Гейнеман показывал маленькой Эльзе птичку, сидящую высоко в кустах; он держал ребенка на руках и шел навстречу экипажу. С боязливым напряжением старик поднял свои светлые брови: едут ли те, чтобы потребовать свою долю воска?

Коляска остановилась. Садовник открыл дверцы с вежливым поклоном, но вышла только его молодая госпожа. Беата, оставаясь в экипаже, протянула землянику девочке, которую Гейнеман все еще держал на руках.

Клодина с удивлением заметила прелестную нежную улыбку на лице подруги, и малютка, вероятно, инстинктивно почувствовала, что это редкий луч, – она потянулась и обвила своими ручками шею Беаты, потом с радостной улыбкой взяла корзинку с земляникой из тех самых «больших» рук, которые недавно с возмущением отталкивала от своих любимиц кукол. Потом, вырвавшись из рук Гейнемана, поспешно побежала в дом.

Беата сказала владелице Совиного дома, что скоро посетит ее, тоже придет пешком. Коляска тотчас развернулась и уехала. Барон Лотарь, хотя и молчал всю дорогу, простился с Клодиной глубоким поклоном и сказал несколько приветливых слов Гейнеману.

– Что правда, то правда. Я не друг Нейгаузов, напротив! У них больше счастья, чем заслуг, а Альтенштейны должны были уступить им, – сказал Гейнеман, заслонившись от солнца рукой и с большим интересом следя за удаляющимся экипажем. – Но, что ни говори, он воин, красивый, словно картинка, даже в своем сером, как у мельника, платье. Я тоже был солдатом, настоящим служакой, барышня, и умею различать офицеров. Я думаю, что когда этот едет перед своим эскадроном, то солдаты еще прямее и горделивее сидят на лошадях. Ну, а характер его известен: много дерзости и страшное высокомерие вследствие женитьбы на такой знатной даме. А как наше дело? – Он показал знаком, будто считает деньги, и боязливо посмотрел на молодую девушку. – Гм-м! Там не брезгуют никаким доходом…

Клодина улыбнулась:

– Можете быть спокойны, Гейнеман, находка остается в ваших руках, вы вольны делать с ней все, что вам угодно.

– Что?! Правда?! Они ничего не берут? – Старик был готов запрыгать от радости. – У меня камень свалился с души, тяжелый камень! Ну теперь, слава Богу, кончено! Теперь, барышня, увидите, на что способен старый Гейнеман. Я выжму денежки из богача Бальза, которому наши пчеловоды никогда не привозят достаточно воска, так выжму, что он запищит. Мы теперь хорошо употребим наши деньги, барышня, раз нас будут посещать знатные гости. И уже не должно быть слишком бедно у нас в доме – мы обязаны перед покойной госпожой не допустить этого. Я завтра возьму с собой в город оловянную посуду, чтобы ее поправить. Нам нужен также новый сливочник и недурно было бы купить новые занавески в нашу лучшую комнату. Фрейлейн Линденмейер усердно штопала последние, но как ни искусна она в этом деле, все же видно…

– Но, господи боже мой, зачем все это? – проговорила удивленная Клодина – Фрейлейн Беата придет, но кто же говорит о ней? Она сама штопает, сшивает старые тряпки и вешает их на окна. Она слишком домовита и бережлива, чтобы смеяться над починенной вещью.

Гейнеман показал пальцем на комнату фрейлейн Линденмейер:

– Там сидит деревенская кумушка, сторожиха из Оберлаутера, которая получает самые свежие новости из резиденции и переносит их из дома в дом, пока не надоест всем. Подойдя к дому, барышня, вы почувствовали запах ванили и корицы? Фрейлейн, обрадовавшись редкой гостье, сварила такой густой шоколад, что в нем ложка стоит. А завтра наша старая фрейлейн будет лежать пластом с сильнейшими болями в желудке. Хотя, по-моему, известие, принесенное почтальоном в юбке, стоит немного боли: герцог купил наш любимый, прекрасный Герольдгоф.

Клодина стояла около тисового дерева близ калитки. Она поспешно схватилась за ветку, как бы ища опоры. Кровь бросилась ей в голову, а румянец на щеках сменился смертельной бледностью.

– Господи, как это взволновало вас! – воскликнул испуганный Гейнеман, бросаясь поддержать ее. – Я, старый болван, задел больное место! Но дела не исправишь, – он грустно покачал головой. – Все-таки в тысячу раз лучше, что герцог купил наш Герольдгоф, а не какой-нибудь выскочка, который устроил бы в нем фабрику. А ваша прекрасная молодость, барышня! Спросите похороненных здесь, – он показал на бывшее монастырское кладбище. – Ведь каждая из них с радостью убежала бы из пустынного леса, если бы нашла хоть какую-нибудь щелку в высоких стенах! Видите ли, хорошо уже то, что вы снова попадете в свое общество, в свою среду. Каждый цветок требует особой почвы. Весь двор переезжает на лето в Альтенштейн. Герцог хочет устроить молочное хозяйство для своей жены – она, говорят, больна чахоткой, а при этой болезни помогают молоко и запах навоза. – Он почесал за ухом. – Это помощь вроде мускуса, употребляемого, когда все средства уже испытаны.

