Маргарита ходила взад-вперед, и шаги ее гулко отдавались в большой, слабо освещенной комнате. Бельэтаж привели в порядок на скорую руку, ковры не были постланы, портреты все еще стояли в коридоре бокового флигеля.

На выцветших обоях темнел большой четырехугольник на том самом месте, где висел портрет «дамы с рубинами» – горячо любимой красавицы, чью бедную душу жестокое суеверие заставляло уже сто лет бродить по старому купеческому дому, пока наконец ворвавшаяся в него буря не унесла ее на своих крыльях… О, эта бурная ночь, когда осиротевшая девушка в последний раз смотрела в глаза отца! «До завтра, дитя мое!» – были его последние, обращенные к ней слова.

Она схватилась руками за голову и забегала по комнате еще быстрее.

Вдруг дверь залы отворилась, вошел Герберт и пошел по анфиладе комнат, ища кого-то глазами. Он был в пальто и со шляпой в руках.

Маргарита остановилась, увидев его, и медленно опустила руки.

– Как это тебя оставили совсем одну, Маргарита? – спросил он с искренней жалостью, с которой в прежние годы обыкновенно говорил с больным ребенком, Рейнгольдом.

Он бросил свою шляпу и взял молодую девушку за руки.

– Ты такая холодная. Не годится тебе быть здесь одной в пустой, мрачной комнате. Пойдем со мной вниз, – ласково попросил он и хотел обнять девушку за талию, чтобы помочь идти, но она уклонилась и отошла на несколько шагов.

– У меня болят глаза, – сказала она с боязливой торопливостью. – Мне хорошо в полумраке после яркого освещения в галерее. Да, здесь пусто, но так тихо, так живительно тихо для моей израненной души после стольких мудрых фраз, сказанных мне в утешение.

– Многие были сказаны с добрыми намерениями, – попытался успокоить он ее. – Я понимаю, что стечение гостей и весь этот парад могли оскорбить твои чувства. Но ты не должна забывать, что наш покойник всегда придавал большое значение публичным торжествам и пышные похороны были бы ему по душе. Пусть это будет тебе утешением, Маргарита.

Герберт подождал ответа, но она молчала, и он взялся за шляпу.

– Я поеду на станцию встретить дядю Теобальда. Он лучше всех нас сумеет смягчить твою скорбь, поэтому я радуюсь его приезду. Но неужели ты решила уехать с ним в Берлин, как мне только что сказал отец?

– Да, я должна уехать! – ответила она поспешно. – Я и сама до сих пор не знала, как мне хорошо жилось, – тихую, безмятежную жизнь принимаешь как должное. А вот теперь меня постигло несчастье, и я не в силах с ним бороться, я потерялась, горе завладело моим существом со страшной силой.

Она невольно подошла к нему ближе, и он увидел скорбь в ее глазах.

– Ужасно постоянно думать все об одном, и нет сил направить мысли на другое, и меня даже сердит, если кто-то вторгается в этот круг и мешает мне. Здесь так и будет продолжаться, поэтому я должна уехать. Дядя даст мне работу, трудную работу – он составляет новый каталог, – она меня вылечит.

– Да и люди там тебе симпатичнее.

– Симпатичнее, чем дедушка и тетя Софи? Нет! – прервала она его, покачав головой. – Я слишком похожа на них и характером, и темпераментом, и никто не сможет нас отделить друг от друга.

– Но они не единственные твои родственники здесь, Маргарита.

Она молчала.

– А те несчастные, о которых ты не говоришь? С ними легко справятся в Берлине. Для этого померанским, мекленбургским или еще там каким-нибудь дворянам не придется даже вынимать рыцарского меча из ножен. – Он не окончил, покраснев под ее недовольным взглядом. – Прости, – прибавил он поспешно. – Я не должен был говорить об этом в эти мрачные часы.

– Да, в часы горя жестоко напоминать о вечно улыбающемся лице, – согласилась она почти запальчиво. – Я только теперь поняла, как можно во время глубокой печали возненавидеть выхоленного, розовощекого, хладнокровного человека. Чувствуешь себя еще более изломанной и несчастной рядом с цветущими и душевно спокойными людьми, каждая черта лица которых ясно выражает: «Мне нет до этого никакого дела». Так сегодня около меня у гроба стояла молодая баронесса – здоровая, гордая и холодная до глубины души. Я почти задыхалась от ее крепких духов, а постоянное шуршание ее длинного шлейфа так меня раздражало, что я готова была оттолкнуть ее от себя.

– Маргарита! – воскликнул Герберт, как-то странно взглянув на нее и схватив за руку, но девушка вырвала ее.

– Не беспокойся, дядя, – сказала она с горечью. – Я достаточно воспитана, чтобы этого не сделать. И когда вернусь, тоже буду учтивой.

– Снова через пять лет, Маргарита? – перебил он, напряженно глядя ей в лицо.

– Нет. Дедушка хочет, чтобы я вернулась скорее. Я приеду в начале декабря.

– Дай мне слово, Маргарита, что это так и будет, – сказал он поспешно, протягивая ей руку.

