Глава 3

Прошли две недели, полные труда, забот, но и спокойного удовлетворения. Дело продвигалось, хотя предсказание о «дорогом обучении» отчасти оправдалось, если говорить о прожженных фартуках, разбитой посуде и боли в непривычных к труду руках новой кухарки.

Клодина с первого дня решительно отказалась от помощи, предложенной фрейлейн Линденмейер. Хрупкая, болезненная, та была очень слаба и часто сама нуждалась в уходе. Зато Гейнеман был надежной опорой и взял на себя всю черную работу.

Постепенно жизнь вошла в свою колею, и сегодня Клодина впервые нашла свободную минутку, чтобы подняться на вершину башни. Утреннее солнце золотило старый монастырь, медные колокола которого, некогда громко звучавшие в лесу, были давно разбиты и сброшены. Теперь монастырь украшали только желтые цветы, из всех щелей стремившиеся к дневному свету, и хотя здание выглядело очень древним, оно охотно давало приют жизни: в кустах и траве, покрывавших развалины, ютилась масса неустанно щебетавших и порхавших птиц.

Над садом и над душистой сосной, опускавшей свои иглы в развалины церкви, раздавалось неясное жужжание пчел Гейнемана и лесных шмелей, ненасытно пивших сладкий сок, которым наполнил цветы веселый месяц май. Лазурный, словно застывший свод неба, лишь изредка прорезываемый силуэтом летящей птицы, высоко поднимался над пышно цветущим, но быстро вянущим убором земли, как провидение господствует над человеческими делами и мыслями, а на далеком горизонте его синева встречалась с волнистыми горами и сливалась с ними. Там Полипенталь переходил в равнину, которая лишь очень далеко замыкалась новой цепью гор.

Долина казалась покрытой легким покрывалом золотистого тумана, скрывавшим герцогский замок. Отсюда, естественно, нельзя было видеть его гордых высоких стен, его башен, над которыми развевались пурпурные флаги, его мраморных лестниц, к подножию которых приплывали лебеди и стремилась серебристая зыбь зеркального пруда. Не видно было ни магнолий и померанцев волшебного сада, одуряющий запах которых заставлял биться кровь в висках и тревожно замирать сердце, ни высоких блестящих окон, за которыми стройная бледная молодая женщина, королевская дочь, сотрясаясь от кашля, ловила взгляд черных глаз, с жаркой мольбой обращенных к другой…

Клодина, вдруг побледнев, быстро отошла от перил. Разве она вышла на свежий воздух затем, чтобы поддаться тлетворному дыханию того, от чего бежала? Да, там, на горизонте, для нее сошлись земля и небо…

Она отвернулась от солнечной дали и стала смотреть на север. Куда ни бросишь взгляд – ничего, кроме леса, зеленого леса. Только там, где дорога разрезала верхушки деревьев, как на маленькой картинке виднелась вдали усадьба Нейгаузов. Фасад дома с многочисленными окнами ярко выступал из сумрака тенистых лип. Там, под наблюдением Беаты, дышали суровым, строгим, но чистым воздухом.

Уже давно обе линии Герольдов не ладили между собой. Нейгаузы открыто и резко высказали в свое время мнение о «безбожной» страсти полковника к игре, после чего обе семьи совершенно разошлись, хотя предки их часто вступали в браки между собой.

Теперь же всякие отношения между ними были прекращены. Лотарь и Иоахим, сыновья и главы враждующих семей, были ровесниками, но избегали друг друга, и только дочери – Клодина и Беата – сошлись поближе, воспитываясь в одном институте.

Никого при дворе не удивило, когда два Герольда, неожиданно встретившись, как незнакомые посмотрели друг на друга. То были Лотарь, элегантный, остроумный офицер, и Клодина, новая фрейлина.

Надменный, гордящийся достигнутым высоким положением при дворе, красивый, избалованный и всеми превозносимый Лотарь неприятно поразил и смутил девушку. Это было перед самой его свадьбой с принцессой Екатериной, кузиной герцога. Клодине было досадно, что он с высоты своего положения не обращал внимания на представительницу обедневшей старшей линии своего рода. Конечно, эта линия несколько омрачила блеск древнего имени, а он присоединил к нему титул барона, пожалованный ему герцогом. Ее появление как будто бросало тень на придворное светило, и одной такой мысли было достаточно, чтобы заставить ее прекратить всякое общение с ним.

Каким простым и скромным казался ей родной дом при воспоминании об апогее блестящей карьеры Герольда фон Нейгауза, его свадьбе с… Она представила себе его стоящим рядом с принцессой у алтаря во всей торжественности придворной обстановки: тоненькая фигурка невесты, утопающая в атласе и кружевах, прижалась к нему, как будто боясь, что он и здесь может быть отнят у нее, и она со страстной нежностью смотрела на него своими черными сверкающими глазами… А он? Он был бледен как мертвец и сурово, почти резко произнес навсегда связывающее их «да».

Кружилась ли у него голова от счастья, или он был охвачен предчувствием его непрочности – предчувствием того, что эти сияющие глаза через год закроются среди пальм и пиний Ривьеры, куда они должны были отправиться после свадьбы?

