– Скажи мне, бога ради, Болдуин, что с тобой? – спросила советница несколько смягченным, но все же раздосадованным тоном, идя следом за ним.

– Как вы этого не понимаете, матушка? – спросил он вместо ответа. – В моих владениях, даже в моем собственном доме, мальчишка, школьник вызывает на свидания, а я, по-вашему, не должен возмущаться? Не будем сердиться, матушка! – сказал он спокойнее, презрительно пожимая плечами. – С подростком, который должен бы знать только свой греческий и латынь, нетрудно справиться. Разве я говорю неправду?

– Вот видишь, мы с тобой одного мнения, хотя ты слишком жёсток в выражениях, – с видимым облегчением воскликнула советница.

– Чтобы жениться на дочери живописца по фарфору… Возможно ли? Его превосходительство наш будущий министр… – рассмеялся Лампрехт.

– Карьера Герберта вызывает у тебя сегодня едкую насмешку. Но чему быть – того не миновать, – сказала она колко. – Оставим это, однако, теперь главное, чтобы он хорошо выдержал экзамен. И наша священная обязанность устранить все, что может его отвлечь, и, конечно, прежде всего надо удалить его от объекта этой несчастной любви в пакгаузе. Я вообще не понимаю, почему эта девушка так зажилась в Тюрингии, – продолжала советница. – Сначала говорили, что она вернется в Англию и приехала только на четыре недели к своим родителям отдохнуть. Но прошло уже шесть недель и я, как ни слежу, не вижу никаких приготовлений к отъезду. Таких родителей надо хорошенько проучить, Господи прости! Девушка буквально ничего не делает целыми днями: поет и читает, прыгает туда-сюда да втыкает цветы в свои рыжие волосы, а мать восхищается ею и в поте лица наглаживает каждый день на галерее ее светлые платья, чтобы принцесса была обольстительно-кокетливо одета. И к этому-то блуждающему огоньку устремлены все мысли моего бедного мальчика! Она непременно должна уехать отсюда, Болдуин!

Листы книги зашуршали под быстро переворачивающими их пальцами.

– Не отправить ли ее в монастырь?

– Убедительно прошу тебя оставить шутки, когда мы говорим о серьезном и даже оскорбительном деле. Мне все равно, куда она отправится, говорю только, что она должна уехать из нашего дома.

– Из чьего дома, матушка? Это, насколько мне известно, дом Лампрехтов, а не имение моего тестя, к тому же живописец Ленц живет довольно далеко, на том дворе.

– Да, вот это и непонятно, – прервала она его, делая вид, что не слышала предыдущего замечания. – Не помню, чтобы пакгауз когда-нибудь был обитаем.

– Но теперь там живут, милая матушка, – сказал он с хорошо разыгранным хладнокровием, небрежно бросая книгу на маленький столик.

Дама пожала плечами.

– К сожалению, да. И еще для этих людей там стены оклеили новыми обоями. Ты начинаешь баловать своих рабочих.

– Живописец – не заурядный рабочий.

– Какая разница? Он красит чашки и трубки и заслуживает, по-твоему, жить в доме хозяина, в отличие от других? Ведь в Дамбахе места достаточно.

– Когда год тому назад я нанимал Ленца, он поставил мне непременное условие, чтобы я позволил ему жить в городе, потому что у его жены хроническая болезнь, которая требует иногда немедленной врачебной помощи.

– Вот оно что! – Советница на минуту замолчала, потом заявила коротко и решительно: – Согласна, против этого ничего нельзя возразить. С меня было бы довольно, если бы эта кокетка перестала порхать по галерее и голос ее не раздавался бы во дворе. Ведь есть же в городе квартиры для бедных людей!

– Вы бы желали, чтобы я ни с того ни с сего выгнал Ленца из его тихого убежища только потому, что у него красивая дочь? – В глазах Лампрехта сверкнул мрачный огонь, когда он взглянул на старуху. – Все мои люди подумали бы, что Ленц в чем-то провинился, а я этого не желаю и ни за что не сделаю, выкиньте подобные мысли из головы, матушка!

– Но, боже мой, надо же что-то делать, так не может продолжаться! – воскликнула она почти с отчаянием. – Мне остается только пойти к ним самой и постараться уговорить девушку уехать. Я не постою даже за деньгами, если понадобится.

– Вы действительно думаете так сделать? – В его голосе послышался испуг. – Вы будете смешно выглядеть, а главное, подорвете этим странным поступком мой авторитет как хозяина. Можно будет подумать, что судьба моих служащих зависит от ваших частных интересов. Я этого не потерплю. – Он приостановился, почувствовав, что зашел слишком далеко в разговоре с чувствительной дамой. – Я всегда считал за счастье, что родители моей покойной жены живут у меня в доме, – прибавил он уже с бо́льшим самообладанием. – Ваша власть в нашем домашнем обиходе была всегда полной и безграничной, я остерегался в чем-нибудь ущемить ваши права, но требую, чтобы вы не вторгались в мою область. Простите, милая матушка, но между нами могут возникнуть по этому поводу неприятности, что было бы нежелательно для нас обоих.

– Ты горячишься понапрасну, мой милый, – холодно перебила советница, заставив его замолчать движением руки. – В сущности же ты отстаиваешь так упорно только свой каприз, потом тебе будет совершенно все равно, где и как живет живописец Ленц с семейством. Я тебя хорошо знаю. Но, как бы то ни было, я уступаю. Конечно, у меня не будет с этих пор ни минуты покоя, я всегда буду настороже.