Клодина молча пошла по саду. Ее побелевшие губы сжались, как от страдания. Гейнеман боязливо косился на нее. На кротком лице девушки, которое он знал со дня ее появления на свет, теперь отражалась непонятная ему борьба.

Это не было горе о потерянном родном доме, как он сначала подумал, скорее, ей угрожала какая-то враждебная сила и возражения против чего-то теснились в ее душе, тогда как губы оставались сжатыми. Он видел это по откинутой назад голове и по движениям как будто защищающихся от чего-то рук. Она, казалось, совершенно забыла о его присутствии. Поэтому он, не сказав больше ни слова, принялся за работу на грядках. Только тогда, когда Клодина уже входила в дом, старый садовник обратился к ней с просьбой отпустить его на завтра для продажи воска. Она со слабой улыбкой согласно кивнула и стала подниматься по лестнице.

Войдя в свою тихую комнату, девушка опустилась на стул и беспомощно закрыла лицо руками. Неужели все было напрасно? Неужели искушение будет преследовать ее повсюду, куда бы она ни скрылась? Нет-нет, ее положение теперь уже не так беззащитно, как несколько недель назад. Разве ее брат сейчас не с ней? И разве она не вправе сказать: «Мой дом – моя крепость, я хочу и могу запретить вход в него тому, кому не следует переступать его порога».

Глава 6

На другой день рано утром Гейнеман отправился в город. Рядом с ним деревенский мальчик вез ручную тележку с овощами – посещение города следовало использовать с наибольшей пользой. Но оловянная посуда осталась дома, было отказано и в позволении купить новые занавески. Гейнеман озабоченно оглядывался назад, пока дом совершенно не скрылся за деревьями.

Его опасения оправдались: фрейлейн Линденмейер лежала в постели, ей необходимы были забота и уход. Он хотел бы остаться дома, но кто же тогда отвезет в город овощи, собранные им еще на рассвете? Таким образом, барышня оставалась одна, потому что тот, наверху, был не в счет… С пером в руках он забывал обо всем на свете, все вокруг могло бы сгореть, лишь бы осталась цела его колокольная комната и не высохли чернила. Этим приговором старик Гейнеман вовсе не выражал пренебрежения, напротив, он был полон благоговения перед ученым, но в его глазах тот требовал в обыденной жизни столько же заботы, сколько и его милая маленькая дочка.

Старик сделал все возможное, чтобы облегчить дневную работу своей хозяйке: подоил коз, собрал свежие яйца и нарвал зеленого горошка к обеду; наколотые дрова лежали возле плиты, лестница была чисто выметена. В комнате фрейлейн Линденмейер он поставил гомеопатическую аптечку с указаниями, написанными его рукой, так как старушка уверяла, что никто не умеет лечить так хорошо, как он.

Днем Гейнеман никогда не только не запирал, но даже не прикрывал калитку и теперь оставил ее настежь. Привязанная к забору собака лаяла, когда кто-нибудь приближался снаружи, а из сада никто не мог убежать. О маленькой Эльзе старик не беспокоился. Девочка почти всегда была его спутницей в саду, ходила следом за ним, не отставая ни на шаг, а он продолжал работать, постоянно что-нибудь ей рассказывая и лишь изредка вытирая руки о фартук, чтобы поправить на ней шляпку или закрепить растрепавшиеся волосы куклы. Но он никогда не замечал, чтобы ребенок убегал к калитке. Клодина тоже знала страх Эльзы перед собакой и поэтому спокойно занялась хозяйством, оставив племянницу играть в саду. До девушки долетал шум игрушечной тележки, и она улыбалась, слушая, как меняется голос малютки, в зависимости от того, бранит или ласкает она свою куклу. Наступил полдень, жара усиливалась.

Клодина подошла к окну и позвала девочку, но вздрогнула от звука собственного голоса – так тихо было во дворе. Только собака, гремя цепью, вылезла из конуры и насторожила уши на зов из окна. Ребенок не отвечал, и не было видно светлого платьица ни в кустах, ни в беседке.

Клодина не испугалась – девочка часто отправлялась прямо из сада наверх, чтобы отнести папе цветов или «чудесных камешков». Клодина поспешила к брату, но тот сидел один в затененной комнате у окна и был так погружен в работу, что не заметил сразу ее прихода, и, ответив на вопрос рассеянным взглядом, продолжил писать.

Не было Эльзы и у фрейлейн Линденмейер, и девушка в страхе побежала в сад. В беседке стояла тележка с куклой, но ее маленькой хозяйки не было и здесь. Клодина не нашла ребенка ни около коров и коз, ни в развалинах церкви, где она часто прыгала на позеленевшем полу и рвала цветы для «бедных барынь», как она называла надгробные памятники аббатис, которые теперь стояли, прислоненные к стенам.

Все поиски и крики были напрасны. Через калитку Клодина увидела лежавший на дороге красный пион и поняла, что Эльза с букетом в руках убежала за ограду. Она тотчас же бросилась из сада и побежала вдоль дороги.

Пустынная, она далеко белела перед ней. С тех пор как провели железную дорогу, шоссе было почти оставлено, только изредка стук колес нарушал лесную тишину, и можно было не бояться, что ребенка задавят. Девочка, вероятно, здорово опустошила грядки Гейнемана, так как на дороге постоянно попадались то фиалки, то жасмин – ее ручонки не могли удержать много цветов.