Малый Рыболовецкий Сейнер вышел в море задолго до солнца. Маленькая скорлупка, а на ней девять человек: шесть матросов-рыболовов, моторист, капитан и — бесплатное приложение — Северин Будрис. Кроме сейнера, в море виднелись еще два судна. По правому борту шел сейнер-напарник. По левому — порхала белой бабочкой яхта Василя. Павлов дурачился: то отставал, то без видимого напряжения перегонял сейнер. Капитан стоял на спардеке и недовольно бурчал:

— Морской бог… Скотина безрогая… Смотри, что вытворяет… С мотором наперегонки бегает… Это ему игра в горипни… «Гори-гори пень…»

Будрис стоял у борта, и всякий раз Василь кричал ему, перегоняя сейнер:

— Рыцарь бедный!.. Чрез смерть и ураган плывет! Принцесса Греза… Чуть не утонул с верным оруженосцем… Чтобы я еще когда… Дудки! «За дикой розой лети сквозь туман».

Наконец ему это надоело:

— Беру курс на Владивосток!.. Помогай бог!.. Не посрами землю белорусскую!

— А ну тебя! Прощай! Спасибо! — Белый мотылек паруса быстро исчез. Море все больше синело.

— Так, — сказал Непейпиво. — Якщо б у нас вси такия моряки — черта с два мы японцам уступили б.

Накануне Будрис думал, что действительно встретит седоусого «казака», и даже немного разочаровался. Иван Непейпиво оказался молодым бритым парнем небольшого роста. Загорелое лицо, серые глаза, красивые твердые скулы. Ничего от традиционного капитана в нем не было, кроме разве умения заковыристо ругаться. Да и это умение смягчал типично украинский юмор.

Потомок переселенца. Один из миллионов. Едешь по краю и слышишь в одной деревне — белорусский язык, в другой — украинский, в третьей — русский или мордовский. Обыкновенные люди. Но глянешь на упрямый подбородок такого — и понимаешь, что пришли сюда самые предприимчивые, самые, в добром значении этого слова, авантюристичные.

И эти русские, украинцы, белорусы не швыряли слов на ветер, оживили этот забытый, «бросовый» край, настроили в нем городов, деревень, заводов, провели железную дорогу, вгрызлись в скалы рудниками, спустили в море корабли и, однако, в первозданной чистоте сберегли свои языки, свои обычаи. Своими руками построили себе новую родину. И никуда с нее не уйдут. Побратались с коренными жителями: удэ, нанайцами, тазами; как кедры, пустили корни в эту землю. И не дали ее в обиду никому. И не дадут.

— Где-то во второй половине дня будем у Тигровой, — сказал Непейпиво. — Чего тебя туда несет?

— Дела.

— Дывысь, як далэко дило кидае людыну. Аж з Билоруси.

— Ничего не поделаешь.

Море было уже совсем синим, но легкая болтанка все же колыхала сейнер, когда начали спускать сеть. На сейнере-напарнике подобрали другой ее конец, растянули и пошли параллельным курсом, словно боронуя и процеживая море.

— Что мне делать? — спросил у капитана Будрис.

— Теперь около часу ничего. А писля воны свий кинець сети передадуть нам, и тут держись… Разве что рыбу будешь сортировать.

— А что же им?

— А в следующий раз ихний будэ улов. Мы ии кинець передамо. И вот так, чэргуясь. Так що, розибравшися с рыбой, можно и перекусить, и в шахы сыграть, и подремать.

— Курорт.

— Ну колы б тут був курорт, то вси дармоиды тут булы б. Усих классов и наций. Добре, що море спокойне сьогодня, ось и курорт.

Северин чуть не сгорел со стыда. Через час напарник подошел к сейнеру борт в борт. Бросили конец. Закрепили оба конца вместе. С грохотом начала работать лебедка.

Чувствуя собственную неприспособленность и никчемность, Будрис следил, как ползет под водой змея сети, как она карабкается на борт и тянется вверх, как, вытащив очередную порцию сети, схватывают ее петлей из каната, и держат крючками за эту петлю, и отпускают лебедку, и вытравленная сеть тяжело падает на палубу. А крюк лебедки цепляет за новую петлю, и сеть снова ползет вверх.

— Техника на грани фантастики, — сказал Непейпиво. — Знаешь, как осьминогов корейцы ловили? Замечают место, где он в скэли сыдыть, ныряють по длинной слеге. Одын дражнить. Други ждэ. А воно миролюбнэ. Ось раз ныряють, други, трэтьи. Ну человичого нахальства и осьминог не выдэрживае, нападае. И як тильки обовье чоловика усими восьмью — други кидаеться и наносить осьминогу «поцилунок смерти». Прокусвае зубами воздушный. Присоски враз отпадают. Щупальца виснут. Тут бери его, раба, за шкирку и выныривай.

Один огромный осьминог как раз каким-то чудом выкарабкался из сети и упал у Будрисовых ног. Смотрел большими глазами, шевелился, меняя окраску то втягивал, то выпускал попугайский клюв.

— Дотронься подошвой. До головы.

Будрис послушался. В мгновение ока щупальца обвили ногу, прилипли.

— Не шевелись.

Через пару минут осьминог понял, что нет смысла держаться черт знает за что, когда речь идет о шкуре, отпустил ногу и снова зашевелился. Северин закатил штанину и увидел на ноге ряды темных пятен.

— Насосал, — засмеялся Непейпиво. — Чувствует, дьявол, как мы его вечером вкусно исты будэм.

— Эту дрянь?

— Эта дрянь — самэ смачнэ в море.

