Конечно, в главном доме исстари не было принято заниматься тем, что происходит в пакгаузе, но, когда через двор лежит тяжелобольная, возможно ли не помнить, что там живут люди и что сердца их трепещут от страха и печали?

Оттого-то в кухне было так удручающе тихо. Все невольно старались не шуметь.

Бэрбэ черпала вчера под вечер воду из бассейна во дворе, и служанка из пакгауза рассказала ей, еще не оправившись от испуга, что у госпожи Ленц сделался удар и отнялись речь и правая сторона, а доктор, который до сих пор был при ней, сказал, что это очень опасно. С полными слез глазами описывала женщина, как старик Ленц, смертельно-бледный, бегал взад-вперед по комнате, ломая руки и совершенно забыв в горе о маленьком Максе, а тот сидел у постели бабушки, не спуская глаз с ее искаженного лица, и отказывался от всякой пищи.

Далее служанка передала старой кухарке, что госпожа Ленц казалась все утро взволнованной, а после полудня старик вернулся домой бледный как полотно и с таким хриплым голосом, словно у него пересохло в горле.

Она пошла постирать в кухню и вдруг услышала шум падения – это упала на пол госпожа Ленц.

Что случилось и чего так испугалась бедная женщина, служанка до сих пор не знает, но советница должна знать причину.

Утром ландрат вызвал старика Ленца к себе, чтобы сообщить ему ужасный факт: ни мельчайшего клочка бумаги, никакой заметки, свидетельствующих о втором браке коммерции советника и рождении сына, – ничего в бумагах не нашлось.

Итак, тайна, грозно надвигавшаяся на гордый главный дом со стороны пакгауза, исчезла во мраке, который скрывает столько неразрешенных загадок на свете.

Старику Ленцу оставалась только одна надежда: самолично произвести розыск в церквях Лондона и найти, где произошло венчание его дочери и крещение внука, так как в письме молодой женщины не была названа церковь, в которой она «обвенчалась и стала счастливой женой».

Старый художник сообщил ландрату, что он получил письмо о рождении внука от сиделки, ухаживавшей за его дочерью, которая была также и ее подругой, а через три дня пришла телеграмма, извещавшая его о том, что молодая женщина при смерти.

Он поспешно выехал в Лондон, чтобы еще раз увидеть свое единственное дитя, но опоздал – она была уже похоронена. Дом, где жила его дочь, убранный с княжеской роскошью, он нашел опустевшим, в нем осталась лишь сиделка, чтобы распродать с аукциона всю мебель по приказанию коммерции советника. Она-то и сообщила ему, что Лампрехт совершенно обезумел от горя, так что она боялась с ним встречаться. Своего мальчика он не то что не приласкал, даже ни разу не взглянул на него, ведь тот был причиной смерти Бланки.

Бросив последнюю горсть земли на гроб усопшей, он сразу же уехал, забрав с собой новорожденного сына с кормилицей, и сказал, что не вернется в Лондон. Все платья и белье, оставшиеся после покойной, он подарил ей за уход, прибавила эта дама, а из секретера забрал все письма и документы.

И действительно, в ящике не осталось ни одного исписанного куска бумаги, – продолжал рассказывать ландрату старый Ленц, – ни одного письма его дочери, которое было бы для него самым дорогим воспоминанием, самым желанным наследством.

Итак, после нее не осталось ничего, кроме ее любимой собачки Филины, которая сидела, забытая всеми, в углу и, когда он ее приласкал, начала благодарно лизать ему руки.

Коммерции советник вернулся в свой родной город только по прошествии года. Он страшно изменился, и его приступы отчаяния глубоко трогали и пугали старых родителей его покойной жены.

Он пришел к ним ночью украдкой, и тут только они узнали, что он отдал маленького Макса в Париж на воспитание вдове своего компаньона, высокообразованной и доброй женщине. Ребенок был в хороших руках.

Коммерции советник постоянно переписывался с воспитательницей мальчика, уведомлявшей его обо всем, касающемся маленького сына, которого отец все еще не решался видеть. Но год назад вдова внезапно умерла, и тогда коммерции советник выразил старикам свое намерение поместить мальчика в какое-нибудь заведение. Но госпожа Ленц категорически восстала против этого – ребенок был еще очень мал и нуждался в спокойной, полной любви семейной обстановке и родственном уходе. Она потребовала как бабушка, чтобы ей отдали мальчика, – и так уже столько лет они страдали, тоскуя по ребенку Бланки. Испугавшись ее угрозы обратиться к содействию его родственников, если он будет настаивать на своем намерении, Лампрехт велел привезти маленького Макса в Германию, в дом его прадедов. И тогда, словно чудо, при виде красивого, умного мальчика в сердце мрачного человека пробудилась глубокая отцовская любовь и нежность.

Часто поздно вечером приходил он в пакгауз и целые часы просиживал у кроватки спящего ребенка, держа его ручку в своих руках. Нередко он развивал перед стариками планы об устройстве будущности своего младшего сына.

Старый художник рассказывал это ландрату в его рабочем кабинете просто и прямо, и если в душе Герберта и оставалось какое-нибудь сомнение, то оно не могло не рассеяться от искреннего рассказа старого живописца. Но здесь было мало самого непоколебимого убеждения – необходимы были письменные доказательства.

