– Чуть-чуть ты меня не провела, Гретель. Вот был бы смех, если бы ты напугала старую тетку! Поверить-то я не поверила, но сердце у меня екнуло.

Она невольно прижала руку к груди.

– Только, бога ради, не показывайся Бэрбэ! Ты так похожа в этом костюме на бедную Доротею, хотя в тебе нет ни капли ее крови. Правда. Лицо у тебя совсем другое, с тонким носиком и ямочками на щеках.

– Все сходство – в выражении глаз и рта, да еще в манере держать голову, – заметил ландрат. – Красавица Доротея смело вступала в борьбу со светскими предрассудками, что доказывают ее ненапудренные волосы и замужество. Она была, вероятно, в высшей степени своенравна и заносчива, а эти свойства характера накладывают на человека особый отпечаток.

Маргарита бросила равнодушный взгляд в стоящее напротив зеркало, в котором отражалась вся ее фигура.

– Что правда, то правда: в этом глупом маскараде много детского своеволия, но меня он очень позабавил! И, кто бы что ни говорил, я не могла лишить себя удовольствия надеть парадное платье нашей фамильной «белой женщины». Правда и то, что я охотно вступаю в борьбу со светскими предрассудками, хотя знаю, что от такого «государственного преступления» у положительных людей поднимаются дыбом волосы. Поэтому ты прав, дядя Герберт, что прочел мне нравоучение, хотя и иносказательно. Боюсь только, что и теперь твои старания будут напрасны, как тогда, когда ты сердился на мое правописание и произношение французских слов. Пишу я и до сих пор как курица лапой, и мой тюрингский акцент не позволяет мне говорить по-французски с понимающими людьми.

– Ну, ты все преувеличиваешь. Я ничему этому не верю, – сказала, смеясь, тетя Софи. – Поди-ка лучше посмотри, что случилось. – Она взяла с подоконника осколки античной вазы и положила их на стол посреди комнаты. – Я всегда так бережно обращаюсь с вещами здесь, наверху, что до сих пор, слава Богу, ничего не разбила, а этот глупый Фридрих вдруг столкнул вазу с подзеркальника. И побранить-то я его не могла: у бедняжки стучали зубы от страха и он так уморительно подал мне несколько грошей, чтобы возместить убыток, – все, что было у него в кармане. Не знаю, право, сколько дукатов заплатили когда-то за эти глиняные черепки, наверное, безумные деньги, ведь вазу привез из Италии кузен Готгольф, твой дедушка, Гретель.

Маргарита подошла к столу.

– Имитация, да еще и плохая, – сказала она решительно после короткого осмотра. – Выбрось эти черепки, тетя. Любимый кофейный горшок Бэрбэ нисколько не хуже этой вазы.

– Какой решительный тон, в точности как у самого дяди Теобальда, – сказал стоящий у окна ландрат. – Теперь я понимаю, как он должен сожалеть, что с ним нет его верной сотрудницы.

– Сотрудницы? – Ее это даже рассмешило. – Послушного ему духа, его гнома, хочешь ты сказать.

И она бросила осколок вазы на стол.

– Но с чего ты взял, что дядя Теобальд сожалеет о моем отъезде? – вдруг спросила Маргарита.

– Изволь, я скажу тебе. Моя мать получила недавно письмо от тети Эльзы. Твое отсутствие заметно не только в кабинете дяди, но и в гостиной тети, где друзья дома жаждут твоего возвращения. Господин фон Виллинген-Ваковиц пользуется, кажется, особенным расположением?

– Почему ты так думаешь? – Девушка вспыхнула и сердито сдвинула брови.

Герберт продолжал пристально смотреть на нее.

– Хотя бы потому, что в длинном письме тети нет и пяти строк, где бы не упоминалось о прекрасном мекленбуржце.

– Он любимец тети Эльзы, один из немногих дворян, посещающих дом старого либерала дяди, – сказала Маргарита, обращаясь к тете Софи.

Ландрат облокотился о подоконник.

– Так это политическая симпатия, Гретель? – заметил он насмешливо. – Тетя Эльза пишет об этом иначе.

Ее глаза загорелись оскорбленной гордостью, но она сдержала себя.

– Это похоже на какую-то семейную сплетню. Неужели тетя Эльза, такая умная женщина, могла так написать? – спросила она, недоверчиво пожимая плечами.

Герберт тихо, но резко рассмеялся.

– Я по опыту знаю, что все женщины, и умные, и ограниченные, питают слабость к сватовству.

– Пожалуйста, только не я, – запротестовала тетя Софи. – Никогда в жизни этим не занималась.

– Погодите еще хвалиться, фрейлейн Софи. Вам предстоит большое искушение. Господин Виллинген, говорят, красивый мужчина.

– Да, он высокого роста, бел и розов, как цвет яблони, – добавила Маргарита насмешливо.

Герберт не поднимал глаз, старательно рассматривая ногти.

– Главное, он носит такое знатное старинное имя, – гнул он свое.

– Да, конечно, древнее имя, – вновь подтвердила Маргарита. – Геральдики спорят до сих пор, представляет ли странное изображение на поле его герба каменный топор жителя пещер или это часть прялки позднейшего свайного периода.

– Вот так родословное древо! Перед ним спасуют даже наши старейшие дубы, – заметила тетя Софи, подмигнув. – Неужели ты думаешь взобраться так высоко, Гретель?

