончалась. Поставив дату очередной записи — 28 мая 1917 года, — императрица вывела непривычным, угловатым почерком:

«Какая трагическая и жуткая история: красивая моло­дая женщина и бедные дети, которые все останутся теперь одни!..»

Через час после известия о смерти Ирины императрица находилась в Мисхоре, в спальне покойной, где собрались знакомые, родственники, среди них были две свекрови и первый муж, приехавший с Кавказа. Печальная картина предстала перед ее глазами:

«Ирина, красивая и умиротворенная, лежала на посте­ли, которая была чудесно убрана цветами ее несчастными детьми. Грустно! Она, такая молодая, в расцвете своего счастья, внезапно покинула навсегда мужа, детей, мать и всех, кто ее любил. Я не могу обвинять ее, но какая это трагедия для семьи покойной!»

Вынос гроба и панихиду в церкви маленького крымского селения Кореиз императрица назвала «душераздирающими»: «Для утешения несчастных детей в их неописуемом горе в связи с потерей такой замечательной и несравненной мамы священник произнес несколько красивых и трогательных слов. Затем мы все пешком проследовали за катафалком по узким кореизским улочкам».

И в печальном шествии была своеобразная красота, глубоко трогавшая сердца провожавших Ирину в последний путь.

Одна из свидетельниц вспоминала: «Моя первая встреча со смертью, когда меня привезли попрощаться и поцеловать руку умершей… По русскому обычаю гроб несли открытым до самой могилы, а она лежала, покрытая белыми розами.

Дорога от дома до кладбища была усеяна розами, даже на деревьях — от дерева к дереву, — как гирлянды, висели розы. Пение хора, пение священника, аромат роз, смешан­ный с ладаном, яркая голубизна неба и темное отражение моря, которое, казалось, было у наших ног в то время, как мы стояли у могилы, — все осталось в памяти ярко…»

Когда стали опускать гроб в могилу, «раздался сильный раскат грома, начался ужасный ливень…»

Дневниковые записи Марии Федоровны не только позволяют восстановить последние страницы незадавшейся женской судьбы. Весьма примечательно замечание, которо­му сама хозяйка дневника едва ли придала значение. Ясно, что место последнего упокоения для Ирины Васильевны отвели вне кладбища. А ведь известно, что именно так хоронили самоубийц. Отсюда напрашивается вывод, что духовенство, да и врачи тоже, не подвергали сомнению то, что Ирина ушла из жизни добровольно. Если учитывать воззрения верующего человека, которым, безусловно, она была, это накладывает на ее жизнь и гибель особенно тра­гическую печать.

…После похорон начался период больших и маленьких семейных неувязок и проблем, которые, наверное, специаль­но посылаются, чтобы отвлечь людей от недавней утраты.

Оказалось, что Илларион приехал на похороны Ирины с новой женой, которая, не желая обнаруживать себя, оста­новилась в ялтинской гостинице. И все бы ничего, если бы деликатность не изменила отцу еще не пришедших в себя детей. Между тем он повез всех пятерых к своей супруге. Детям не говорили, что их отец женился. Для старших, Романа и Маши, эта встреча стала еще одним потрясением. К тому же они узнали, что отец решил их взять к себе на Кавказ.

…Безутешно рыдала Маша. Девочке, так привязанной к матери и только что потерявшей ее, расставание с дорогой могилой принесло новое горе. Она теперь ходила туда каж­дый день под присмотром своей гувернантки, мисс Молли, на место увядших цветов клала только что срезанные и подолгу молча сидела на камне, пока англичанка едва ли не силком уводила ее.

Императрица, сочувствуя сломленной горем матери Ирины, для которой внуки оставались единственным утеше­нием, пыталась отговорить Иллариона от его затеи и оста­вить детей бабушкам. Но тот избегал встреч и объяснений. В результате его все-таки удалось убедить не прибавлять горя старикам, и он увез с собой на Кавказ только старшего сына Романа.

