Владимир Короткевич - Чозения

Даже страшные ночные кошмары не так терзали его: то, что происходило днем, тоже было похоже на сон. Он чувствовал себя сейчас как рыба-луна. Круглая, неуклюжая, плавать сама эта рыба почти не умеет. Морские теплые течения несут ее то под солнцем, под звездами, и она лениво мечтает о каких-то неизвестных золотых странах. Временами ей кажется, что ее подхватил именно тот ветер, который отнесет ее в эти страны. Тогда она выбрасывает из воды огромный, как парус, спинной плавник, ловит им ветер, и тот гонит ее к пальмовым островам, к радужным коралловым рифам, в счастье.

Северин признался себе, что он как рыба-луна: отдался ласковому, теплому течению, которое несет его, и мечтает он о красных закатах, о домиках, вход в которые заплели лианы, о вечернем дыме очага, о ком-то, с кем можно смотреть в огонь.

Океан жизни нес его в неизвестное.

Пробуждение было скверным. В воскресенье Будрис набил тяжелый рюкзак, двинулся к третьему причалу и там узнал, что катера с Пади сегодня не было и не будет, а другим путем добраться туда нельзя.

Ждать еще неделю — это было мукой. Он убеждал себя, что просто настроился на сегодняшнее путешествие. И ни за что не признался бы даже себе в настоящей причине своего отчаяния.

А причина была в том, что за эту неделю женщина могла перебраться куда-нибудь в другое место.

Нет, не она была главным в дебрях, куда он хотел забраться, но эти дебри многое бы потеряли в его глазах без нее. Душу. Аромат. Радость. Свет.

«Все-таки знакомый человек. Много знает. Хорошо было бы ходить с ней по тайге, слушать, смотреть. А так приедешь — черт знает что там за люди. Захочется ли идти с ними? Да и захотят ли они?»

Будрис в последнее время трудно сходился с людьми. И, не зная, как быть, Северин отправился на слип искать Павлова: а вдруг что-то посоветует.

Василь, к счастью, был в «хлеву» (так он называл зимнее помещение для яхт). Стоял возле своего шкафа и переодевался в черный вечерний костюм. «Хлев» для него был вторым домом.

Он оглядел грубые черные Севериновы штаны, каменной твердости морские ботинки, клетчатую, красную с черным, ковбойку, рюкзак. Свистнул.

— Зовет муза странствий. Северин Бавтрук снарядился искать экспедицию Ливингстона… «Из дальних странствий возвратясь, какой-то дворянин, а может быть и князь…»

— Не паясничай, — устало сказал Будрис.

— В военторге купил?

— Ага.

— А я хотел тебя с собой пригласить. У Верочки танцы. «Шарики за ролики — все наоборот». Да что с тобой?

— А что?

Павлов прицеплял «линкольн».

— Да вид такой, вроде ты… А ну рассказывай.

Северин рассказал.

— Ясно, — сказал Павлов. — Северин Бахрим имели честь влюбиться. «Ты, держащая море и сушу неподвижно тонкой рукой».

— Брось. Честное слово. Какая там любовь. Неудобно. Пообещал. Сочтет вруном.

— А мне что за дело, если меня случайная знакомая окрестит вруном? — Прозрачные, наивно-синие глаза смотрели в сторону.

— Честное слово, ни о чем таком и не думал.

Голос у Северина задрожал. Василь внимательно посмотрел на приятеля, вздохнул и начал снимать «линкольн».

— «Дрова в вагоны грузим мы — на трудовом субботнике»… Наши дрова… Наши вагоны… Высокая социалистическая сознательность масс… После работы отдадим силы полезному труду. Усталые, но довольные, возвращались они домой. Над головами витали веселые песни, — начал снимать брюки.

— Ты что?

— Раздевайся. Заворачивай барахло в брезент, поплывем.

— Ты что? Говорили, шторм может быть.

— Ну и штормяга, — сказал Павлов. — «Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг».

— Я не поеду.

— Тогда я доставлю вместо тебя рюкзак. Ей даже интересней будет.

— А Вера? Я же знаю…

— Ничего ты не знаешь. Вера в сторону. Не видал я этих танцев… Слушай, сук-кин ты кот, не тяни резину. И на самом деле попадем в шторм, и… «будет плакать моя молодая любовь».

Они спустили яхту на воду. Василь придержал ее у причала, чтобы Северин мог вскочить. И только когда они уже отчалили, сказал:

— Это важнее. — Серьезности у него хватило только на эти слова: — Нет, не умерла еще любовь. «Горячей и нежней, чем Ромео Джульетту». Интересно, почему при такой постановке дела наши вузы поставляют специалистов, а не сырье для кладбищ? Я понимаю вас, я, правнук жандармского полковника, сосланного за любовь. «Через бури и мрак на огонь любви». «Клотиков треск и китов плеск».