Глаза молодой девушки лукаво блеснули.

– А почему бы и нет, боже мой? Ведь все стараются в наше время взобраться повыше. Как же мне, девушке, мозг которой, говорят, как и у всех женщин, на восемь лотов легче мозга венца создания – мужчины, иметь собственное суждение и идти своей дорогой? Нет, я не так отважна. Я смело пойду только по протоптанной дороге, следуя за тем, что теперь всеми принято, и не понимаю, почему я должна отказывать себе в удовольствии стать знатнее, стряхнув с себя прах своего происхождения?

– Вот услышат тебя наши старики там, – попыталась напугать ее тетя Софи, показывая на несколько не снятых еще портретов купцов, важно смотревших со стен.

Маргарита, смеясь, пожала плечами, развернулась и собралась уходить, но было уже поздно: Рейнгольд шел по галерее в сопровождении бабушки.

Глава 12

Войдя в гостиную, он отступил назад при виде вышедшей из рамы «дамы с рубинами», которая подошла к столу посреди комнаты и стала с опущенной головой, будто покорно ожидала, что на нее сейчас посыпется град брани и упреков.

– Опять одна из твоих безумных выходок, Грета! Ты нас напугала до смерти, – сказал Лампрехт-младший, приходя в себя.

– Да, Гольдхен, это непростительное дурачество, – ответила она, кротко улыбаясь, и пошла затворить все двери, так как сквозняк был вреден брату.

– Какое-то сумасшествие, – ворчал он, следя за ней злыми глазами. – Ты шуршишь и шумишь платьем, а серебро осыпается с ветхой ткани. Жаль, что папа не видит, как ты волочишь по полу дорогую вещь, записанную в инвентарной книге. Кончилось бы то пристрастие, которое он возымел к тебе со вчерашнего дня. А он еще говорит, что ты стала необыкновенно умна в Берлине!

– Не волнуйся, Гольдхен. Я сейчас повешу платье на место и никогда больше к нему не притронусь, не сердись только. – И она нежно коснулась руки брата.

Он отодвинулся:

– Перестань дурачиться, Грета, ты знаешь, я с детства не переношу, когда ко мне прикасаются!

Девушка кивнула, улыбаясь, осторожно приподняла платье, чтобы оно не шуршало, и пошла к средней двери. Но на пороге остановилась и вернулась назад.

– Ну а это что случилось? – услыхала она голос Рейнгольда, разбрасывающего по столу черепки вазы.

– Видишь ли, Рейнгольд, это маленькое несчастье, которое всегда может случиться при генеральной уборке, – сказала тетя Софи, пожимая плечами и нарочно не называя виновника, беднягу Фридриха.

– Маленькое несчастье? – повторил возмущенный молодой человек. – Ты, кажется, не имеешь ни малейшего представления, тетя, о ценности порученных тебе здесь, наверху, вещей. Эта ваза стоила десять дукатов, я покажу тебе в нашей инвентарной книге. Целых десять дукатов! Да просто волосы дыбом поднимаются на голове, когда подумаешь, сколько денег выброшено на ветер! Добрый дедушка был порядочным расточителем. – Он покачал головой, бросив на стол черепок, который держал в руке. – Десять дукатов, конечно, это пустяки, безделица для всех в нашем доме, кто не умеет считать.

– Ну успокойся, пожалуйста, мне не надо уметь считать, я и без того знаю цену деньгам, – хладнокровно прервала его тетя Софи. – Десять дукатов были выброшены на ветер. И самого умного человека можно обмануть подделкой. – Она указала на осколки.

– Как подделкой? Кто это сказал?

– Это говорит Маргарита, – ответил, подходя к столу, ландрат.

Рейнгольд громко захохотал:

– Грета?! Она? – Он показал пальцем на молодую девушку.

– Да, твоя сестра, – подтвердил Герберт, глядя со строгим упреком на дерзко усмехавшегося племянника. – Я вообще попросил бы тебя поменять свой мальчишески грубый тон с тетей и сестрой. К тебе, из-за твоих расстроенных нервов, относились всегда слишком снисходительно, слишком многое прощали, это на тебя вредно подействовало, но должен же ты наконец понять, что обязан быть благопристойным.

Рейнгольд с изумлением смотрел на говорившего: строгий выговор от того был новостью. При всей своей дерзости юноша был трусом и пасовал перед более сильными, поэтому и теперь не сказал ни слова, а только закусил нижнюю губу, потом, ни на кого не глядя, вынул из кармана письмо, бросил его на стол, так что необычно большая печать оказалась сверху, и произнес угрюмо:

– Это получено в конторе на твое имя, Грета. Только из-за этого герба, который почти так же велик, как герцогский, влез я сюда, не побоявшись сквозняка на лестнице, вообще же мне нет никакого дела до того, с кем ты переписываешься.

Молодая девушка вспыхнула, заносчивость ее исчезла, с беспомощным детским испугом смотрела она на письмо.

– Это герб фон Виллинген-Ваковица, Рейнгольд, – сказала торжественно, с нескрываемым восторгом советница. – Я могу показать тебе несколько свято сберегаемых мною записок с этим великолепным гербом на печати. Одна фрейлейн фон Виллинген была ко мне расположена и переписывалась со мной о нашем дамском кружке. Боже, могла ли я тогда подумать!.. – Она остановилась с восторженно поднятым вверх взором, обняла внучку за талию и привлекла к себе.