— Но вы были тогда слишком малы! — пробормотала Шимона.

— Разумеется! — воскликнул герцог. — К тому же эти учителя были в основном немолодые ученые мужи, которые понятия не имели о том, как смотреть за ребенком, а уж тем более — как развивать его умственные способности.

— Это было очень жестоко!

— Истинную глубину этой жестокости я понял только тогда, когда мне не разрешили посещать школу.

— Вы учились дома?

— Да. Мои суровые наставники всегда были рядом. Уроки продолжались с раннего утра до поздней ночи. Иногда мне разрешали ездить верхом, но не играть.

— Наверное, это было невыносимо! Вы, должно быть, чувствовали себя очень одиноким…

— Да, пожалуй, от одиночества я страдал больше всего, — подумав, согласился с Шимоной герцог. — Мне было не с кем поговорить. У меня не было ни одного друга…

— И долго это продолжалось?

— Пока мне не исполнилось восемнадцать.

— Боже мой! Этого просто не может быть!

— И тем не менее было именно так! — с горечью подтвердил герцог. — Можете себе представить, что, когда умер мой отец, я почувствовал себя так, словно вышел из тюрьмы. — Он издал короткий смешок. — Подобно узнику, долгие годы проведшему в мрачной темнице, я совершенно не знал той жизни, в которой внезапно очутился. Все казалось мне таким странным…

— И что же случилось потом?..

— Неужели вы не можете догадаться? — насмешливо спросил герцог. — Разумеется, первым делом я отправился в Лондон. Ведь теперь я никому не был обязан отчетом! И конечно, общество приняло с распростертыми объятиями богатого молодого герцога!..

— Наверное, это было… приятно, — тихо заметила Шимона.

— Это было подобно выходу из тьмы на свет! Но к несчастью, у меня не было никаких нравственных принципов, моральных стандартов, чтобы я мог правильно оценивать людей, встреченных мною в свете. Меня снедало единственное чувство — жгучее желание скорее восполнить все то, что я, как мне казалось, упустил в этой жизни…

— Я вас понимаю…

— Мне хотелось всего запрещенного для меня в течение долгих лет — завести собственных лошадей, охотиться, боксировать — словом, заниматься тем, что для любого молодого человека моего возраста было вполне привычным.

Герцог цинично усмехнулся и добавил:

— Кроме того, меня, естественно, интересовали и женщины!

Шимона стиснула руки, почувствовав внезапный укол ревности, поразивший ее сердце подобно лезвию острого кинжала.

— Мой отец считал женщин порождением дьявола, — продолжал герцог, — поэтому для меня они обладали неизъяснимым очарованием. Меня влекло к ним как магнитом.

Глядя на прекрасное лицо своего собеседника, Шимона невольно подумала о женщинах, наверняка находивших его не менее привлекательным, чем он их.

— И снова я пустился во все тяжкие, — нарушил молчание герцог. — Моя жизнь в свете началась знакомством с весьма порочными друзьями принца Уэльского, встреченными мной в Карлтон-Хаусе. Они-то и подняли для меня завесу над сомнительными удовольствиями, которым сами предавались.

В голосе герцога слышалась неподдельная горечь. Он продолжал свой рассказ:

— Сами можете себе представить, что случилось потом. Я вел себя словно маленький мальчик, оказавшийся в лавке со сластями. Жадно погружаясь в пучину греховных наслаждений, я вскоре заслужил тот титул, который вам наверняка известен.

Губы герцога тронула кривая усмешка.

— Его Бесчестье!.. Да, я гордился своим прозвищем! Во всяком случае, мне оно казалось гораздо более почетным, чем титул Герцога-Молельщика…

Выпалив эту тираду, герцог глубоко вздохнул.

— А потом я встретил вас… Когда вы впервые переступили порог моей комнаты в Рейвенстоун-Хаусе, я понял, что вы — та самая женщина, которую я давно и безнадежно мечтал найти!

— Я… со мной тоже что-то произошло, когда мы… встретились впервые, — сбивчиво произнесла Шимона.

— Мы сразу ощутили, — сказал герцог, — некую невидимую связь между нами. И слова оказались не нужны…

Он обернулся к ней, и в его глазах Шимона прочла боль и муку.

— Когда я поцеловал вас, я понял, что на свете все-таки существует Бог, и поверил в Него.

Шимона вздрогнула — такой отклик нашли слова герцога в ее сердце. Затем он поднялся с места и резко сказал:

— Вы для меня являетесь истинным воплощением всего чистого и светлого, но именно поэтому я и не могу позволить себе увлечь вас за собой в бездну. Для этого во мне осталось достаточно порядочности!

Глубоко вздохнув, герцог проникновенно добавил:

— Я буду любить вас всю жизнь… и ради этой любви я завтра же отошлю вас к родственникам вашей матери. Там вам будет хорошо и спокойно. И кто знает — возможно, в один прекрасный день вы встретите мужчину, достойного вас!..

Шимона словно оцепенела.

Теперь, когда герцог окончил свой рассказ, многое из того, что раньше было для нее загадкой, стало ясным.