Принцесса умерла в своей роскошной вилле, оставив ему дочь, из-за слабого здоровья которой вдовец вынужден был находиться там, пока она не окрепнет. Конечно, причина была еще и в том, что ему тяжело было оторваться от места своего кратковременного счастья. Он не возвращался на родину. Впрочем, барон все равно не стал бы жить в тихом доме на горе, если б и приехал из-за границы, хотя этого так хотелось обитательнице Совиного дома…

Клодина, улыбаясь, подошла к перилам и нагнулась, чтобы посмотреть на сад, пестревший цветами и овощами на грядках. Маленькая Эльза, распевая, держала в руках куклу, завернутую в розовый плащ, и бегала по дорожкам сада. Гейнеман приколол ей на шляпку букетик ландышей, а фрейлейн Линденмейер смотрела на нее из беседки, где связывала в пучки спаржу для старика – садовник продавал много овощей и цветов в соседнем городке, и выручка принадлежала ему, согласно завещанию его умершей госпожи. Сейчас он нес из развалин связку наколотых дров. Снизу раздался густой звук часов, пробивших одиннадцать раз. Надо было идти к плите.

– Работа не унижает! – сказал Гейнеман, бросая косой взгляд на закопченную кастрюлю, которую Клодина ставила на плиту. – Нет, нисколько! Два или три пятнышка портят нежные руки так же мало, как не безобразит мои нарциссы земля, из которой они вышли. Но от двора герцога прямо на кухню – это все равно, что поставить мои флоксы в конюшню или птичник… Ах, бедняжка! Что-то сжимает мне горло, когда я смотрю на вашу работу. И если бы она была необходима! А ведь вовсе не нужна, я знаю! Бережливость – прекрасная вещь… Я тоже не проживаю свои гроши, упаси Бог!

Он бросил хитрый взгляд на тонкий слой масла, которым Клодина смазала сковородку, чтобы изжарить пару голубей.

– Словно для монахов, – продолжал он. – Нет, мы не должны так стеснять себя, нет! Мы имеем больше, чем вы думаете, барышня.

Последние слова он произнес очень медленно, с каким-то особенным ударением. Молодая девушка удивленно посмотрела на него.

– Вы нашли клад, Гейнеман? – спросила она, улыбаясь.

– Это зависит от того, как посмотреть, – ответил он, качая головой, и вокруг его глаз появились бесчисленные морщинки, выдававшие тайную радость. – Не золото и не серебро. Господи, даже если бы человек ослеп, отыскивая их в развалинах, он не нашел бы ни крошки! Нет, совсем не то. То все попало в руки разбойников, сорвавших золото даже с одежды Христа-младенца. Но разве кладом обязательно должен быть горшок с деньгами или церковная утварь? Видите ли, некогда много земли принадлежало монастырю. В него поступали девушки, приносившие с собой все свое приданое, состоявшее большей частью из земель, и они присоединялись к монастырским владениям. Доход с них был в виде зерна, меда, не знаю, чего еще, во всяком случае, монастырь имел хорошее хозяйство. Тогда в здешних стенах «меда и млеки текли реки», как в Земле Ханаанской, и монахини очень хорошо умели обращать свои доходы в деньги. Часто перед воротами монастыря стояли телеги, вывозившие бочки и ящики. Да, здешние женщины глупы не были, о нет! Черники и малины – лучшей пищи для пчел – тут всегда вволю, и у них было огромное пчеловодство, какое в наше время не встретишь и в больших имениях. Но вот вчера я был в погребе: я уже давно заметил несколько шатких камней в стене, но весной всегда много дел, а тут еще чистка и уборка наверху, и я со дня на день откладывал починку. Вчера же я подумал, что вы сочли бы меня плохим управляющим, если бы увидели это, и потому взялся за лопату и цемент. Но боже! Когда я тронул первый камень, все зашевелилось под моими руками, задвигалось и закачалось. Теперь я понимаю, что все было сделано в страхе, в спешке перед бегством. Но не успел я сообразить, в чем дело, как вдруг стена рассыпалась, и я увидел углубление высотой в человеческий рост. Да, под сводом, о котором не знал ни один человек, находится… Что бы вы думали? Воск!

Гейнеман остановился на минуту, как бы всецело отдаваясь воспоминаниям о своей находке.

– Да, воск, прекрасный, чистый желтый воск, – повторил он, делая ударение на каждом слове. – Кружок на кружке наполняет целый погреб под башней!

Он покачал головой.

– Чисто волшебная история! Я хоть и старый человек, но охотно читаю сказки, например, «Тысяча и одна ночь», и со вчерашнего дня чувствую себя так, словно сам заглянул в гору Сезам, потому что эта находка – то же, что сундук с деньгами. Монахини, должно быть, много лет собирали воск, да, много лет! Тут его очень большое количество; они знали, что он дорого стоит, иначе не замуровали бы его перед бегством. А я разве не знаю? Я сам пчеловод и продаю то, что мне приносят мои трудолюбивые работницы.

Клодина невольно отставила посуду и напряженно слушала. На добром, честном лице старика сменяли друг друга и радость, и гордость, и плутовская усмешка.

– Да-да, там, наверное, будет тысячи на две талеров! – с блестящими от удовольствия глазами сказал он, глубоко вздохнув. – Да, это маленькое приданое, оставленное и припрятанное убежавшими монахинями специально для нашей барышни.