А вчера рано утром, уговорившись заранее с Маргаритой, он подъехал в санях к крыльцу, чтобы взять ее с собой. Ему надо было сообщить что-то отцу об их сдаваемом имении, а для Маргариты это был хороший случай повидаться с дедушкой, как сказал он.

И они помчались по белоснежной равнине. Небо было сплошь покрыто снеговыми тучами, навстречу дул порывистый ледяной ветер, который сорвал вуаль с лица Маргариты. Взяв вожжи в одну руку, Герберт поймал развевающийся газ, потом скинул с плеч свою широкую шубу и накрыл меховой полой озябшую девушку.

– Оставь, – сказал он хладнокровно в ответ на ее сопротивление, подворачивая полы шубы. – Со стороны отца или старого дяди это не оскорбляет достоинства девушки.

– А если увидят из Принценгофа? – заметила она, бросив в ту сторону боязливый взгляд.

– Ну и что из того? Вот так несчастье! – ответил он, с улыбкой глядя на нее. – Тамошние дамы будут знать, что закутанная фигурка рядом со мной не кто иной, как моя маленькая племянница.

Да, конечно, красавица Элоиза была в нем так уверена, что в ее сердце не могло закрасться и тени сомнения.

К вечеру он опять уехал в столицу, чтобы присутствовать на последнем заседании.

Итак, вчера было так много пережито, что Маргарита едва пришла в себя сегодня, в воскресенье. Тетя Софи была в церкви, все слуги, кроме Бэрбэ, тоже отправились слушать проповедь. В доме царила обычная воскресная тишина, и девушка могла разобраться в своих впечатлениях, полученных по приезде.

Стоя у окна, она смотрела на покрытый искрящимся снегом рынок. Ей казалось, что жестокая стужа проникла и в милый старый дом, покрыв все невидимой коркой льда. И прежде здесь временами появлялся мрачный дух, когда хозяином овладевала меланхолия, удручавшая домашних. Но тот мрак был только отражением его уныния, которое он старался скрыть, уединяясь в своей комнате. Родной дом все равно оставался родным и приятным. Отец никогда не вмешивался в издавна заведенный в нем порядок, был щедр и не жалел денег, стремясь, чтобы всем домашним и служащим жилось у него хорошо.

Как все переменилось!

Хотя наследник много сидел за своей конторкой над торговыми книгами, этим его деятельность не ограничивалась: он был вездесущ. Его длинная фигура бродила как тень по всему дому, пугая людей своим внезапным появлением. Бэрбэ жаловалась, что он преследует ее по пятам, «как жандарм»: подзывает к окну конторы торговок, расспрашивая их, сколько они доставили на кухню масла и яиц, а потом бранит ее за непомерные траты; иногда он даже вынимает из-под плиты сложенные ею дрова и заменяет большую кухонную лампу маленькой, которая так слабо освещает обширную кухню, что такой старый человек, как она, может от этого ослепнуть.

«Получать как можно больше денег и копить их» стало девизом дома, и молодой хозяин уверял при каждом удобном случае, потирая свои холодные руки, что теперь весь свет будет опять называть Лампрехтов «тюрингскими Фуггорами[8]1» – звание, на которое они потеряли право при двух последних представителях фирмы, так как слава об их богатстве несколько померкла.

От тети Софи Маргарита не слышала ни слова жалобы, но ее милое лицо побледнело и с него исчезло выражение бодрой духовной жизни, а сегодня за утренним кофе она сказала, что весной пристроит к домику в своем саду две комнаты и кухню – жить среди природы всегда было ее заветной мечтой.

Тетя Софи шла по рынку. Обедня кончилась, и молельщики спускались по переулку, идущему от церкви к великолепной крытой торговой галерее с колоннами, которая окружала рынок с восточной стороны.

Были здесь и шляпы, на которых развевались вуали и перья, и бархатные и шелковые платья, волочившиеся по мостовой. Богатые и бедные, старые и молодые – все шли по одной дороге, никто не думал о смерти, но, кто знает, быть может, в следующее воскресенье кто-нибудь из них не пройдет здесь, похищенный ею. Люди обычно не чувствуют своего приближения к могиле. Так же твердо и самоуверенно ходили в былые времена через рынок богато разодетая надменная госпожа Юдифь и красавица Доротея, как теперь шла тетя Софи в своей новой меховой тальме.

Вслед за ней показались странствующие ученики. Маргарита, накинув теплую кофту, вышла навстречу тете, и в ту минуту, как она открывала дверь, хор молодых голосов трогательно запел чудесное славословие «Слава Всевышнему Богу!».

– Я просила спеть именно это для меня, а то все поют хоралы, – сказала тетя Софи, входя в дом и стряхивая снег с ног.

Но Маргарита вряд ли слышала ее слова: затаив дыхание, прислушивалась она к одному серебристому дисканту, который победоносно, как голос серафима, покрывал все другие голоса.

– Ну да, это маленький Макс из пакгауза, – сказала тетка. – Мальчик поет, чтобы заработать денег.

Маргарита вышла на порог полуотворенной двери и посмотрела во двор.

Мальчуган стоял в черном берете на кудрявой голове, с раскрасневшимися от мороза щеками, и теплое дыхание, вырывавшееся вместе с пением из его груди, от холода обращалось в пар.