– Вы найдете во мне самого верного союзника, будьте покойны, матушка, – сказал он с сардонической улыбкой. – Даю вам слово, что не будет больше ни ночных прогулок, ни высокопарных сонетов. Я как полицейский буду следовать по пятам за влюбленным юношей, положитесь на меня.

Дверь в галерею чуть слышно отворилась, в зале раздались быстрые, вприпрыжку, шаги.

– Можно войти, папа? – послышался голосок Маргариты, и пальчики ее что есть силы застучали в дверь.

Лампрехт отворил и впустил обоих детей.

– Дитендорфское печенье вы съели еще вчера, лакомки этакие, а теперь не осталось никаких сладостей.

– Нам ничего и не надо, папа. У нас внизу есть сладкий пирог, – сказала девочка. – Тетя Софи просит дать ей ключ от комнаты в конце коридора, которая всегда заперта.

– Оттуда только что смотрела во двор женщина из красной гостиной, – добавил Рейнгольд.

– Что за бессмыслица, и что должен значить этот вздор о женщине из красной гостиной? – сердито спросил Лампрехт, не сумев, однако, скрыть напряженного ожидания ответа.

– Это только рассказывает глупая Бэрбэ, папа! Она страшно суеверна, – ответила Маргарита и поведала о том, что видела, как в окне появился большой просвет посредине спущенных гардин и в образовавшейся широкой темной щели показались белые пальцы и голова со светлыми волосами. Тетя Софи уверяет, что это был отблеск солнца, но она, Маргарита, этому не верит.

Господин Лампрехт отвернулся во время рассказа и опять взял отброшенный было миниатюрный томик, чтобы поставить его на книжную полку.

– Конечно, это было солнце, глупышка, тетя Софи совершенно права, – сказал он и, поставив наконец с необыкновенной аккуратностью книгу на место, повернулся к девочке. – Рассуди сама хорошенько, дитя мое, – продолжил он и постучал, улыбаясь, пальцем по ее лбу. – Ты приходишь ко мне за ключом от запертой комнаты, и он действительно у меня, висит вон в том шкафу вместе с другими ключами. Как же могло попасть туда какое-нибудь существо, ведь не через дверную же щель?

Девочка стояла молча и задумчиво смотрела прямо перед собой. Видно было, что она не убеждена, на ее круглом упрямом личике было ясно написано: «Что ни говори, я это видела собственными глазами!»

Советница многозначительно покачала головой, бросив выразительный взгляд на зятя, и прижала руки к груди.

– Только бы за всем этим не скрывалось чего-нибудь между Гербертом и теми людьми! Одна мысль об этом приводит меня в бешенство.

– Черт возьми! Неужели вы думаете, что такое возможно? – сказал Лампрехт, поглаживая бороду. – Тут действительно понадобятся глаза и уши Аргуса. Вечные россказни нашей прислуги мне и так надоели до тошноты. О доме пойдет дурная слава. Я нахожу, что сделали большую ошибку, оставив флигель пустующим, из-за этого с годами и укреплялись бабьи слухи. Но я положу этому конец. Можно было бы поселить там сейчас же несколько рабочих с фарфорового завода, но им придется ходить по галерее мимо моих дверей, а я не выношу шума. Однако, чтобы скорее покончить с этим, я сам поселюсь на некоторое время в комнатах госпожи Доротеи.

– Это, конечно, было бы радикальным средством, – заметила, улыбаясь, советница.

– Надо сделать еще запирающуюся дверь, которая отделила бы коридор от галереи, тогда эти трусы, приходя наверх, не будут коситься за угол и выдумывать какие-то видения. Я этим обязательно займусь.

Лампрехт взял бонбоньерку с письменного стола.

– Ну, вот вам, все-таки вы получили конфеты, – сказал он, высыпая их в руки детям. – А теперь идите вниз. Папе надо много писать.

– А ключ, папа? Разве ты забыл? – спросила маленькая Маргарита. – Тетя Софи хочет там открыть окна. Она говорит, что дождя не будет, так пусть ночью хорошенько проветрится, а завтра будут мыть полы в комнатах и в коридоре.

Лампрехт покраснел от досады.

– Это вечное мытье становится просто невыносимым! – воскликнул он, нервно проводя рукой по густым волосам. – Недавно в галерее было настоящее наводнение, у меня еще и сейчас шумит в ушах, так там скребли мочалками. К чему все это? Пойди вниз, Гретхен, и скажи тете, что это еще успеется, я сам поговорю с ней.

Дети убежали, и советница натянула пелерину, намереваясь уйти. Она довольно холодно простилась с зятем – мучившая ее забота не исчезла, живописец тверже, чем когда-либо, сидел в пакгаузе, а всегда рыцарски вежливый зять оказался несносно упрямым. Вот и теперь, несмотря на почтительный поклон при прощании, в глазах его не было и тени раскаяния или сознания своей вины – они выражали только нетерпеливое желание поскорее остаться одному. Она вышла, шурша платьем, видимо рассерженная.

Лампрехт неподвижно стоял посреди комнаты, ожидая, когда хлопнет дверь галереи и маленькие ноги в золотистых башмаках протопают по ступеням. Когда наконец замер последний звук на лестнице, он одним прыжком очутился возле письменного стола, схватил миниатюру, прижал ее к груди, потом к губам, провел ладонью несколько раз по рисунку, словно хотел стереть с нее взгляд старой дамы, и запер в ящик стола. Все это было делом нескольких секунд, затем комната опустела, розовый свет погас, и она стала мало-помалу наполняться легкими вечерними тенями.