Почти каждый день у императрицы в Ливадии бывал вдовец Долгоруков, подолгу говорил «о своей прелестной жене» и о том, что теперь смысл его жизни составляет кро­шечная дочь…

* * *

Между тем тайное все же стало явным. Причину, при­ведшую Ирину к гибели, назвала одна из тех незаметных личностей в доме, которые зачастую оказываются куда осве­домленнее хозяев. Ею оказалась бонна-англичанка Маши.

Она рассказала, что Долгоруков состоял в давней лю­бовной связи с некоей высокопоставленной дамой. Ни его женитьба, ни рождение дочери не помешали ему продолжать прежние отношения с любовницей.

Об этом и узнала Ирина.

…Трудно представить себе, что несчастная женщина ре­шилась на развод и второе замужество, не будучи уверенной в любви и преданности нового спутника жизни.

Почему Долгоруков не женился на ней раньше — когда она была фрейлиной Нарышкиной? Такой вопрос, конечно, правомерен, но и ответ на него уже дан опытом многих судеб: всегда ли по молодости можно истинной мерой определить силу своих чувств? Кто-то явно преувеличивает их и спе­шит соединить себя узами брака как будто лишь за тем, чтобы долго, иногда всю жизнь, расплачиваться за свою поспешность.

Но бывает и по-другому. Человека мучают сомнения, он боится решительного шага: а вдруг завтра нынешняя любовь покажется миражом. Как быть тогда?

Долгоруков и Ирина доводились друг другу троюродны­ми братом и сестрой. Вряд ли есть человек, в чьей молодости не случалось влюбленности в какого-нибудь родственника- студента или в кузину, впервые пробующую на своей жертве чары пробуждающейся женственности.

Но эти полудетские романы скоро уходят в прошлое, их заслоняет новое взрослое чувство. Конечно, бывают такие обстоятельства, когда юная любовь, казалось бы ставшая воспоминанием, вдруг, подобно тлеющей искре, разгорается в костер.

Что-то похожее, возможно, произошло и в отношении Долгорукова к Ирине. Милая кузина, смотревшая на него влюбленными глазами, превратилась в роскошную, зрелую женщину. И если чутьем опытного мужчины он понял, что не забыт ею, надо было ожидать возврата в их общее прошлое.

Алупка и Мисхор, которые соседствовали так тесно, сыграли роль ловушки. Ирина и Долгоруков виделись едва ли не ежедневно. Ливадия? Но и там они на глазах друг у друга — то на танцевальном вечере, то за чаем у императ­рицы. При взаимном охлаждении Ирины и Иллариона, при пособничестве полных неги и тишины южных вечеров — далеко ли до мысли: это любовь и надо что-то делать?

Заурядный адюльтер, который в подобных ситуациях многие сочтут наиболее правильным выходом из положения, для Ирины был невозможен. Положение любовницы уни­зило бы в ее собственных глазах чувство к Долгорукову.

Немало женщин заводят любовные интрижки как сред­ство от однообразия супружеской жизни. Свидания тем и привлекательны, что они тайные. Любовник тем и ценен, что отнюдь не претендует на роль мужа. А еще такая жизнь поднимает женщин в собственных глазах, они, точно лю­бимые публикой примадонны, которые умудряются в один день играть в двух спектаклях и ни в одном не перепутать слова.

Если кто-нибудь из них узнает о подобных проделках собственного мужа, то, безусловно, огорчится, но едва ли на­долго. Скорее всего, все останется на своих местах. Наверное, для такой жизни действительно нужны особые способности. Ирина же их была напрочь лишена.

Она принадлежала к тому типу женщин, на верность которых можно положиться. Но и у них есть свои требования — такая же верность со стороны избранника. Многие считают, что в жизни всякое бывает, а бескомпромиссных на сей счет людей называют, мягко говоря, странными. Возможно, так оно и есть. Да, но и сама любовь, по утверждению знаменитого русского фило­софа Н.А.Бердяева, «за вычетом отдельных мгновений — самая печальная сторона человеческой жизни… Любви присущ глубокий внутренний трагизм, и не случайно лю­бовь связана со смертью… Любовь, в сущности, не знает исполнившихся надежд».