Как только замер последний звук, Маргарита знаком подозвала его к себе, он сейчас же подошел и раскланялся с молодой девушкой, как вежливый кавалер.

– Неужели дедушка и бабушка позволяют тебе петь в такой холод у дверей? – спросила она с негодованием, взяла ребенка за руку и притянула его к себе на порог.

– Конечно, фрейлейн! – прямо ответил мальчик, как будто даже несколько обидевшись на ее вопрос. – Бабушка позволила, значит, и дедушка не имеет ничего против этого. Не всегда же так холодно; да это и ничего, мне полезен холодный воздух.

– А как ты попал в хор учеников?

– А разве вы не знаете, что мы, мальчики, зарабатываем этим немного денег? – Он поспешно оглянулся на товарищей, которые уже уходили. – Отпустите меня, – попросил он, как бы испугавшись. – Префект будет браниться. – И, вырвав свою холодную ручонку из руки девушки, побежал догонять их.

– В пакгаузе произошли такие большие перемены? – спросила Маргарита, едва удерживаясь от слез и чувствуя, как тяжело стало у нее на сердце.

– Да, Грета, там все изменилось, – ответил ей вместо тетки стоявший у окна конторы Рейнгольд. – И ты сейчас узнаешь, какие произошли перемены. Будь только добра запереть прежде дверь, оттуда убийственно дует. Воображаю, какое удовольствие доставило нашим соседям, что фрейлейн Лампрехт, в подражание покойной госпоже Котте фон Эйзенбах, зовет к себе странствующих учеников. Жаль, что ты не вышла к ним с суповой миской в руках! Это было бы еще трогательнее.

Тетя Софи вышла, затворив за собой дверь.

– У тети теперь постоянно такое лицо, будто она проглотила уксус, – сказал, пожимая плечами, Рейнгольд. – Новая метла, которая теперь метет дом, ей не по вкусу. Разумеется, старикам и не может понравиться, что в их теплое насиженное гнездо впустили свежий воздух, но я на это не обращаю внимания и, конечно, не оставлю в угоду тете прежнего беспорядка и заведомых лентяев при деле. Старик Ленц уволен мною месяц тому назад и должен к Новому году выехать из пакгауза. Итак, ты теперь знаешь, Грета, почему мальчик на посту у двери. Другие дети, значит, должны зарабатывать свой хлеб, никому деньги не достаются даром, так чем принц из пакгауза лучше их?

С этими словами он захлопнул окно, а Маргарита пошла в свою комнату, не возразив ни слова. Закутавшись в шаль и сунув в карман кошелек, она вышла во двор и направилась к пакгаузу.

Глава 18

Дверь старого строения тяжело затворилась за неподвижно остановившейся у лестницы девушкой. По этим ступеням шла она в тот ужасный день, чтобы удостовериться в своем сиротстве.

О, если бы он только знал, как издевается над его памятью несовершеннолетний наследник, без всякой жалости и милости отбрасывая все, что не входит в его расчеты!

Покойник любил маленького Макса. Маргарита часто вспоминала при этом историю Саула и Давида: мрачный, страдающий меланхолией человек не мог не поддаться очарованию красивого, умного мальчика, которое чувствовали и все окружающие. Она не забыла, как нежно он говорил о ребенке, как уверял своего тестя, что возьмет впоследствии мальчика к себе в контору, и как сказал во время бури, стоя у окна, что Макс не для того создан, чтобы забавлять других. А теперь ребенок пел у дверей в такую жестокую стужу…

Она поднялась по лестнице. Пол под ее ногами был чисто вымыт, пахло можжевельником, как всегда по воскресным дням в домах Тюрингии.

На ее тихий стук не последовало никакого ответа, даже присутствие ее не было никем замечено, хотя чуткая Филина громко залаяла в кухне. У одного из окон в глубокой нише сидела госпожа Ленц и вязала фуфайку из пестрой шерсти, у другого окна стоял рабочий стол ее мужа, низко склонившегося над какой-то работой.

И только при громком приветствии молодой девушки оба старика подняли головы и встали со своих мест. При виде их удивленных лиц Маргаритой овладело смущение.

Ее привело сюда теплое участие к ним, но ведь она пришла из дома, где жил неумолимый враг стариков, отнявший у них кусок хлеба и ввергший их в нищету. Как же было им не чувствовать горечи и недоверия ко всем его близким?

Старый живописец вывел ее из неловкого положения, радушно протянув руку и предложив сесть. Очутившись опять в той комнате, где десять лет назад изнемогающая от страха, дрожащая от лихорадки девочка встретила такое нежное участие, она до мельчайших подробностей припомнила тот вечер. Как мог отец после того, как обитатели пакгауза проявили к его ребенку столько доброты, до конца своей жизни высокомерно относиться к ним? А теперь как туго приходится старикам!

Нужда, правда, еще не дала о себе знать. Комната была хорошо натоплена, на полу лежал большой теплый ковер, мебель и гардины на окнах были довольно новыми – видно, что каждый год что-то тратилось на обстановку, что здесь старались сделать свое жилище приятным и удобным.

Посреди комнаты стоял накрытый белоснежной, выглаженной до атласного блеска скатертью обеденный стол; салфетки были вдеты в красивые кольца и возле расписных фарфоровых тарелок лежали серебряные ложки.