– Без законных документов никакое право не имеет значения, поэтому поезжайте, – сказал Герберт. – У вас будут большие затруднения и расходы, но ради правого дела вы не должны бояться никаких трудностей и охотно, я думаю, потратите свое время, ну а деньги найдутся, об этом не беспокойтесь.

Это было все-таки утешение, хотя и слабое, соломинка, за которую хватается утопающий, но и этого утешения не мог дать старик своей жене – она упала без чувств при первых же его словах.

В конторе между тем все шло своим чередом. Если бы молодой хозяин мог предположить, что на горизонте собираются грозовые тучи, он бы обратил туда свой взор и перестал заниматься мелочами, которые поглощали до сих пор все его внимание.

Он еще не покончил с уничтожением старых порядков и «уборкой хлама».

Еще оставались лазейки для расхищения его добра. Не только в доме осматривал он каждый уголок – двор тоже требовал неусыпного наблюдения. Через второй выход – ворота пакгауза – приходили поденщицы и могли легко стащить не только что-нибудь из съестных припасов, но даже полено дров из кухни и овес из конюшни, поэтому он постарался устроить себе побольше наблюдательных пунктов, откуда был бы виден весь двор, и каждый день открывал окна, которые много лет были закрыты ставнями. Неприятность такого наблюдения испытала на себе вчера Бэрбэ, вернувшись с ведром воды из бассейна. Молодой хозяин прошел вслед за ней в кухню, сильно выбранил ее и раз и навсегда запретил прислуге собираться на дворе для сплетен.

Сегодня после полудня Маргарита вернулась из Дамбаха. Она могла быть вполне довольна успехом своего заботливого ухода за дедом: тому стало гораздо лучше. Однако домашний доктор, которого ландрат спросил о состоянии здоровья отца, когда они остались наедине, сказал, что, по его мнению, старик никогда не сможет совершенно выздороветь в летнем павильоне, доступном ветру и непогоде, и поэтому лучше всего было бы ему переехать на зиму в город.

Советник согласился на переезд главным образом потому, что ему не придется жить в верхнем этаже: решено было поместить его в двух комнатах бельэтажа, находившихся как раз над жилыми комнатами Лампрехтов, где вследствие этого были теплые полы. Вот для того-то, чтобы поудобнее устроить помещение для дедушки, и приехала Маргарита в город.

Тетя Софи была в самом хорошем настроении по поводу ее возвращения, хотя Бэрбэ с испугом заметила, что милое личико Гретель осунулось и стало печальным. Тетя Софи радовалась еще и тому, что советник переселился в город: опять в доме будет твердая воля мужчины и зазвучит голос, приказания которого внушают страх и уважение. А это было теперь необходимо, чтобы хоть немного сдерживать маленькую властолюбивую женщину на верхнем этаже, которая, как только закрылись глаза прежнего хозяина, перестала скрывать свое тайное нерасположение к «грубой, наглой старой деве, этой невыносимой Софи», вмешивалась во все домашние дела и придиралась к ней, словно к служанке.

Маргарита сразу же по приезде узнала о несчастье в пакгаузе. Тетя Софи и Бэрбэ советовались на кухне, как бы им незаметно передать старику Ленцу чего-нибудь для больной.

– Я отнесу, – сказала Маргарита. Бэрбэ всплеснула руками.

– Бога ради, не делайте этого, будет смертоубийство! – уверяла она девушку. – Молодой хозяин подсматривает даже из задних окошек, а эти люди из пакгауза ему как бельмо на глазу – он презирает их еще больше, чем покойный коммерции советник. Даже мне, старой прислуге, намылил вчера голову и дал порядочный нагоняй только за то, что я вечером поговорила со служанкой живописца. Если же он увидит, что его собственная сестра так унижается, то произойдет что-то ужасное, свидетельницей чего я не желаю быть ни за что на свете.

Однако Маргариту трудно было напугать. Она молча взяла корзинку с баночками желе и пошла в свою комнату. Там она накинула на себя широкий бурнус из лохматой белой шерстяной материи и отправилась в путь. Но ей не посчастливилось: в ту самую минуту, как она спустилась на несколько ступеней, ведущих в вестибюль, на большой лестнице в элегантной, опушенной мехом бархатной тальме появилась бабушка.

– Что это ты вся в белом во время глубокого траура, Гретхен? – воскликнула она. – Неужели ты выйдешь так на улицу?

– Нет, я иду в пакгауз, – твердо сказала Маргарита, бросив, однако, боязливый взгляд на контору, окно которой стукнуло.

– В пакгауз? – повторила советница, поспешно спускаясь с последних ступеней. – Так, мне надо прежде поговорить с тобой.

– И мне также! – прокричал им Рейнгольд, высунувшись в окно конторы.

Вслед за этим он вошел в вестибюль.

– Пойдемте в комнаты, – сказала бабушка и, откинув вуаль, пошла вперед.

Маргарита волей-неволей должна была следовать за ней. Позади, как жандарм, шел Рейнгольд.