— Балаболка ты, — сказал Будрис. — Ты просто обычный паршивый трепач.

Ветер наполнил парус. Яхта полетела, словно спущенная с тетивы стрела.

— Слушай команду, — сказал Павлов, — ты, дохлый осьминог, которого вышвырнул цунами. А ну на борт!

— Есть.

— …сэр.

— Есть, сэр.

— Колючую живородящую акулу тебе в зад. Все 125 сантиметров ее колючек, ты, протухлая морская капуста… А шторм будет… Хорошо, если успеем спрятаться за остров Рогвольд.

— Но оттуда еще…

— Я не повезу вас дальше, вы, синий краб… Тонуть вместе — моя дружба не заходит так далеко… Откинься…

— Есть.

— …сэр.

— Есть, сэр.

Действительно, было похоже, что собирается шторм.

— Я отвезу вас на Рогвольд и вышвырну, как паршивый улов. Сегодня у меня был капитан малого рыболовного сейнера Иван Непейпиво. Запорожский казак. — Синие бесстрашные глаза смотрели на грозный закат, который обещал опасность. — Рыболовная фирма «Непейпиво энд корпорейшн». Колени в трепангах, дно в охотских крабах. Завтра он должен был идти как раз на Тигровую. Я вспомнил и подумал, что он может доставить туда и этот мешок с сухопутным мусором… А я пережду на острове. Кода они вышли из залива в море, Будрис почувствовал тревогу. Море было вздыбленное, все в бороздах и заковыринах, как крокодилья кожа. И над этим графитовым морем далеко лежали лиловые, как сливы на блюде, острова.

В это мрачное море садилось тревожное солнце.

Будрис ничего не понимал в мастерстве вождения яхт. Но сейчас даже он почувствовал что-то необычное и рискованное в поведении друга.

Павлов ловил не очень послушный ветер, шел зигзагами («галсами» это называется, что ли?). Временами на этих поворотах яхта чуть не цеплялась парусом за волну, и тогда они всей тяжестью наваливались на вздыбленный над пучиной борт. Но зато они летели! Такой бешеной скорости Северин еще никогда не испытывал.

В водовороте, в кипении пены, в ветре. Сильно била в дно вода.

— Выжимаешь все, что возможно? — спросил Будрис.

Пауза.

— Очень боюсь, — неожиданно сказал Василь. — Будет шторм. Большой. А нам еще часа три ходу…

— Вернуться?

— Возвращаться поздно. И… стыдно.

Вода у борта была более свирепой, чем в отдалении. Потоки ее летели на людей.

— Спасибо, брате, — сказал Северин.

— …сэр, — сквозь зубы сказал Павлов.

— Спасибо, сэр.

Странно было видеть над этим взбунтовавшимся, страшным морем спокойное небо и далекие сопки берега, над которыми висела гряда нежно-белых облаков. Как балдахин из горностая. Как лента, которую прикрепляли к старинным гравюрам. Так и хотелось написать на ней, что именно изображает этот пейзаж.

— Давай, милая. Давай, любименькая… Ну… Ну… — сквозь зубы цедил Василь. — Кальмары и зубастые киты!.. Бавтромей, тюлень-акиба… Если не повезет, если перевернемся — яхту не бросай. Держись за нее. Тогда найдут. Она как погибающая чайка. А человеческая голова на воде — тьфу! Плевок. Большой стеклянный поплавок от невода. Слышишь?

Солнце в свинцовом закате напоминало просто мазок. Красный мазок. И этот его последний взгляд был неизъяснимо грустный и дикий.

На море легла тьма. Левей, где-то далеко, мигал маяк. С ровными интервалами. И в мигании также были и тревога и предостережение.

Будрис не помнил, как прошли следующие часы. Пару раз их чуть не перевернуло. Мокрые, ослепленные мраком и водой, они рвались вперед почти только по звездам. И страшно было подумать, что звезды вот-вот закроет череда туч, что наползала с юга. Яхта трепыхалась в безбрежном море, как бабочка-однодневка, и казалось, шансов на жизнь у нее не больше, чем у бабочки. И все же она отчаянно дралась жизнь.

Когда ветер неожиданно утих, Будрис не сразу понял что все кончено, что они в безопасности, что это остров Рогвольд прикрыл их от шторма своим скалистым телом.

Он просто видел контур острова. Остров лежал в море как кит. Горели у этого кита глаза — два огонька у самого берега. А над головой, будто вскинутый фонтан воды, струями клубился Млечный Путь.

Шторм гремел всю ночь и к рассвету исчерпал всю свою ярость. Море, правда, еще тяжело дышало, но успокаивалось на глазах, как будто кто-то лил в него масло. В вялом утреннем свете волны и на самом деле казались маслеными.