Ей тоже, как и ему, была ведома жизнь без друзей-сверстников. Его одиночество было знакомо и понятно Шимоне.

Правда, узилище герцога было жестоким и страшным. Ее собственное затворничество было вполне комфортабельным, и жила она среди любящих ее людей. Но все же вынужденная отгороженность от мира оставила на них обоих свою неизгладимую печать.

Вот почему Шимона так хорошо понимала чувства герцога. Теперь, когда она так много о нем узнала, ей стали понятны и причины его вызывающего поведения.

Мучительно пытаясь найти слова для ответа, девушка встала и подошла к креслу, на котором сидел герцог.

Ей почудилось в нем какое-то внутреннее напряжение.

Упрямо сжатые губы и черты лица, вдруг ставшие жесткими, дали Шимоне понять яснее всяких слов о неизменности его решения. Итак, он отсылает ее прочь, и, возможно, они больше никогда не увидятся.

Она чуть приблизилась к нему и взглянула в его глаза.

— Я всегда считала, — начала она робко, — что если человек спасает кому-то жизнь, то… он несет ответственность за того, кого спас!..

Герцог ничего не ответил, но Шимона почувствовала, с каким трудом он сдерживает себя.

— Моя жизнь… принадлежит вам, — продолжала Шимона. — Может быть, вы сочтете меня обузой… надоедой… но я никогда не покину вас!.. Я последую за вами в Рейвенстоун-Хаус и буду ждать на пороге, пока вы не впустите меня внутрь…

Герцог издал звук, в котором смешались смех и плач, затем обнял Шимону и привлек к себе.

— Да вы понимаете, о чем говорите? — спросил он. — Неужели вы и вправду согласны остаться со мной? Согласны выйти за меня замуж?

— Я люблю вас! — вскричала Шимона. — Я люблю вас, люблю… страстно, и если вы… прогоните меня… клянусь — я умру!..

— О моя дорогая!..

Голос герцога прервался от волнения. Он сжал Шимону в объятиях и, словно потеряв контроль над собой, начал покрывать ее щеки быстрыми, жадными поцелуями.

Вот их губы встретились… Никогда еще Шимона не испытывала такого восхитительного чувства всепоглощающей нежности.

Казалось, они стали одним целым. Не существовало больше никакого препятствия между ними. Каждый стал частью другого, и обоих охватил восторг и экстаз этого божественного слияния.

Они жадно прижимались друг к другу, как путешественники, застигнутые жестокой морской бурей и наконец доплывшие до тихой и безопасной гавани, где им уже ничего не грозит.

Шимоне виделся какой-то таинственный яркий свет. Все ее тело пело в такт неслышной музыке, нисходившей с небесных сфер.

Подняв голову, герцог взглянул в лицо Шимоне. Он и представить себе не мог, что женщина может выглядеть одновременно такой счастливой и такой одухотворенной. Ему захотелось опуститься на колени перед этой чистотой…

— Я люблю тебя! Моя драгоценная, единственная, моя прекрасная возлюбленная! — прошептал он срывающимся голосом.

И, уткнув голову Шимоне в шею, он тихо прошептал:

— Помоги мне стать таким, каким ты хочешь меня видеть… Я умру, если ты разочаруешься во мне!..

— Я хочу, чтобы ты всегда оставался таким, каким был со мной до сих пор, — отвечала Шимона, — добрым и нежным… внимательным… воплощением красоты и благородства…

Он поднял голову:

— Ты действительно так считаешь?

— Ты сам знаешь, что да.

Они снова взглянули друг другу в глаза, и снова мир вокруг перестал существовать…

Герцог подвинулся в кресле и усадил Шимону рядом с собой.

Места для обоих хватало, только если он крепко прижимал ее к себе.

— Тебе вредно так напрягаться, — с тревогой произнесла Шимона.

— Не беспокойся обо мне!

— Как же я могу не беспокоиться?! — вскричала она. — Подумать только — ведь я могла тебя потерять!..

Ее голос прервался от скрытого рыдания, и от смущения она спрятала лицо у него на груди.

— Ты плачешь, — сказал герцог озабоченно. — Моя любимая, скажи мне, почему?

— Просто я очень счастлива… — ответила Шимона сквозь слезы. — Я так боялась, что ты… не позволишь мне остаться… что я не буду нужна тебе…

— Не будешь мне нужна? — удивленно переспросил герцог. — Да знаешь ли ты, как я страдал все это время? Я думал о тебе каждую секунду, понимая необходимость отослать тебя к родственникам и в то же время невозможность своей жизни без тебя.

— Неужели ты и впрямь сделал бы это? Так жестоко поступить со мной!..

— Я думал прежде всего о тебе, — возразил герцог. — Да и теперь я убежден, что правильнее было бы отправить тебя к дедушке с бабушкой.

— Я никогда… не позволила бы тебе меня отослать, — твердо сказала Шимона. — А кроме того… Ты, как мне кажется, придаешь слишком большое значение разговорам о тебе. Я не знаю, какие чудовищные поступки ты совершил в прошлом…

— Молю Бога, чтобы ты никогда об этом не узнала! — с чувством произнес герцог.