Грохотала лебедка, шлепала о палубу мокрая сеть. Веселая, похожая на азартную игру, кипела на палубе работа. Из чьей-то глотки вырвалась хрипловатая, залихватская, хмельная песня: Тяни, подтягивай лебедку, Тяни, подтягивай на водку. Пружинили мокрые медные спины. На руках и лицах сверкали капли воды. Звенела, билась в сети, пела рыба. И шлепал, тужился, словно тоже хотел подпевать, да не хватало голоса, изменчиво-радужный осьминог.

«Господи, — подумал Будрис, — как было бы здорово, если бы я мог показать это ей! Какое было бы счастье стоять здесь, на палубе, между синим небом и аквамариновым морем! Как прекрасен мир!» Под водой вдруг появился жемчужно-голубой огромный куль, подтянулся к борту. Волна подбросила его, и он повис над морем. Некоторые рыбы вырывались из него, падали в воду, какое-то время лежали, оглушенные, а потом рывком исчезали в бездне. Перламутрово-синий и серебристый, размером с добрую комнату куль уже висел над палубой. Как огромнейшая виноградная гроздь.

Подскочил рыбак, одним рывком расшнуровал ему дно и бросился прочь, чтобы не придавило. И на палубу хлынул многотонный «рыбопад»: синие минтаи, камбала, морской окунь, терпуг, треска, бычки. Хлынул, затопил все, расплылся, затрепетал… Снова завели сеть, снова начали бороновать море. Капитан сунул Будрису в руки палку с загнутым острым длинным гвоздем на конце.

— Багор, — сказал Непейпиво. — Голой рукой его не возьмешь. Цепляй гвоздем и бросай. Бач, хлопци засеки з дошок змайструвалы. В той — минтая, в той — камбалу. Крабов — в той, около спардека.

Северин принялся за работу. Труднее всего было с камбалой. Она плохо срывалась с гвоздя. Приходилось, бить правой рукой, что держала багор, о предплечье левой. И только тогда, сорванная силой инерции, камбала отлетала и, как блин, шмякалась в свой отсек. Трудно было сначала, но потом он наловчился.

Минтай — камбала — терпуг. Камбала — бычок — минтай. Лясь — лясь — плех. Треска — минтай. — А ты кто? Такой вопрос приходилось задавать часто. Вот какой-то чудной бычок с брюхом, похожим на большой шар.

— Директор цирка, — усмехнулся кок, который трудился изо всех сил.

Радуга судорожно переливалась под ногами («Вот бы ей увидеть!»): длинномордые морские лисицы, красные щекастые морские собаки, какие-то малиновые подводные яйца (и не поймешь, животное или растение; ударишь багром — изнутри фонтаном бьет вода), зеленые морские раки, мохнатые шримсы. И еще морские петушки с плавниками как у окуня, но радужными и очень длинными. Кок держал одного.

— Мы в детстве, бывало, обклеим их плавники бумагой, подождем, пока высохнут, и такие они у нас красивые возле лампы или на окне висят. Я тебе покажу, как это делается. Девушке отвезешь.

Крутились и падали за борт морские звезды размером с блюдо, летела в разные стороны рыба. Северин старался, и ребята начали смотреть на него даже с уважением. Камбала морская — собака-минтай. Краба переворачиваешь на спину и гвоздем багра чуть приподнимаешь панцирный щиток на его животе.

«Икра, похожая на мелкую кетовую, — ага, самка. Хватай ее за клешни, блином в воду. Опускается, все больше темнея в лазури, шевельнулась, исчезла. Нет икры — щиток более плоский — отправляйся в загон. Такова уж наша мужская доля». Мелкого морского паука — просто лопатой и борт. И мелочь. И водоросли. И красивые ракушки, Вот только десятка два, взобравшись на спардек положить на кожух трубы, в горячее место. Пусть мясо отстанет от них. Тогда отдели — и в руках радужная черепашка, похожая на чашу или цветок! И вот ты по колено в слизи, и шелуха блестит на ногах. Смыть палубу фонтаном воды. И ждать. Теперь улов напарников, и работать напарникам. Будрис держал огромного краба за клешню. Круглое тело сантиметров пятьдесят в диаметре. Ноги толщиной и длиной с человеческую руку.

— Викинг, — сказал капитан.

— А что, если ему палец сунуть?

— В смысле «поздороваться по-английски»? Ну, поздоровайся.

Непейпиво взял толстого сонного минтая, всунул его в клешню и начал дразнить. Краб долго не хотел злиться, потом неожиданно щелкнул клешней и… перерезал рыбину на две части, будто ножницами для жести — бумагу.

— Поздоровайся. Сила рукопожатия — восемьдесят атмосфер.

— Ну-ну…

— Вот тебе и ну. Печально было бы, если бы сунул… Неси коку. Помогай.

Бороновали и бороновали море. Работали до резкой боли в спине, а рассортировав очередной улов, лежали на палубе, варили еду, пели или заготавливали на зиму мелкую камбалу под пиво, потрошили, чуть солили и развешивали вялиться на снасти. Как сотни причудливых овальных флажков.

А над всем этим были солнце и ветер. А подо всем этим были синее море и волны. Прыгали на волнах, радовались, что вырвались из сети обмытые, чистенькие шарики из синего стекла, поплавки. Сверкали, подпрыгивали маленькие голубые солнца. На закате, когда сопки стали золотыми, Северин вдруг увидел, что чайки гонят над морем какую-то маленькую птичку. Старые, белоснежные чайки и годовалые, коричневые. Птичка изворачивалась, чайки промахивались и горланили, как будто их кто-то нахально, среди белого дня обокрал.