– Я помешала вам работать, – сказала Маргарита в свое извинение, садясь на стул около присевших на диване стариков.

– Какая это работа, скорее забава, – возразил старый живописец. – Определенной работы у меня теперь нет, так, заканчиваю начатый несколько лет назад пейзаж. Правда, работа подвигается медленно. Я совсем ослеп на один глаз, да и другим вижу плохо, так что могу работать только при дневном свете.

– Вас лишили заработка? – спросила Маргарита, идя прямо к цели.

– Да, мужу отказали, – подтвердила с горечью госпожа Ленц. – Отказали как поденщику, потому что он добросовестный художник и не может поспевать за молодыми бездарными пачкунами.

– Ганнхен! – укоризненно прервал старик жену.

– Нет, милый Эрнст, кроме меня некому сказать, – возразила она, и на ее рассерженном лице появилась печальная улыбка. – Неужели мне перестать быть на старости лет тем, кем я была всю жизнь, – адвокатом моего слишком скромного, доброго мужа?

Он покачал седой головой.

– Однако будем справедливы, милая жена, – сказал он кротко. – В последние два года я из-за болезни глаз не мог выполнять столько работы, сколько нужно, чтобы получать постоянное жалованье. Я это сказал прямо и попросил поштучной оплаты, но молодой хозяин и слушать не захотел. Конечно, он может распоряжаться как ему угодно, хотя еще и несовершеннолетний. И духовное завещание пока не вскрыто. Да, на это завещание надеются многие из старых рабочих в Дамбахе, с которыми случилось то же, что и со мной.

Маргарита знала от тети Софи, что существовало завещание отца, которое должно было быть вскрыто на днях, но тетя упомянула об этом вскользь, так как сама не знала никаких подробностей.

Это и сказала молодая девушка в ответ на устремленный на нее, полный напряженного ожидания взгляд старика. Она не придавала этому факту большого значения, ей даже в голову не приходило, что последняя воля покойника, выраженная в его завещании, могла отменить все самовольные распоряжения Рейнгольда.

– Боже! – воскликнула она горячо. – Так вы думаете, что завещание может многое изменить?

– Оно должно изменить и изменит многое, – твердо и решительно заявила госпожа Ленц.

Маргарита на минуту онемела от изумления, глядя в голубые глаза старухи, все еще прекрасные и сверкающие сейчас горячим внутренним убеждением.

– Ну хорошо, – сказала она с упреком. – Зачем же вы тогда поступаете так бесчеловечно с вашим ребенком, посылая его на улицу петь за деньги?

Госпожа Ленц вздрогнула и вскочила на ноги. Она забыла, что почти не могла ходить, и не чувствовала в эту минуту ни боли, ни слабости.

– Бесчеловечны? Мы?! К нашему ребенку?! Да он наш кумир, мы им только и живем! – воскликнула она вне себя.

Старый живописец схватил ее за руку, пытаясь успокоить.

– Не волнуйся, моя дорогая! – уговаривал он ее, кротко улыбаясь. – Ведь ты знаешь, Ганнхен, что мы никогда не поступали жестоко с кем бы то ни было, а не только с нашим мальчиком. Вы слышали, как он пел? – обратился старик к Маргарите.

– Да, перед нашим домом, и сердце у меня больно сжалось: такой холод, у него стынет дыхание и он наверняка простудится.

Господин Ленц покачал головой.

– Мальчуган сам приучил себя к любому холоду. Комната тесна для его голоса, и он поет то из слухового окна на чердаке, то на открытой галерее и в метель, и в бурю – за ним не углядишь.

Говоря это, он встал, нежно обнял жену и усадил ее в уголок дивана.

– Сядь, мое сокровище, тебе больно стоять, и успокойся хотя бы ради своего старика, тебе вредно волноваться. Вы представить себе не можете, фрейлейн, сколько горячей любви в этом сердце, – сказал он молодой девушке, садясь рядом с женой. – Казалось бы, преданность и жертвы, приносимые детям, должны истощать силу материнской любви, но рождаются внуки, а бабушка, защищая их, все та же львица, какой была в молодости.

Маргарита с горечью вспомнила о старой даме в верхнем этаже главного дома, которой и дети, и внуки служили только ступенями для собственного возвышения.

– Смотрите, вон у теплой печки стоят башмаки, а в ней греется пиво – все это для нашего странствующего певца, – продолжал он. – Мальчик вернется, сияющий от радости, – ведь, по его мнению, он делает важное дело: заботится о своих дедушке и бабушке.

Старик, улыбаясь, вытер навернувшиеся слезы умиления.

– Да, после того как молодой хозяин мне отказал, пришлось нам пережить несколько бедственных дней, – заговорил он снова. – Мы заплатили за платье и обувь Макса, запаслись углем, и у нас ничего не осталось, так как деньги, на которые мы рассчитывали жить, неожиданно были у нас отняты. И вот в один прекрасный вечер мы оказались без копейки и не знали, что будем есть завтра. Я хотел продать пару серебряных ложек, но вот она, – он нежно посмотрел на жену, – меня опередила: вынула из комода вышивки, сделанные ее искусными руками в часы досуга, и отправилась с Максом в лавки. Как ни тяжело ей было идти, она не только распродала свои работы, но и получила заказы на новые. Пришлось мне дожить до того на старости лет, что меня кормит рука, на которую я когда-то надел обручальное кольцо, будучи твердо уверен, что моя жена будет жить как принцесса. Вот видите, какова жизнь художника и как обманчивы его надежды!