– Разве тебе не все равно? – спросила она, пожимая плечами и искоса пугливо взглядывая на него своими заплаканными глазами, но в его протянутую руку она все-таки вложила на мгновение кончики своих похолодевших пальцев.

Карета, которая должна была отвезти ландрата на железнодорожный вокзал, давно стояла у крыльца. В большой зале появилась советница и пошла по анфиладе к красной гостиной. Она казалась маленькой, как ребенок, в шерстяном траурном платье, а черный креповый чепчик придавал ее миниатюрному отцветшему лицу вид мумии. Вместе с официальной, торжественной печалью лицо это выражало в настоящую минуту и какое-то недовольное удивление.

– Как, ты здесь, Герберт? – спросила она, остановившись на пороге. – Ты так поспешно простился с высказавшими нам столько участия друзьями, что я могла это извинить только тем, что ты спешишь на вокзал. Но карета давно ждет тебя, а ты стоишь здесь с нашей малюткой, которая едва ли нуждается в твоих утешениях, – я хорошо знаю Грету. Ты опоздаешь, милый сын.

Легкая загадочная улыбка скользнула по губам «милого сына», он, однако, поднял шляпу и молча вышел, а советница взяла внучку под руку, намереваясь ее увести.

– Наверху, в гостиной, так хорошо и тепло и самовар кипит, – говорила старуха, печально понизив голос. – Дядя Теобальд приедет озябший и будет рад выпить чашку горячего чая. Так жаль, что его не было на отпевании – такого стечения знати никогда еще не видел дом Лампрехтов. Конечно, в нем бывали люди и с известными, уважаемыми именами, но высшего дворянства не было никогда. Не великолепный ли это конец земного существования гордого человека? Такому концу должны радоваться ангелы на небесах.

Глава 17

Наступила зима, настоящая тюрингская зима, когда госпожа Голле [7] до тех пор трясет свою перину над горами и долинами, пока все деревенские дома до самых коньков на крышах не потонут в белом серебристом пухе.

Теплый снежный покров, блестящий и гладкий, с мириадами загорающихся в нем на солнце снежинок, лег и на маленький городок Б. у подножия тюрингских гор.

Однотонная белизна скрыла все повреждения, причиненные октябрьскими бурями: с трудом починенные стены, кровлю, башни и исправленную черепичную крышу пакгауза. А за чертой города, перед позолоченной решеткой, окружающей каменную часовню, где подъемная дверь склепа опустилась два месяца тому назад за последним покойником из дома Лампрехтов, метель возвела стену, точно надгробный памятник, на искрящемся откосе которого, казалось, можно было прочесть: «Не подходите! Тот, кто лежит за мной, не имеет ничего общего с миром живых».

Да, теперь они спали в одиночестве, а перед тем, как их сюда опускали одного за другим, каждый из этих гордых купцов, сознавая неизбежный конец и прощаясь навеки с любимым делом, думал: что-то будет без него? Но и без него все шло своим порядком, раз пущенная машина не останавливалась, утрата забывалась, и даже по книгам не значилось никакого убытка.

Так и последнее переселение в другой мир главы дома не остановило жизни. Хотя Рейнгольду было восемнадцать лет и его еще нельзя было объявить наследником, это являлось пустой формальностью, которая не имела значения. Молодой купец с холодными принципами старика туго натянул вожжи с первых же дней своего управления, а что он хорошо знал дело, это было бесспорно. Главный бухгалтер и фактор, которым было на время поручено ведение дел, не имели почти никакого влияния, редко что-либо решали, учитывая как непродолжительность своих полномочий, так и нервную раздражительность наследника; конторские служащие и рабочие на фабрике робко и мрачно склонялись над своей работой, когда перед ними появлялся долговязый юноша с какой-то неопределенной небрежностью в походке и движениях, но с неумолимой непреклонностью во взгляде. Коммерции советник тоже был строг и редко удостаивал ласковым словом своих подчиненных, но он был в высшей степени справедлив и благороден в расчете с рабочими. Его правилом было «жить и давать жить другим», и все любили его за это, несмотря на высокомерие.

По поводу прежнего стиля управления молодой наследник высказывал уничтожающую критику.

– Теперь будет по-другому. Папа довольно разбросал денег. Он хозяйничал как дворянин, купцом не был никогда! – говорил Рейнгольд, начиная вводить новые порядки.

Наконец вернулась Маргарита; уже третий день она была дома.

Тетя Софи знала о времени ее приезда и выехала встретить на вокзал, советница соблаговолила тоже поехать с ней, чтобы как бабушка взять осиротевшую девушку под свое крыло. Но каково было удивление старой дамы, когда она увидела, что с внучкой из купе вагона выходит ландрат! Как депутат он уже несколько недель жил в Берлине и должен был вернуться нескоро. Оказалось, что он поехал по одному делу на ближайшую большую станцию, где пробыл несколько часов и вдруг встретил возвращающуюся домой племянницу, которой рад был оказать помощь и покровительство.

Он объяснил все это, улыбаясь, а советница сердито покачала головой. К чему ездить по холоду туда-сюда, разве нельзя было сделать все на обратном пути? Благодаря железным дорогам люди мечутся, исполняя свой малейший каприз…