– Эрнст! – прервала его госпожа Ленц, грозя пальцем. – Зачем ты заставляешь фрейлейн Лампрехт думать, что я, выходя за тебя замуж, мечтала о праздной жизни? Я никогда не любила бить баклуши, у меня для этого слишком живой характер! Делать что-нибудь полезное – всегда было моей жизнью, и эту черту характера унаследовал и Макс. «Бабушка, – сказал он на обратном пути, – завтра я поступлю в хор странствующих учеников. Господин кантор сказал мне, что ему нужен для хора маленький мальчик с таким голосом, как у меня, а мальчики получают там много денег!»

– Мы старались его отговорить, – перебил ее господин Ленц, – но он стоял на своем и просил, и плакал, и ласкался, пока моя жена наконец не согласилась.

– Но не из-за заработка! – горячо запротестовала та. – Не думайте этого, Бога ради! Заработанные им деньги лежат нетронутыми в шкатулке, они будут храниться как воспоминание о том времени, когда горькая нужда внушила ребенку мысль петь, чтобы заработать себе на хлеб, перед домом, который…

– Ганнхен! – остановил ее старик.

Она крепко сжала губы и устремила свой выразительный взгляд в противоположное окно на скованные морозом окрестности. Она была полна жаждой мести.

– С тех пор как ребенок приехал на свою немецкую родину, он видел только дурное обращение от жителей большого, гордого дома, – проговорила она в сердцах, стиснув зубы и все еще глядя в сторону. – Он недостоин был ступать по драгоценному гравию двора и осквернял своими ручками и книжками во время занятий стол под липами. Его даже не допускали до гроба.

Она не договорила и закрыла лицо руками.

– Болезнь сделала брата мизантропом, не судите его строго, мы все страдаем от его раздражительности, – кротко принялась убеждать ее Маргарита. – Но я знаю, что мой отец любил маленького Макса, так же как любят его все в доме. Он говорил незадолго до смерти, что хочет устроить судьбу мальчика, поэтому я и пришла к вам. Ему было бы, наверное, больно видеть, как этот прелестный ребенок поет у дверей, и я прошу вас запретить это с нынешнего дня вашему внуку и доставить мне радость… – И девушка, покраснев, опустила руку в карман.

– Нет, не надо милостыни! – запальчиво воскликнула госпожа Ленц, схватив молодую девушку за руку. – Не надо милостыни, – повторила она спокойнее, увидев, что Маргарита вытащила пустую руку из кармана. – Я знаю, что вы хотите нам добра. У вас всегда было доброе, благородное сердце. Кому же это знать, как не мне. Вас я не могу ни в чем упрекнуть. Но оставьте и нам гордое сознание, что мы сами отвратили угрожающий нам удар. Посмотрите, – она показала на большую корзину у окна, доверху наполненную пестрым вязаньем и вышивками, – это все оконченная работа. Мы проживем на это какое-то время, а там Бог нам поможет. Клянусь вам всем святым, что Макс больше не будет петь на улице! Он погорюет, конечно, но… что же делать.

Маргарита взяла руку старухи и горячо ее пожала.

– Я понимаю вас и впредь буду осторожнее в своих суждениях, – сказала она с улыбкой. – Вы же позвольте мне принимать участие в судьбе ребенка и дайте возможность не терять его из виду.

– Кто знает, фрейлейн, как вы на это посмотрите через месяц – обстоятельства иногда фантастически меняют взгляды и убеждения, – возразила с каким-то особым выражением госпожа Ленц.

– Могу заложить свою старую голову, что ее взгляды не изменятся! – с чувством воскликнул художник. – Я часто наблюдал за маленькой Гретхен, когда она еще играла во дворе: сколько сестринской любви и самоотверженности было в ней, если она могла постоянно играть роль терпеливой лошадки избалованного болезненного брата, безропотно перенося мучения и даже побои! Мне приходилось видеть и то, как милая малютка бегала в кухню и, несмотря на ворчание Бэрбэ, выпрашивала у нее хлеба с маслом для приходивших во двор нищих детей. Я бы не смог пересказать всего, что видел и в чем выражалась доброта ее сердца. А что потом жизнь в свете ее не испортила, это я, старик, испытал на себе, когда она вернулась в первый раз.

Маргарита встала, вся красная от смущения.

– Я не знала, что был человек, который так снисходительно относился к маленькой буянке, – сказала она, улыбаясь. – Послушали бы вы, что обо мне говорили, когда бранили за мои проступки! Хорошо, что это осталось в стенах главного дома и не смогло изменить вашего доброго отношения ко мне. Но в одном совершенно согласна с вами: я упряма и сила обстоятельств не может изменить меня за такое короткое время.

Девушка подала на прощание старикам руку, они проводили ее до лестницы, и она вышла из пакгауза, раздумывая о том, какая необычная семья жила в этом старом доме. Чем сильнее были удары судьбы, тем теснее смыкались ряды его обитателей.